Много сказано на тему загадочной противоречивости русского человека, но, как правило, эта тема мифологизируется. Амбивалентность характера русского народа нередко преувеличивают, пытаясь объяснить многие катаклизмы российской истории. Некоторые противоречия русского характера отражают взаимоотношения прирожденных свойств (духовного и этнического генотипа), православного воспитания (духовного архетипа) и условий жизни (исторического архетипа).

Разные историки различных эпох описывали нечто общее, исконно присущее русскому характеру. Русский человек унаследовал от древних славянских предков талантливый сложный характер и сильный темперамент. «Добродетели открыло христианство, а в язычестве отличались они только доблестями, каковы храбрость, смелость, неустрашимость, терпение» (М.П. Погодин). Славяне «сносили всякое истязание с удивительною твёрдостью, без вопля и стона; умирали в муках и не ответствовали ни слова на расспросы врага о числе и замыслах войска их» (Н.М. Карамзин). Историки отмечали жизнестойкость славян, веками отбивавшихся от готов, угров, гуннов, аваров, хазар: «Всё вынесло, всё преодолело это упругое племя, пока пробилось на широкую дорогу своей исторической жизни» (Д.И. Иловайский). Античные авторы отмечали достоинства варварского народа: «Племена славян и антов сходны по своему образу жизни, по своим нравам, по своей любви к свободе; их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране. Они многочисленны, выносливы, легко переносят жар, холод, наготу, недостаток в пище. К прибывающим к ним иноземцам они относятся ласково, оказывая им знаки своего расположения» (Маврикий Стратег). Несмотря на известные победоносные походы славян, историки описывают их миролюбие: «Дикая свирепость не была отличительным их характером. Славянское племя вообще имело более склонности к жизни мирной, чем воинственной… Если ни вторжения неприятелей, ни внутренние раздоры не воспламеняли их страстей, любили жизнь мирную, охотно занимались земледелием, отличались добродушием и своим гостеприимством удивляли просвещённых греков, оставив эту добродетель самым отдаленным потомкам» (Н.Г. Устрялов). Как и все выжившие в древности племена, славяне были воинственны, при этом некоторые качества отличали их от соседей: «Сии люди, на войне жестокие, оставляя в греческих владениях долговременную память ужасов её, возвращались домой с одним своим природным добродушием. Современный историк говорит, что они не знали ни лукавства, ни злости; хранили древнюю простоту нравов, неизвестную тогдашним грекам; обходились с пленными дружелюбно и назначали всегда срок для их рабства, отдавая им на волю или выкупить себя и возвратиться в отечество, или жить с ними в свободе и братстве. Столь единогласно хвалят летописи общее гостеприимство славян, редкое в других землях и доныне весьма обыкновенное… Славянин, выходя из дому, оставлял дверь отворённою и пищу готовую для странника. Купцы, ремесленники охотно посещали славян, между которыми не было для них ни воров, ни разбойников» (Н.М. Карамзин). Не только русское гостеприимство мы узнаём в наших предках: «Так как между ними нет единомыслия, то они не собираются вместе, а если и соберутся, то решенное ими тотчас же нарушают другие, так как все они враждебны друг другу и при этом никто не хочет уступать другому» (Маврикий Стратег). Это качество замечалось и в предхристианские века: «Между славянами господствовали постоянно различные мнения; ни в чём они не были между собой согласны, если одни в чем-нибудь согласятся, то другие тотчас же нарушат их решение, потому что все питают друг к другу вражду и ни один не хочет повиноваться другому. Такое поведение проистекало, естественно, из разрозненности, особости быта по родам, из отсутствия сознания об общем интересе вне родового» (С.М. Соловьев). Природа русской разности и розни коренилась не только в родовой обособленности. Русская народность складывалась большой по численности и территории, вбирающей множество различных племен. Единящей силы хватало на соединение, но не хватало на единообразие, что сказывается во все века.

К моменту крещения языческий характер славянина блистал достоинствами и пороками: «Кровавая месть, частая возможность убийства в ссоре, на пирах… Скорость в обиде и скорость к мести, преобладание физических стремлений, мало сдерживаемых религиозными и нравственными законами; сила физическая на первом плане – ей весь почет, все выгоды; богатырь, которого сила доведена в народном воображении до чудовищных размеров, – вот герой эпохи… При господстве материальной силы, при необузданности страстей, при стремлении юного общества к расширению, при жизни в постоянной борьбе, в постоянном употреблении материальной силы нравы не могли быть мягки; когда силою можно взять все, когда право силы есть высшее право, то, конечно, сильный не будет сдерживаться перед слабым… Славные подвиги нужны были для богатства, богатство нужно было для славных подвигов; обе страсти питали одна другую. Но при этом мы видим, однако, что в образе тогдашнего героя чистое корыстолюбие, страсть к богатству для богатства была осуждена… Несмотря на уважение к силе, она не считалась единственно позволенным средством к торжеству; хитрость ценилась так же высоко, считалась мудростью; перехитрить, переклюкать было тоже подвиг… Богатыри после подвигов силы не знали других наслаждений, кроме материальных: “Руси есть веселие пити”» (С.М. Соловьев). Языческая религия не противоборствовала страстной плоти.

Предхристианская Русь отличалась и множеством добродетелей: «Сличив известия современников-чузеземцев, мы находим, что вообще славяне своею нравственностию производили на них выгодное впечатление: простота нравов славянских находилась в противоположности с испорченными нравами тогдашних образованных или полуобразованных народов. Так, встречаем отзывы, что злые и лукавые попадаются очень редко между славянами. Доброта не исключала, впрочем, свирепости и жестокости в известных случаях; те же писатели, которые хвалят доброту славян, рассказывают ужасы об обхождении их с пленными, с проповедниками христианства… Так часто бывает у людей и целых народов, добрых по природе, но предоставленных влечениям одной только природы» (С.М. Соловьев). Молодому малокультурному народу свойственны неустойчивые состояния, историки и говорят то о хорошем, то о жестоком обращении славян с пленными. Но почти все единодушны в описании добродетелей славян. «О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники, и византийские, и арабские» (А.И. Ильин). Европейский учёный XIX века заметил в славянах сочетание качеств, свойственное русскому народу: «Внешняя мягкость славянского существа допустила без сильного противодействия вторжение и господство чуждого элемента, но тягучее ядро, прикрытое этою мягкою внешностью, сделало невозможным, чтобы славянская сущность потерпела какое-нибудь внутреннее изменение от этого чуждого элемента. Так, в сравнительно очень короткое время чужие властители совершенно переродились в славян, и варяжская династия стала и по крови, и по духу такою же русскою, как самый низший слой собственно русского народа» (Г. Рюккерт).

Изначально русские «по натуре деятельны и страстны. Русский таит в себе целый заряд напряженности, своеобычную мощь бытия и существования, пламенное сердце, порыв к свободе и независимости. Об этом стремлении к независимости, об этой тяге к собственному мнению сообщают уже первые византийские и арабские исторические источники… Восточные славяне описаны в них как отважный и исключительно свободолюбивый народ: они не выносят рабства, не поддаются чужому господству и друг другу подчиняются они неохотно; они добродушны и сердечны, очень гостеприимны и надежны, хорошо обращаются со своими рабами и пленными, но склонны к резкой индивидуализации мнений; объединяются с трудом, с ними непросто договориться… С той поры в славянские жилы влились целые потоки азиатской темпераментной крови: от монголов различных оттенков, от кавказских народностей – грузин, армян, черкесов, персов и т.д. Вместе с тем русский темперамент в течение веков вряд ли разбавился или смягчился, напротив, он получил ещё больший заряд интенсивности, что, соответственно, нашло своё выражение в самоутверждении народа, в его стремлении к самобытности, самостоятельности, самоосмыслению» (И.А. Ильин).

 

 

 

 

 

Актом национальной самоидентификации – самосознания русского народа было крещение в Православие. Принадлежность к русскому народу всегда определялась не этнически, а по религиозным и культурным признакам, ибо «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер» (А.С. Пушкин). После крещения разные племена сложились в единый народ. Истории известна аналогия: исход из Египта семитских племен, которые Моисей объединил верой в Единого Бога Яхве, – религия явилась основанием формирования и существования еврейского народа. Выбрав Православие, народ оформил себя, талантливая природа увидела себя в духовном зерцале православной религиозности, огранила и определила свою сущность. Православная культура не подавляет богатую природу славянина, обуздывает, окультуривает, созидательно ориентирует душевную энергию, претворяя стихийные доблести в добродетели нравственного существа. «Уже самая сущность новой религии – любовь к ближнему, столь доступная общему пониманию, – и вместе с тем прекращение кровавых человеческих жертв ненасытному Перуну не могли не произвести благодетельного переворота в народных представлениях о Верховном существе и не повлиять на смягчение грубых, жестоких нравов» (Д.И. Иловайский). Вместе с церковнославянским языком народ получил космос духовных традиций: античности, платонизма и неоплатонизма, патристики, Византии, обретя доступ к истокам христианства. Акт духовного рождения наделяет народ своеобразными архетипическими свойствами. Отныне в русском характере отразились православные доминанты: духовность, соборность, универсальность, антиномичность, которые по-разному сказывались на разных уровнях культуры. «Вера в Бога давала русскому народу живую совесть, мудрое терпение, тихое трудолюбие, умение прощать и повиноваться, веру в царя, храбрость, преданность, любовь к родине и способность освещать и освящать лучами этой веры весь свой жизненный уклад – и быт, и труд, и природу, и самую смерть» (И.А. Ильин).

Христианство наиболее метафизическая религия. На судьбе русского народа запечатлено метафизическое тяготение, своего рода метафизическое предпочтение. Это сказывалось в философичности характера, в пренебрежении к благоустройству обыденной жизни, а также в эмпирических измерениях: народ освоил огромные суровейшие пространства, руководствуясь неким идеалом преображения бытия. Православную соборность народ принял как свое, родное. Многое в русской жизни определялось ею, в частности созидание империи – через собирание земель, соборное существование множества племен и религий. Соборность являлась основой русского национального идеала – единство многообразия в Церкви, обществе, государстве; братство и национальная солидарность. Национальный идеал оказывал влияние на формирование характера русского человека, в котором уживались противоположные качества. Выживаемость сочеталась с уживчивостью, самобытность со всечеловечностью – открытостью другим культурам и влияниям. Христианский универсализм сказался в открытости Востоку и Западу, в умении переплавлять различные культурные влияния, разрешать разнообразные проблемы. «Русская национальность есть мировая национальность, никогда не замыкавшаяся в круге племенных интересов, но всегда несшая идеалы общечеловеческой жизни, всегда умевшая дать место в своём деле и в своей жизни множеству самых разнообразных племен» (Л.А. Тихомиров).

В сути своей христианство антиномично: Триединый Бог, Ипостаси Которого едины и неслиянны, Богочеловек, смертию смерть поправ, через Крест – Воскресение, человек – не от мира сего, но в мире сем… Сверху антиномичность русского характера определялась религиозностью, снизу противоречивость характера народа усиливалась противоречивой судьбой. Отсюда склонность к крайностям при тяготении к гармонии, русская вольница при государственном закрепощении, сочетание централизации при самоуправлении земель.

Русская православная религиозность отличается от западной католической и протестантской, что усугубило различие русской и европейской души. «Существеннейшее и драгоценнейшее отличие Православия от Римского католицизма (а потому и от взбунтовавшихся против него детей его – всех протестантских исповеданий) лежит не в догматической сфере, не в обрядовой и не в церковно-организационной, а в сфере религиозного акта и его строения… Всё зависит от того, какие силы человека и народа – их души и духа – определяют самое верование, какие силы главные и первичные – и какие душевно-духовные силы являются вторичными и подчинёнными. Православный человек движим другими первичными силами, чем католик. И в этом главное, неизменимое, неизвратимое, определившее русскую душу, её религию и культуру» (И.А. Ильин).

Религия определяет культуру, жизненный уклад, характер народа. «Возможность оправдания делами есть основное положение всего католицизма. Им доказывается необходимость дел; человек должен творить дела оттого, что делами он оправдывается… Вот почему дела, внешние подвиги, стоят так высоко в католицизме, так исключительно господствуют в жизни, им созданной» (Ю.Ф. Самарин). Западноевропейское христианство ориентирует человека на культ деятельности, на социальный успех, на внешнюю экспансию, на господство над природой. Русское Православие воспитывает созерцательность и духовную углубленность, способность любви к Богу и к людям. Макс Вебер писал о том, что западная ментальность характеризуется преобладанием «целе-рационального» поведения, в котором главное – результат действия. В православном жизнеощущении преобладает «ценностно-рациональная» установка, в которой действия человека оцениваются в соответствии с правильной линией поведения – не по конкретному результату, а в соответствии с традиционными религиозными, этическими, эстетическими и общественными ценностями. И.А. Ильин описывает онтологические характеристики европейской и русской религиозности: «Вера католика есть акт воли. Личной воли и церковной воли. Больше церковной, чем личной. Потому – акт мысли – личной мысли и церковной мысли. Больше церковной, чем личной. Всё остальное есть в католицизме подчиненное, несущественное, нехарактерное или прямо утраченное. Вера православного есть акт любви. Потом акт созерцания. Созерцающая же любовь есть совесть. Всё остальное в Православии – воля, мысль, дисциплина – имеет значение вторичное и подчиненное. В этом главное различие. Отличие Иоанновского духа не от Павловского, а от не-Иоанновского и противо-Иоанновского».

Генезис европейской религиозности породил её основные тенденции. «Католик унаследовал свой религиозный акт – от римской, древнеримской культуры, – которая была культурой воли, юридической воли, властной воли, воли к господству над миром. И в то же время культурою мысли, не философской мысли, не разумной мысли, не созерцающей мысли, а мысли отвлеченной, рассудочной, ясной, трезвой, земной, эмпирической. Римлянин дохристианской эпохи был человеком волевой власти, вооруженного господства, трезвой логики, прозаического организаторства. В общем – стихии земной и трезвой. Не стихии любви. Стихии юридически-государственной, стихии договора, авторитета, покорения; стихии не совестной; не созерцающей; не любовной. Элемент расчета и пользы, выгоды и кары, сделки и оружия преобладал здесь над всем и делал римлянина наподобие иудея существом жестоковыйным и к христианству до крайности не предрасположенным. Этот акт – как национальный акт римского народа – влился иррационально в христиан римской нации – проник в католическую Церковь – определил её ментальность, и веру, и этику, и организацию… Католик верует тогда, когда он решит веровать – и начнет заставлять себя верить. Поэтому неверие – как акт злой воли – было для него всегда преступлением; отсюда наказания безбожников, инквизиция, костры, крестовые походы против еретиков и знаменитый трактат “Молот ведьм”, написанный в 1487 году двумя инквизиторами… Эта книга обнаруживает изумительную логику, прекрасное знание Ветхого и Нового Завета, удивительную зоркость в клиническом описании женской истерии – и даёт систематическое наставление, как надлежит, какими нечеловеческими пытками и муками пытать от имени Христа и во славу Христа истерически больных женщин. Я готов признать, что она одна из самых цельных, страшных и безбожных книг… Этим актом воли и рассудка определяется и нравственное учение католицизма. С неподражаемым мастерством логики и знания оно изложено в моральных трактатах отцов иезуитов… Все случаи и положения жизненного конфликта предусмотрены здесь и разрешимы с точки зрения их допустимости, греховности и простительности. Здесь есть и ум, и логика, и опыт, и теологическое образование. Но здесь нет ни сердца, ни живого созерцания, ни совести, а потому нет Христа и христианства. Здесь есть искусное разрешение лжи, коварства, порочности и предательства; здесь есть учение о том, что церковная цель оправдывает всё и всяческие средства; но здесь нет ни любви, ни доброты, ни Божией Благодати» (И.А. Ильин).

 

В православном воспитании коренятся основания противоречивости русского характера. В католическом мировоззрении бытие состоит из трёх уровней: мир сей представляет собой сферу естественного, которая находится между небесной сферой сверхъестественного и областью зла – противоестественного. В русском православном миросозерцании мир делится на две сферы – Божественную и адскую. Земное существование не имеет собственной бытийности, это арена борьбы добра и зла. В Европе естественный уровень бытия – от теологии до права и техники – скрупулезно упорядочивал, регламентировал и мораль, и межличностные отношения (культура контракта). В России слабо развит серединный пласт культуры. Господство духа юридического контракта чуждо русскому человеку, который более ориентирован на возвышенные идеалы и который неформален, задушевен в общении, непосредственно открыт Богу, людям и природе. Но недостаток буферной зоны естественного отзывается в русском человеке не только достоинствами.

Европейская горизонталь (земная укорененность) и русская вертикаль (устремленность к горнему) определяют различия в мировоззрении и характере народов. Русский человек пребывает в мире сем не от мира сего, он ощущает себя странником и пришельцем на этой грешной земле и устремлен к горнему. Поэтому он больше озабочен духовными, бытийными, а не потребительскими интересами, в то время как западный человек стремится самоустраняться от сложных вопросов и важнейших проблем. «Русский народ не любит гоняться за внешностию: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела» (Ф.М. Достоевский). Русский больше склонен к внутреннему совершенствованию, а не к внешнему успеху, он больше печется о спасении души, а не о завоевании мира или приобретении земных благ, и поэтому же в жизни он вполне неприхотлив. «Он любит этот мир не ради его самого, а ради выявления в нем Божественного мира. Он ценит этот мир лишь постольку, поскольку видит в нем исходный материал для осуществления своей миссии… Русский не выносит расхождения между истиной и действительностью. Примечательно, что в русском языке для двух этих понятий существует одно и то же слово – правда. В своём редком двойном смысле оно означает то, что есть, и то, что должно быть. Русский не может жить иначе как не задумываясь, вносить элементы высшего порядка в вещественный мир, даже если этот мир их отторгает. В конечном счете, земное приносится в жертву идее» (В. Шубарт).

Православная религиозность вырабатывала «тип русского человека с его недовольством этим миром, с его душевной мягкостью, с его нелюбовью к могуществу этого мира, с его устремленностью к миру иному, к концу, к Царству Божьему. Русская народная душа воспитывалась не столько проповедями и доктринальным обучением, сколько литургически и традицией христианского милосердия, проникшей в самую глубину душевной структуры» (Н.А. Бердяев).

Многие века христианское благовестие было жизненным призывом для русского человека. «Религия для русского – не второстепенное дело, которое “имеет кое-что сказать”, не воскресная разгрузка благочестивых чувств, которые в жизни не находят применения, не обязательная церковная служба, после которой человек опять семь дней бесцеремонно ступает по жёсткой мостовой повседневности. Верующий русский всегда несколько “одержим”, не в смысле, что он “рвёт и мечет”, а в том, что он всё же чем-то ожесточён, так что время от времени должен уговаривать себя, чтобы не “выпасть” окончательно из скучной колеи повседневности. А если он молод, ему слишком хочется добиться своего с прямолинейным радикализмом и честной последовательностью, тут же, сегодня же, сейчас же. Перед лицом Божиим русский в своём “да” и “нет” – честен. Религия для него является чем-то “бескомпромиссным”. Эту склонность и особенность восточного благочестия на Западе склонны воспринимать и оценивать скорее как исключение. Как ты веруешь, так и реализуешься в жизни: за верой следует воля, за ней – слово, за словом – дело; остальное равносильно предательству собственной веры. Этот посыл застрял где-то в сердце и в жилах каждого русского, это ощущение в каждом русском может пробудиться внезапно и перевернуть всю его жизнь» (И.А. Ильин).

«Во что веруешь – то и имеешь», – говорил апостол Павел. Русское мироощущение ориентировано на Абсолют и ищет абсолютное начало во всём, поэтому тяготеет к органичной цельности, избегает дробления на самодовлеющие сферы. «У русских, с их четко выраженной способностью к цельному созерцанию, всегда было сильно развито чувство, что ничто не следует рассматривать в отдельности» (В. Шубарт). Русское сознание универсально, всеобъемлюще, это народ, «естественное влечение которого – всеобъемлющая многосторонность духа» (В.Ф. Одоевский). Русскому присуща «устремлённость к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремлённость принадлежит к структуре русской души. Странничество – очень характерное русское явление, в такой степени незнакомое Западу. Странник ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется. Странник ищет правды, ищет Царства Божьего, он устремлён вдаль. Странник не имеет на земле своего пребывающего града, он устремлён к Граду Грядущему. Народный слой всегда выделял из своей среды странников… Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться ни на чём конечном, устремлённость к бесконечному» (Н.А. Бердяев).

Русский национальный дух органично соборен, в больном состоянии соборность оборачивалась тоталитарностью – общностью во зле. По мере отчуждения от православного жизнеощущения сознание образованных слоёв становилось всё более дробным, расколотым и вместе с тем тоталитарным – всецело захваченным частным принципом.

С универсальной ориентацией русского духа и отсутствием серединной культуры связан русский максимализм: стремление к абсолютному во всём, к цельности мировоззрения, равнодушие к частному, частичному, неумение и нежелание рассматривать проблемы партикулярно (отъединённо от общего смысла), неумение русского человека находить компромисс – как можно найти компромисс между добром и злом! В то время как европейская культура построена на компромиссе интересов и компромиссе ценностей. Отсутствие серединного царства сказывается у русских «неискушенностью в выборе более цивилизованных пропорций добра и зла» (Г.В. Федотов), впадением в крайности, вплоть до противоположностей святое – звериное. Русскому духу несвойственна отвлеченная игра с понятиями, он с трудом мыслит частно, секулярно. «Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и всё хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни» (Н.А. Бердяев). Религиозная катастрофа для русского человека губительна: с потерей Божественного образа русский человек теряет и человеческий облик. Ибо нет серединного мира и нет средней меры во всём.

С метафизической ориентацией русского духа связана склонность к философским размышлениям. Иронично писал об увлеченности предельными вопросами русских мальчиков Ф.М. Достоевский: «Вот, например, здешний трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят… Да, настоящим русским, конечно, это первые вопросы и прежде всего, да так и надо». Богословско-философский интерес проявляется не только у интеллигенции и молодежи: «Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопрос философического характера – о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А. Бердяев). Причём философичность как стремление к поиску смысла во всём сказывается не только в умствовании, но и в жизни; для русского истина есть прежде всего истинная жизнь, поискам которой и служит философия: «Русский ищет нечто главное, нечто самое важное, законченное, что он понял и признал, на чем он хочет “строить”, чтобы полностью исчерпать себя, отдав весь свой темперамент, свою любовь, радость самопожертвования» (И.А. Ильин). В безрелигиозном сознании философическая склонность вырождалась в беспредметное абстрагирование и утопизм, ибо не было скреп серединной культуры. Так, русская интеллигенция «умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер… Черта эта отразилась в нашей публицистике, которая учила смыслу жизни и была не столько конкретной и практической, сколько отвлеченной и философской даже в рассмотрении проблем экономических» (Н.А. Бердяев).

О религиозной всеобъятности русской души писал Иван Ильин: «Русская мысль в основе своей религиозна, выдержана в созерцательно-интуитивном духе, обусловлена личностно-общественной установкой; она созерцательна даже в сфере высшей математики (у Лобачевского, Лузина и др.). Она религиозно окрашена у всех по-настоящему глубоких русских философов; она интуитивна у всех русских историков и, что особенно заметно, в среде своеобразной русской медицины, которая врачует больного как единственное в своём роде страждущее существо, требующее конкретно-индивидуального подхода и созерцательного метода исцеления». Не только сознание, все проявления русского духа ориентированы религиозно: «Русская воля получает свой размах только тогда, когда она что-то любит (патриотизм), и разворачивается её невиданная удаль только тогда, когда эта любовь в основе своей религиозна. Русское искусство поёт и светится только тогда, когда созерцает сердцем; как только русская поэзия начинает пренебрегать национальной структурой этого акта, она неизменно оскудевает, приходит в упадок. Русская живопись находит, к сожалению, малый отзвук в сегодняшней Европе как раз потому, что рассудочно настроенное воображение европейца способно тронуть только нечто чувственно-материальное и конструктивное; сердце своё он оставляет дома, а об истинном созерцании сердцем имеет весьма отдаленное представление… Русский театр есть не что иное, как театр духа, возникший из природной потребности отдаваться созерцанию всем существом» (И.А. Ильин).

Православное отношение к Богу – сострадание страстям Господним и благоговение перед Воскресением Спасителя – воспитывало в русском человеке смиренное принятие тягот жизни и трудов, нужды и лишений, болезней и печалей как очищающее крестонесение. «В этом религиозный источник русской стойкости и терпения, что нельзя объяснить, исходя из исключительно биологической витальности русских. Отсюда колоссальная выносливость и сила жертвенности русского народа. Верующий русский в молитвах и в мирской жизни называет себя “рабом Божиим”. Причем слово “раб” производное от слова “работать”. Именно в этом глубоком смысле оно воспринимается и используется в церковно-славянском языке… В данном случае “раб Божий” скорее будет означать “труженик Божий”, “слуга Божий”» (И.А. Ильин). Переживая сораспятие Христу, «верующий русский всегда готов к страданию. В “бессмысленное” страдание он вообще-то не поверит. И если страдание настигает его, то он смотрит не в прошлое – на “причины”, “вину”, а скорее в будущее, на преодоление страдания, его “смысл”, его “цель”, в надежде на очищение и наставление. Верующий православный убеждён, что напрасных страданий не бывает; что Христос на земле пострадал “ради нас”; что Христос любит каждого страдальца и разделяет с ним его страдание. Не зря же народная мудрость гласит: “Христос терпел и нам велел”» (И.А. Ильин). Православие учило воспринимать благовестие Спасителя как религию любви – Господь есть любовь, что гармонировало с природной добротой русской души. Любовь к Личному Богу углубляла любовь к конкретному человеку: «Русское этическое сознание ставит любовь и сострадание к человеку выше любви к государству, к нации, к отвлечённой морали, к семье, к науке, к цивилизации и пр.» (Н.А. Бердяев).

 

 

 

В 1112 году монах Нестор завершил первое русское историческое повествование – летопись: «Се Повесть временных лет, откуда есть и пошла Русская земля…» В 1238 году во время татаро-монгольского опустошения и разгрома неизвестный русский автор пишет «Слово о погибели Русской земли»: «О светло светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами дивишь ты: озерами многими, дивишь ты реками и источниками местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными…» В гибельной ситуации пишется о самом главном, без чего человек не может жить. Так русскому человеку с самого начала было дано и задано осознавать Русскую землю как высшую ценность, через которую жители разных племен и разделенных государств ощущали своё русское единство. Николай Бердяев писал, что русским несвойственна мистика крови, но у нас сильна мистика земли – русские дали, русские поля, реки, небо… Русские люди обладали даром освоения и оформления пространства, стремились не только к государственному присоединению и хозяйственному освоению, но и оформлению, одухотворению земель; русская земля – это одухотворённое пространство. «Мир – это Божье творение, мир прекрасен; тот, кто созерцает красоту природы, приближается к познанию Творца. Русский пейзаж, неважно городской или сельский, всегда приглашает к такому созерцанию. Это стало основой нашего мирочувствия, закрепилось в сознании, в культуре. Отсюда это поразительное соответствие “пейзажа русской земли” и “пейзажа русской души”» (Ф.В. Разумовский). Примечательно типично русское религиозное освоение земли. Монахи-подвижники стремились к уединению, уходили в незаселенные леса, острова. Вокруг первых пустынножителей возникали монашеские общины, затем монастыри, хозяйственно обустраивавшие обширные пространства. Новые подвижники уходили дальше в глухие леса. Так обустраивалась Русская Фиваида – земля, освящённая православными подвижниками.

Отсутствие серединного измерения, стабильной укоренённости в мирской обыденности, свойственной европейским народам, не исключает глубоких мистических отношений русского человека с землей и природой. Свою страну русский человек именует русской землей. «Из духа земли вырастает душа народа. Этот дух определяет его постоянные национальные качества. В бесконечно широких, беспредельных равнинах человек особенно ощущает свою малость, свою затерянность. Величаво и спокойно взирает на него вечность, увлекая его от земли» (В. Шубарт). Русский деятельный и созерцательный дух воспитался на суровой земле. «Природа является колыбелью, мастерской, смертным ложем народа; пространство же есть судьба и его воспитатель, преддверие его творческого духа, его окно к Богу» (И.А. Ильин). Русская культура пронизана своего рода поэтическим отношением к земле, природе, – может быть, поэтому схожи русские слова «стихи» и «стихия». Образ Матери Сырой Земли в разных формах отражался в русской культуре. «Не только земля, но и огонь, вода, небо – другие “стихии” средневековой космологии – играли роль важных символов для русского воображения, и даже сейчас русский язык сохраняет много обертонов, связанных с мифологией земли, которые были утрачены более изощренными европейскими языками» (Д.Х. Биллингтон).

Земные пространства изначально во многом определяли жизненное устройство русского народа. «У наших славянских предков (кроме полян) община была территориальной. Славянские племена и назывались по местам обитания, а не по имени предка, как, например, у германцев. В русской общине кто поселялся, и даже бывший раб, не считался чужим, мог включаться в общину и жениться тут. Не было закрытости рода-племени, лишь единство “родной земли”. Мало этого, славянские племенные союзы IX в. были государства, построенные снизу вверх» (А.И. Солженицын).

Глубокий и стойкий дух способен на метафизическое отношение к природе, от гармоничного общения с которой он обогащается. Новоевропейский человек «взирает на мир как на хаос, который он должен – сначала ещё по воле Бога, а потом самовольно – укротить и оформить… Так мир утрачивает своё единство, уступая силам разделения… Русский с его живым чувством Вселенной, постоянно влекомый к бесконечному при виде своих бескрайних степей, никогда не будет созвучен прометеевской культуре, проникнутой “точечным чувством” и направленной на автономию человеческой особи или, что одно и то же, – на сокрушение богов» (В. Шубарт).

Не будучи всецело привязанным к мирскому, русский человек рачительно относился к земле, не выколачивал из неё очередные продукты для новых потребностей. Характер хозяйственной жизни не был хищническим, потребительским, не стимулировал ограбление завоеванных территорий и не перемалывал природные ресурсы. Аскетичный народ не приспосабливал агрессивно к себе окружающую среду, а сохранял её и приспосабливался к ней. Европеец – завоеватель, покоритель, навязывающий свой образ жизни народам, стремящийся господствовать над природой. Русский – осваиватель, преобразователь, органично встраивающий своё жилище в природные ландшафты и ритмы космоса. Отсюда бережное отношение к природе, открытость её таинственности и красоте. В России не могло родиться представление о том, что человек, как и всякое живое существо, – автомат (Декарт), а природа – это машина (Ламетри). К мирозданию русские люди относились не как к бездушной среде обитания, а как к живому организму, в природе ценили её прекрасную душу.

Для русского народа природа является не чуждой холодной натурой, а тем, что при родовом, при-роде, едино-при-родно, родное и близкое; и поэтому на-род и подответственная ему при-рода – связаны экзистенциально. «Русская душа с раннего детства чует судьбоносность, властность, насыщенность, значительность и суровость своей природы; её красоту, её величие, её страшность; и, воспринимая всё это, русская душа никогда не верила и никогда не поверит в случайность, механичность, бессмысленность своей русской природы, а потому и природы вообще. Русский человек связан со своей природой на жизнь и на смерть – и в половодье, и в засухе, и в грозе, и в степи, и в лесу, и в солончаке, и в горном ущелье, и в полноводных, стремнинных реках своих, и в осеннем проливе, и в снежном заносе, и в лютом морозе. И связанный так, он созерцает природу как таинство Божие, как живую силу Божию, как Божие задание, данное человеку, как Божью кару и Божий гнев, как Божий дар и Божию милость» (И.А. Ильин). Ощущающий себя странником и пришельцем в этом мире, русский человек тем не менее соединен мистическими корнями с природой, землей, а через неё – с космосом и с неисповедимыми глубинами бытия, жаждущего преображения. Поэтому «безмерность для русского человека есть живая конкретная данность, его объект, его исходный пункт, его задача. Но в безмерности этой дремлет, дышит и “шевелится” глухой сновидческий хаос: хаос природы, хаос пустыни и степи, хаос страсти и её видений. “Тьма” над “бездною”, но “Дух Божий носился над водою” (Быт 1:2), и русская душа борется за этот Дух и взыскует преображения. Кто прозревает это, тот владеет ключом к сокровищнице русского искусства» (И.А. Ильин).

Восприятие мироздания любвеобильно в безмерности и конкретности, душа русского человека распахнута и шири небесной, и каждой былинке:

 

(А.К. Толстой)

 

Николай Бердяев описывал своего рода геополитической психологию русского народа: «Огромность России есть её метафизическое свойство, а не только свойство её эмпирической истории. Великая русская духовная культура может быть свойственна только огромной стране, огромному народу. Великая русская литература могла возникнуть лишь у многочисленного народа, живущего на огромной земле… Материальная география народа есть лишь символическое отображение его духовной географии, географии души народа». Это не исключает того, что «русское пространство и русская земля оказали большое влияние на душу русского народа: недифференцированность и экстенсивность, свобода и дионисизм… В душе западных народов нет шири, необъятности, избыточной свободы, она слишком дифференцирована, сдавлена, повсюду натыкается на границы и пределы… Равнинность России и необъятность её пространств есть внутреннее измерение души русского народа… в ней бесконечные пространства, бесконечная ширь, отсутствие границ и разделений, и ей раскрываются бесконечные горизонты, бесконечная даль… Русский человек безмерно свободнее духом, свободнее в жизни, свободнее в религиозной жизни, он менее связан формой, организацией, правом и порядком… Эта свобода духа для русского человека изначальна, – бытийственная дисциплина… У русских – иное чувство земли, и самая земля иная, чем у Запада. Русским чужда мистика расы и крови, но очень близка мистика земли» (Н.А. Бердяев).

Знаменитая широта русской души соответствует необозримым российским пространствам: «Действовал своеобразный пространственный императив, открывавший “за далью даль”. Ширь русской земли, считал Фёдоров, рождала характеры предприимчивые, предназначенные для географического и космического подвига» (А.В. Гулыга). Но русский человек широк душой не только из-за русских просторов. Во многом и наоборот: русская нация приобрела обширные пространства в силу изначальной широты души (раздольный мир дан человеку для свободы). Безмерные устремления русского человека подвигали его к освоению безбрежных земных просторов. Открытия новых земель являлись следствием неких душевных перемен и духовных потребностей в русском человеке. Осваиваемые просторы воспитывали определённые качества у народа. «Русскому предназначено судьбою жить в суровой среде. Безжалостно требует от него приспособления природа: укорачивает лето, затягивает зиму, печалит осенью, соблазняет весной. Она дарует простор, но наполняет его ветром, дождем и снегом. Она дарует равнину, но жизнь на этой равнине тяжела и сурова. Она дарует прекрасные реки, но борьбу за их устье превращает в тяжелую историческую задачу. Она даёт выход в южные степи, но приводит оттуда грабителей – кочевые народы. Она сулит плодородные земли в засушливых областях и одаривает лесным богатством на болотах и топях. Закалка для русского является жизненной необходимостью, изнеженности он не ведает. Природа требует от него выносливости без меры, предписывает ему его житейскую мудрость во многих отношениях и за любой бытийный шаг заставляет расплачиваться тяжким трудом и лишениями» (И.А. Ильин).

Русский человек, любовно обустраивая свою землю, органично формировал себя. «Склонность к созерцанию – эту потребность конкретно, пластично и живо представлять предмет, тем самым придавая ему форму и индивидуализируя его, – русский получил от своей природы и от своего пространства. Столетиями видел он перед собой простирающиеся вширь дали, манящие равнины, хотя и бесконечные, но всё же дающие надежду придать им форму. Глаз упирается в неизмеримое и не может насытиться им. Облака, как горы, громоздятся на горизонте и разряжаются величественной грозой. Зима и мороз, снег и лед создают у него прекраснейшие видения. Северное сияние играет для него свои воздушные симфонии. Суля смутные обещания, говорят с ним далекие горы. Словно великолепные пути текут для него его реки. Для него скрывают моря свои глубокие тайны. Ему поют благоуханные цветы и шепчут леса о житейском счастье и мудрости. Свободное созерцание русскому дано от природы» (И.А. Ильин).

Родная суровая природа отзывалась в душе русского человека широчайшей гаммой чувств и качеств. «Вчувствование стало для русского необходимостью и даром, судьбой и радостью. На протяжении столетий жил он в колеблющемся ритме: горение или покой, сосредоточенность или расслабленность, стремительность или сонливость, ликующий или сумеречный, страстный или равнодушный, “радостный до небес – до смерти печальный”… но то, что в этом же темпераменте остается дремотным и сокрытым – в покое и расслабленности, равнодушии и лености, – позже пробуждается в нем, шумно и страстно ликует. Это подобно пламени, которое погасло до поры, ослабленной собранности и дремотной интенсивности, которые можно обнаружить в сиянии глаз, в улыбке, в песне и в танце… Диапазон настроений и колебания даны ему от природы… Надо непосредственно пережить все эти бушующие снежные вьюги, эти впечатляющие весенние разливы, эти мощные ледоходы, эти сжигающие засухи, эти полярные морозы, когда выплеснутая из стакана вода падает на землю кусками льда, эти раскатистые разряды молний, чтобы понять, что русский всё это воспринимает страстно и радуется могуществу мировой стихии. Он не знает страха перед природой, пусть даже она ужасающе неистова и грозна: он сочувствует ей, он следует за ней, он причастен к её темпераменту и её ритмам. Он наслаждается пространством, легким, быстрым, напористым движением, ледоходом, лесною чащею, оглушительными грозами. Но он упивается не столько “беспорядком” или “разрушением” как таковыми, о чем безумно твердят некоторые в Западной Европе, сколько интенсивностью бытия, мощью и красотой природных явлений, непосредственной близостью её стихий, вчувствованием в Божественную сущность мира, созерцанием хаоса, вглядыванием в первооснову и бездну бытия, откровением Бога в нем. И даже более того: в хаосе он ощущает зов из космоса; в разладе он предчувствует возникающую гармонию и будущую симфонию; мрачная бездна позволяет ему увидеть Божественный свет; в безмерном и в бесконечном ищет он закон и форму. Вот почему хаос природы является для него не беспорядком, не распадом или гибелью, а, напротив, предвестием, первой ступенью к более высокому пониманию, приближением к откровению: угрожает ли бездна поглотить его – он обращает свой взор ввысь, как бы молится и заклинает стихию раскрыть ему свой истинный облик» (И.А. Ильин). Из переживаний природы и воззрений на неё, убеждён Иван Ильин, и «взялась эта русская тяга к полному достижению цели, мечта о последнем и конечном, желание заглянуть в необозримую даль, способность не страшиться смерти».

Население России жизнью своей было привязано к земле – её просторам, ритмам, красоте, жёстким условиям. Поэтому «характер русского народа – характер крестьянский. Черты этого характера – это доверчивое смирение с судьбой, сострадательность, готовность помогать другим, делясь своим насущным. Это – и способность к самоотвержению и самопожертвованию; готовность к самоосуждению и публичному раскаянию; преувеличение своих слабостей и ошибок; легкость умирания и эпическое спокойствие в принятии смерти; довольство умеренным достатком и непогоня за богатством. (“Кто малым недоволен, тот большого недостоин”)» (А.И. Солженицын).

 

 

 

Биполярная духовность, наложенная на необъятную и необузданную натуру русского человека, задаёт трагическую противоречивость и максимализм русского характера. Русским свойственно бросаться из одних крайностей в другие: от покорности к бунту, пассивности к сверхнапряжению, от обыденности к героизму, от созидания к разрушению, от бережливости к расточительству (от купца к ухарю). Широкий диапазон между полюсами задаёт необъятный спектр характеристик и творческих возможностей: «О чём свидетельствует эта широта и поляризованность русского человека? Прежде всего – о громадном разнообразии возможностей, скрытых в русском характере, об открытости выбора, о неожиданности нового, о возможности бунта против бунта, организованности против неорганизованности, о внезапных проявлениях хорошего против дурного, о внутренней свободе русского человека, в котором сквозь завесу дурного может неожиданно вспыхнуть самое лучшее, чистое, совестливое» (Д.С. Лихачев).

Антиномичность сказывалась в безудержном русском темпераменте, склонном к крайностям:

 

(А.К. Толстой)

 

Русскому человеку непонятно, как можно и зачем нужно много сил тратить на благоустройство и комфортабельность, чем с энтузиазмом занят человек европейский. Русский человек не собирается стабильно и удобно устраиваться на этом свете, он ему тесен, несмотря на огромные пространства. Русские люди были вынуждены тратить все силы в борьбе за выживание в жёстких условиях, но русский дух стремился за пределы серединного царства – к сверхъестественному и безмерному. Поэтому русская цивилизация – это цивилизация вдохновения и подвига, в которой непопулярна упорная, кропотливая работа во имя повышения благосостояния. В европейской культуре жизненные идеалы обмирщены, занижены, их реализация не требует сверхнапряжения и менее драматична, чем в русской культуре, в которой завышенность идеалов чревата срывами и катастрофами. Если европейские пороки – от приземленности идеалов, то русские – это срывы при воплощении возвышенных идеалов. Русская душа страстно тянется к небесному, но при потере жизненных основ и духовной ориентации не удерживается в серединных измерениях и обрушивается в преисподнюю. Отчего русский человек и предстает в истории либо в образе божеском, либо в обличии зверском, он способен на проявления и неистовой религиозности, и неистового богоборчества.

Мессианская энергетика проявляется на разных уровнях культуры в противоположных направлениях. Когда сокрушались носители культурного архетипа – традиции, жизненный уклад, то в слепом инстинкте могли проявляться как созидательные, так и разрушительные порывы. Русский радикализм и максимализм – «не от пресыщения, а, напротив, от жажды… Не только от жажды, но даже от воспаления, от жажды горячешной!.. Наши как доберутся до берега, как уверуют, что это берег, то уж так обрадуются ему, что немедленно доходят до последних столпов… И не нас одних, а всю Европу дивит в таких случаях русская страстность наша: у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да ещё из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть, стало быть, и мечом! Отчего это, отчего разом такое исступление?.. Оттого, что он отечество нашёл, которое здесь просмотрел, и обрадовался; берег, землю нашёл и бросился её целовать! Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных чувств происходят русские атеисты и русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда её и не знали! Атеистом же так легко сделаться русскому человеку, легче, чем всем остальным во всём мире! И наши не просто становятся атеистами, а непременно уверуют в атеизм, как бы в новую веру, никак и не замечая, что уверовали в нуль. Такова наша жажда! Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет» (Ф.М. Достоевский).

Онтологическая поляризация русской души сказывается в различных измерениях и коренным образом отличает русского человека от европейцев. «Француз – догматик и скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец – мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же – апокалиптик или нигилист, апокалиптик – на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Русский случай – самый крайний и самый трудный. Француз и немец могут создавать культуру, ибо культуру можно создавать догматически и скептически, можно создавать её мистически и критически. Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически. Культура может иметь под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное. Апокалиптическое и нигилистическое самочувствие свергает всю середину жизненного процесса, все исторические ступени, не хочет знать никаких ценностей культуры, оно устремляет к концу, к пределу. Эти противоположности легко переходят друг в друга… И у русского человека так переменно и так спутано апокалиптическое и нигилистическое, что трудно бывает различить эти полярно противоположные начала» (Н.А. Бердяев).

В данном случае необходимо различать понятия. Эсхатология – это устремленность к Новому Небу и Новой Земле, к горнему миру, к запредельному; апокалипсис же описывает трагедию конца мира сего. Если эсхатологическое сознание сосредоточено на зарницах преображенного мира, оно устремлено к началу Нового Бытия, то апокалиптическое сознание заворожено неизбежностью абсолютной смерти всего в мироздании, оно зациклено на конце старого мира. Целостное религиозное сознание охватывает обе перспективы – и конца времен, и начал вечности. Одно без другого ограничено: апокалиптический страх без эсхатологического чувства – гипнотизирует, эсхатологическая устремленность без ощущения трагедии всеобщего конца – экзальтирует человека. Религиозная аффективность, или маниакальная апокалиптичность, внедрена в русскую душу иосифлянством, и с тех пор рецидивы её выплескиваются в трагические периоды русской истории. Иначе обстоит дело с безрелигиозным сознанием, которое лишено ощущения вечности, ограничено мирскими понятиями. Для него безысходно пессимистическими становятся и представления о конце времен. Духовные чаяния и слепая религиозная энергия безбожного человека концентрируются в узких мирских границах и порождают фантомы. Секулярно-эсхатологическое сознание утопично, оно порождает учение о тысячелетнем Царстве Божием на земле. Секулярно-апокалиптическое сознание нигилистично, ибо маниакально зациклено на перспективах смерти. Первое – это утопия созидания, второе – это мания всеотрицания и всеуничтожения. Русское мессианское сознание при впадении в атеизм порождает характерно русские формы утопизма и одержимости, связанные, как правило, с искажением эсхатологических и апокалиптических чаяний. Через ложный героизм, искаженную жертвенность, нигилистическое всеотрицание, стремление к разрушению – душа, потерявшая Бога, устремляется к собственному концу и концу всеобщему. Здесь секулярная апокалиптика перекрывает и побеждает эсхатологичность. Европеец в эсхатологической одержимости зациклен на мире сем: он стремится к подчинению и порабощению всех вокруг, насаждает железный порядок. Русский в апокалиптической мании разрушает, истребляет всё и вся (вплоть до самосожжения старообрядцев – непредставимый в Европе феномен).

Русский апокалиптик нетерпелив потому, что не может терпеть самодостаточности серединного мира. «Апокалиптический русский человек похож на первых христиан, которые, зная о близком пришествии Спасителя, молились: «Да прейдет мир сей, да приидет Царствие Твое», что и стало лейтмотивом новой русской культуры. Но русский человек не останавливается на том месте, где остановились первые христиане. Он не намерен сложив руки ждать, когда сей грешный мир погибнет от удара Божественного всемирного Судьи. В своём апокалиптическом возбуждении русский уже не может ждать. Он должен помочь, он должен соучаствовать. Он должен сам разрушить мир. Так отрицание мира перерастает в стремление к его уничтожению. В этом сущность русского нигилизма. Это – пессимизм в действии… Русский нигилизм имеет религиозную природу. Это религиозный аффект, перешедший в отрицание. Это – религия уничтожения, предполагающая существование высшего мира в качестве скрытого контраста. Ведь только по сравнению с высшим миром действительность может вызывать такое отвращение. Русский нигилист смотрит на свою разрушительную работу как на “творческое наслаждение” (так выразился Бакунин). Смутно ощущает он низвержение существующего порядка как облегчение возможности для грядущего, лучшего; как жертву тому богу, которого он не знает или не хочет знать. Такой возвышенный мыслитель, как Соловьев, и такой неистовый, как Бакунин, обладают одинаковым глубинным пластом души, в котором коренятся как христианские ожидания спасения одного, так и безбожные проклятия другого. В первом случае акцент делается на позитивную сторону – упование на грядущее; во втором – на негативную, на разрушение старого; и в зависимости от этого мы имеем дело с мессианским или с нигилистическим типом. Но оба они имеют апокалиптическую душу, жаждущую конца истории. Оглядываясь вокруг себя, они испытывают одно и то же щемящее чувство: всего этого не должно быть. И лишь вопросом темперамента является – ждать ли крушения мира в благоговейной надежде на милость Божию или стараться вызвать конец собственными усилиями» (В. Шубарт).

Одни и те же качества национального характера проявлялись по-разному в слоях, укорененных в традициях и оторвавшихся от них. Некоторые пороки, приписываемые русскому характеру, были пороками беспочвенных и маргинальных сословий. Некоторые черты русского характера отзывались в послепетровском дворянстве и интеллигенции в негативном преломлении. Так, беспочвенная русская интеллигенция была беспочвенна по-русски страстно: истово, с надрывом; радикально нигилистична – до отрицания всякой почвы как жизненной плоти. Секуляризованное сознание оставалось биполярным, но отвергало мирские ценности не во имя Божественного, а тотально нигилистически. «Русская интеллигенция в огромной массе своей никогда не сознавала себя имманентной государству, Церковь, отечество, высшую духовную жизнь. Все эти ценности представлялись ей трансцендентно-далекими и вызывали в ней враждебное чувство, как что-то чуждое и насилующее. Никогда русская интеллигенция не переживала истории и исторической судьбы как имманентной себе, как своего собственного дела, и потому вела процесс против истории как против совершающегося над ней насилия» (Н.А. Бердяев).

Рассуждения Вальтера Шубарта в книге «Европа и душа Востока» о диалектике русской апокалиптичности в сравнении с европейским серединным жизнеощущением заслуживают длительных ссылок, хотя с оговоркой: «Много тонкого и верного сказал он о русской душе; но русского духа не постиг» (И.А. Ильин). При этом нужно иметь в виду, что секуляризованная апокалиптичность свойственна состояниям богооставленности или оторвавшимся от Бога сословиям. Маниакальная апокалиптичность может проявляться и в искажённом религиозном сознании. Но она не присуща здоровому состоянию русской души и не воспитывается русской православной традицией. Вместе с тем отсутствие серединной сбалансированности вбрасывает русского человека в крайности всякий раз, когда рушится зыбкий жизненный космос.

Европеец и в достойном состоянии, и в пороках прилепляется к мирским реалиям. Русский человек обустраивает жизнь во имя праведных небесных идеалов, а рушит её во имя ложно понятых непрагматичных идей. «Европейца вполне устраивает мир; он в нем уютно обживается и цепко держится за земные блага; он – реалист. Реалистом он только и может быть, поскольку разошелся с вечностью, русский же мало ценит мир. Внутренне он не привязан ни к чему. Ничто не удерживает его надолго. Он недостаточно настроен на действительность, недостаточно приспособлен для неё. Его не покидает удивление, как это человек – подобие Бога – мог угодить в столь злосчастную мировую историю. Его не покидает ощущение, что он на земле лишь гость. Поэтому земля имеет над ним меньшую власть. Он более чем кто-либо сохраняет от её соблазнов свою свободу души. Он может быть столь свободным только потому, что чувствует поддержку вечности… Западная культура есть культура середины. Социально она покоится на среднем сословии; психологически – на душевном состоянии середины. Её добродетели – самообладание, воспитанность, деловитость, избежание эксцессов. Россия всему этому полная противоположность. До 1917 года здесь носителем культуры было не среднее сословие – его в России не было, – а… тонкий верхний слой; основной же душевный настрой определялся не умеренностью, а стремлением к крайностям, к концу. Современная русскость движется в рамках окраинной культуры. Русским постоянно грозит опасность заблудиться в тумане, в то время как европеец твердо стоит на земле обеими ногами – порою даже всеми четырьмя. Поэтому среди образованных людей своего народа отдельный европеец выделяется так незначительно, а русский – так привлекательно и живо. Европеец – порядочный и прилежный, квалифицированный работник, безупречно функционирующий винтик большого механизма. Вне своей профессии он едва ли принимается в расчет. Он предпочитает путь золотой середины, и это обычно путь к золоту. Он заблуждается на свой счет, принимая себя, как это особенно имеет место во Франции и Германии, за духовное существо. Правда, французы и немцы высоко ценят образовательный ценз, гораздо выше, чем англосаксы. Но духовной свободой и они уже не обладают. Никто из них не отказался бы от материальных благ взамен на духовные. Экономическое благосостояние, по крайней мере экономическая защищенность, является для любого европейца условием, основой, а часто и целью образования. Главная черта этой культуры – реализм, а не идеализм… Путешественник по Европе сразу увлекается шумным ритмом её деятельных сил; до его слуха доносится высокая мелодия труда, но это – при всем величии и мощи – есть песнь о земле» (В. Шубарт).

Русский характер соткан из парадоксов: будучи более «заоблачными», чем европейцы, русские смогли освоить грандиозные пространства; менее европейцев укорененные в земном мире, русские проявляются в нем сложнее и органичнее. Отсутствие серединного измерения сказывается во всём. «Прометеевскому человеку присуще срединное состояние души. Это делает его холодным, деловитым, постоянным, рассудительным. Русской душе чужда срединность. У русского нет амортизирующей средней части – соединяющего звена между двумя крайностями. В русском человеке контрасты – один к другому впритык, и их жесткое трение растирает душу до ран. Тут грубость рядом с нежностью сердца, жестокость рядом с сентиментальностью, чувственность рядом с аскезой, греховность рядом со святостью. Россия – страна неограниченных духовных возможностей. Русский – это каскад чувств. Одна эмоция внезапно и беспричинно переходит в другую противоположность. Как много русских песен и танцев, в которых резко сменяют друг друга веселье и грусть!.. Русскому свойственно устремляться к противоположному полюсу… Судорожная хаотичность крайних состояний очень легко лишает русского человека его больших врождённых способностей к свободе и бросает его, без всякого сопротивления, в бездну мирских соблазнов, – так что средний европеец, способный усилием воли удержать себя от самых опасных увлечений и потрясений, кажется рядом с русским даже гораздо свободнее. Когда русский свободен, он действует инстинктивно, из слепого стремления к свободе, из презрения ко всему мирскому, в то время как прометеевский человек добивается высшей точки доступной ему свободы только сознательным напряжением воли. Когда порыв к сверхчувственному замирает, русский слишком легко позволяет увлечь себя в вихрь страстей, в котором уже нет свободы. Ему недостает организующей воли, которая поддерживает внутреннее равновесие. В результате получается картина, часто используемая при сравнении русских с европейцами: русский в своих вершинах может достичь таких высот, какие недоступны ни одному европейцу; но русский человек в среднем часто опускается ниже той линии, которую выдерживает средний европеец. В культуре середины – середина уместна и таковой должна быть, ведь это она является опорой культурной жизни. В культуре конца по-другому. Она с её крайностями вздымает вверх могучие вершины, меж которых зияют жуткие пропасти. Европейская культура процветает сегодня на высоком плоскогорье с незначительно выступающими возвышениями; русская же напоминает разорванную горную цепь с дикими скалистыми ущельями» (В. Шубарт).

 

Русский характер поляризован и в соответствии с жизненным назначением, усилиями в разделении труда различных слоёв и культурных групп. В широкой душе большого народа на одном полюсе – заземленный тип, на другом – воспаряющий к высям заоблачным; на одном – оседлые труженики, смиренные тягловые мужи, на другом – вольные странники, освоители новых пространств; на одном – консерваторы-охранители (отчего закономерно инертны и погружены в материю, не хотят самодеятельности и активности), на другом – вдохновенные творцы, открыватели новых духовных измерений. Но и те и другие – по-разному созидатели, обустраивающие суровую землю. «У русского народа с его ярко выраженной любовью к свободе было две возможности, два жизненных пути: или терпеть, служить и жертвовать, или незаметно скрываться, уклоняться от службы и бунтовать. В реальности шли и по тому, и по другому пути: более добросовестные, но слабые натуры терпели, служили, жертвовали собой; биологически более сильные, но скверные скрывались, уклонялись от службы, бунтовали… Самые лучшие в плане благоразумия, верности, любви к Отечеству, мужества, готовности к самопожертвованию всё принимали на себя и строили своё государство; пассивные натуры, не обладающие особым мужеством, но военнообязанные, гнулись, несли своё бремя, помогали первым и находили своё утешение в вере. Это были два элемента общества, созидающие государство. Биологически сильные любой ценой добивались свободы предпринимательства, независимости в жизни, простора и воли и убегали; к ним примыкали лодыри, гуляки, распутники, уголовные элементы. Этот процесс уклонения, увиливания, бунтовщичества имел различные источники и причины – психологического, природного, социального и исторического характера: 1. Жажду русских к странствиям. 2. Татарские погромы вынуждали людей, лишившихся своего очага, собираться в группы. 3. Они же заронили у многих вкус к разбою. 4. Манили свободные земли. 5. И скрытное влечение к анархии тоже здесь играло свою роль: веками, словно порывом ветра, носило русских по азиатским пустыням и южным степям равнины… Эти люди сбивались в группы. Они назывались не разбойниками, не гуляками, а «удалыми молодцами». Честный оседлый народ-труженик страдал от их напора и завидовал их вольной, богатырской внешне, темпераментной жизни; народ знал, что их путь разбоя и убийства – путь греха, и тем не менее воспевал сей грешный путь в стихах и песнях; народ мечтал о романтических опасностях, о романтических приключениях, о свободной от тягот жизни и идеализировал этот путь: через свободу – к богатству… Из этих “удалых добрых молодцев” постепенно складывалось казачество… Склонность к анархии находила себе убежище на периферии, закреплялась то тут, то там на природных границах и начинала завоевания; вслед за нею медленно и с затяжкой пробуждался инстинкт национального самосохранения, воспитывал анархиствующих беглецов и превращал их в национальных защитников пограничных рубежей» (И.А. Ильин). Такое многообразие национальных типов говорит о богатом содержании национального характера, а не о его антиномичном надломе. У большого народа – большая душа. А у народа, вынужденного бороться за выживание в невиданно сложных и суровых условиях, душа неизбежно усложненная, вмещающая многообразие свойств и состояний. Некоторые антиномичные качества сочетались в русской душе в силу её сложности, глубины и широты, что является тяжким бременем бытия, отчего иронично говорил Ф.М. Достоевский: «Широк русский человек – хорошо бы сузить».

Лев Аннинский описывает резкое различие характеров русских людей, что выявляет глубинную русскую драму: «Легко загораемся. И быстро гаснем. В непредсказуемой, головоломной, “незаконной” ситуации – азартные игроки. При угрозе проигрыша – мгновенные неудачники. Готовы на всё плюнуть и начать всё снова: на новом месте, в другой раз. Поразительная уверенность, что места хватит и что других разов будет навалом. Поразительный переход из уверенности в уныние и из уныния опять в уверенность. Поразительная неустойчивость и непредсказуемость: непредсказуемость для самих себя. Вы скажете: а легендарная русская стойкость? А смертное стояние на Шипке? А русская готовность часами и сутками сидеть в окопе, выжидая выгодного момента для атаки, месяцами и годами жить в землянке, трудясь для победы? Широкий смысл этого национального качества общепризнан… Русский воюет привычно – на измор, на износ. Его главная, фундаментальная черта в войне – стойкость. Выстоять! Как в Бородинской битве, Толстым описанной. Как в 1941-м: стояли насмерть!.. Мы, воюя, прежде всего стоим, и уж потом – пятимся, и уж потом – размахиваемся и “врезаем”. И это воинское “стояние” – сродни, конечно, легендарному, двужильному, невменяемому русскому терпению. Как же связать ртутную шукшинскую подвижность русской души – с этой бездвижностью стояния-сидения? А вот так напрямую и связать. Связка на разрыве. Скобы на трещине. Желание взять в обруч, положить плаху, закрепить намертво, решить на вечные времена – от того же инстинктивного, звериного чувства нестабильности, неустойчивости, непредсказуемости. Чудовищный перевес импровизации над методичностью в основе характера (талант сильнее ума) и чудовищные же усилия подавить этот безудерж – незыблемым, чугунным бездвижьем: укротить шатость крепостью (община сильнее индивида). Ощущение такое: не за что зацепиться, не на что опереться в “чистом поле”. Тогда вбиваем кол и намертво держимся. Кто отойдет – предатель».

Драматический антиномизм русского характера (покорность и бунтарство, вольность и рабство, созидание и разрушение, стремление к гармонии и провалы в хаос…) основан на некоторых врождённых свойствах. Но большинство из них усилено предельно тяжким историческим бременем народа, душа которого поляризуется в драме истории, в напряженной динамике духовных подъёмов и срывов. Многие срывы и надломы – от невероятно напряженной жизни, это болезни роста и болезни выживания. Множество переворотов и падений в русской истории объясняется катастрофичностью условий выживания: нестабильность, неустойчивость и непредсказуемость были вполне объективными жизненными факторами, а звериное чувство опасности только реагировало на них. (Многие образованные русские люди тянулись к Европе как к уютному, теплому, невзыскательному пространству из пространства суровейшего, сверхвзыскательного.) Русский маятник, когда активность меняется бездействием, сверхнапряжение – демобилизацией, является приобретенным механизмом выживания. Полярные состояния не вполне органичны для обыденной жизни, поэтому при сверхдинамизме и перенапряжении у народа могут «перегореть» некоторые механизмы самоконтроля, а в состояниях пассивного безволия коварные вожди могут внушить народу ложные помыслы и навязать пагубные действия. Болезненные крайности приобретались в трагическом пути и мучительно изживались, не столько сочетаясь, сколько чередуясь. Святая Русь – это духовный идеал и движитель судьбы России. Русская смута – это трагический срыв и самозабвение народа, когда прирожденные достоинства вытесняются паразитирующими на них пороками.

Загадочный парадокс русской истории: народ освоил самые большие пространства, что свидетельствует о невиданных силах; но жизнь на этих просторах обустроена гораздо меньше, при огромных ресурсах уровень жизни гораздо ниже, чем на Западе. При ближайшем рассмотрении одно является продолжением другого. Русские пространства являются самыми суровыми среди цивилизованных стран, их защита от бесконечных нашествий требовала огромных сил. Объективные условия бытия предопределяли в народном хозяйстве низкий прибавочный продукт, большую часть которого приходилось затрачивать на государственное самосохранение. Сил и талантов народа хватало на то, чтобы так обустроиться. Этого было достаточно, чтобы не погрязнуть в заботах о хлебе насущном или в стремлении к недостижимому комфорту и, главное, сохранить силы для наиболее насущного – осмысления жизни, духовного творчества, самосозидания и созидания культуры. Бердяев о русской противоречивости

 

 

 

Тему противоречивости русского характера нередко искажают и примитивизируют. Это относится к тому, что Николай Бердяев называл антиномичностью России, жуткой её противоречивостью: «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю… Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире, всё в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю». Народ, создавший самое могущественное в мире государство, можно назвать самым аполитичным народом, не умевшим устраивать свою землю, только сквозь иллюзию «русского Запада», – всех варягов и немцев всех веков не хватило бы на то, чтобы освоить эти безбрежные пространства. Русский народ не мог позволить себе не обустраивать свою землю. Антиномия, на которую указывал Бердяев, реально существовала в ином измерении: «Русская история есть упорная борьба между порывом к свободе и жёсткой государственной необходимостью, между склонностью к анархии и инстинктом национального самосохранения» (И.А. Ильин). Проявляя присущую ему свободу духа, русский человек совершал невиданные исторические деяния; крайностью свободы была анархия, которая вытеснялась на периферию жизни, иначе народ не сохранился бы. Проявляя инстинкт национального самосохранения, русский народ обуздывал анархию и отстраивал великое государство; крайним проявлением государственнического инстинкта была деспотия, которая в России за тысячелетнюю историю проявилась два раза: при Иване Грозном и Петре I. «К авторитарному мышлению русский народ склонен меньше всего, за исключением закоснелой в марксизме полуинтеллигенции» (И.А. Ильин).

Народ строил могучее государство, ибо без него не сохранился бы в истории. Строительство шло соответственно суровым условиям жизни, поэтому формы этого государства не похожи ни на какие другие, особенно на государственные системы уютной и комфортной Европы, по образу которых судят о России. Несмотря на то, что правящий европеизированный слой стремился многое заимствовать в Европе, на русской почве жизнь требовала свое, и всё обретало неповторимые формы. Отдавая государственному строительству и самозащите огромные силы, народ умел приспособиться: в условиях неизбежного государственного закрепощения русские люди сохраняли большую индивидуальную независимость и свободу духа. Русские более индивидуальны, самобытны, своеобразны, внутренне свободны, чем европейцы, поэтому хуже встраиваются в организационные системы, эффективно способны действовать по ценностному вдохновению. С таким же упорством, самоотдачей, аскетизмом и идеализмом, с каким народ созидал свою государственность, беспочвенная интеллигенция её попирала и разрушала. Русская интеллигенция, лишённая своего духовного отечества, проявляла русский характер в противоположном направлении. Безродному сословию Россия могла казаться самой бюрократической страной в мире, хотя бюрократия в ней насаждается только со времён Петра I – по европейским лекалам.

Усложняет в простом и сглаживает сложности другая антиномия по Бердяеву: «Россия – страна безграничной свободы духа, страна странничества и искания Божьей правды. Россия – самая небуржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе… В русском народе поистине есть свобода духа, которая даётся лишь тому, кто не слишком поглощен жаждой земной прибыли и земного благоустройства. Россия – страна бытовой свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощённым мещанскими нормами, только в России нет давящей власти буржуазных условностей, нет деспотизма мещанской семьи. Русский человек с большей легкостью духа преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле. Он ходит по земле, но стихия его воздушная, он не врос в землю, в нем нет приземистости. Странник – свободен от “мира”, и вся тяжесть земли и земной жизни свелась для него к небольшой котомке на плечах. Величие русского народа и призванность его к высшей жизни сосредоточены в типе странника. Русский тип странника нашёл себе выражение не только в народной жизни, но и в жизни культурной, в жизни лучшей части интеллигенции. И здесь мы знаем странников, свободных духом, ни к чему не прикрепленных, вечных путников, ищущих невидимого града… Странники града своего не имеют, они града грядущего ищут… Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной, есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными её очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, Божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука её не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворимость ничем временным, относительным и условным. Всё дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого “мира”, из этой земли, из всего местного, мещанского, прикрепленного… Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своём народном дионисизме, не желающем знать формы».

Описанию духовной конституции народа Н.А. Бердяев противополагает антитезис: «Россия – страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна, лишённая сознания прав личности и не защищающая достоинства личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти. Россия – страна купцов, погруженных в тяжелую плоть, стяжателей, консервативных до неподвижности, страна чиновников, никогда не переступающих пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства, страна крестьян, ничего не желающих, кроме земли, и принимающих христианство совершенно внешне и корыстно, страна духовенства, погруженного в материальный быт, страна обрядоверия, страна интеллигентщины, инертной и консервативной в своей мысли, зараженной самыми поверхностными материалистическими идеями. Россия не любит красоты, боится красоты, как роскоши, не хочет никакой избыточности. Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью. Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, – все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть “как все”. Везде личность подавлена в органическом коллективе. Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие всё за них сделают… Можно подумать, что личность не проснулась ещё не только в России консервативной, но и в России революционной, что Россия всё ещё остается страной безличного коллектива. Но необходимо понять, что исконный русский коллективизм есть лишь преходящее явление первоначальной стадии натуральной эволюции, а не вечное явление духа».

Здесь через запятую перечисляются понятия из разных сфер, которые по природе вещей не могут противоречить друг другу. Сильное государство необходимо народу для самосохранения, его требовал не характер народа, а условия жизни. жёсткой государственной регламентированности не противоречила большая, чем в Европе, свобода внутренней и бытовой жизни. Отдельные суждения Бердяева противоречат действительности. Россия не любит красоты, боится красоты – это при том, что русская созерцательность носит более эстетический, чем рационалистический характер, в русской культуре категория красоты играет большую роль. В так называемые немые века средневековая Русь изъясняется прекрасным храмостроительством и гениальной иконописью, чтит благолепие и благообразие уклада и быта. Русский коллективизм – от природы, преображенный соборностью, – достоинство русского характера, одна из форм его самосохранения и условие сохранения народов вокруг себя. Инертной и ленивой многообразная, напряженная русская жизнь могла казаться только через призму «русского Запада». Пресловутой русской ленью называется механизм адаптации к труднейшим условиям жизни, когда короткий период невыносимого труда в летнюю страду сменялся расслаблением в осенне-зимний период. Европейские крестьяне могли зимой обрабатывать поля для весеннего сева, в России морозы оставляли одну возможность для выживания – зарыться вместе с домашними животными в снег и в автономном микромире русской избы «лениво» дожидаться прихода тепла. Некоторые национальные слабости указаны Бердяевым вполне бесспорно. Недостаток правосознания в широких массах и в образованных слоях отчасти восполняется чувством правды и нравственным чувством, а также традициями, что было причиной многих драм в русской истории. Но это свойство не есть сторона антиномии (ибо ничего ему не противостоит), а является следствием своеобразия русской истории.

Большая часть указанных Бердяевым недостатков является общечеловеческими: чиновники никогда не переступают пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства во всех странах. К тому же русский бюрократический аппарат отстраивался по европейским образцам. Некоторый налет негативности у Бердяева можно объяснить его типично русской самокритичностью. На деле неслыханного сервилизма и жуткой покорности в России не больше, чем в простонародье других стран. Русский народ долготерпелив не из-за раболепия, а в силу необходимости, иначе не выжить. Чего ждать ещё от крестьян, ничего не желающих, кроме земли? В этом и состоит их жизненное назначение. Неверно, что русское крестьянство принимает христианство совершенно внешне и корыстно. Не любят восхождения и хотят быть, как все, – это черта консервативного большинства населения во всех странах, русские отличаются исключением из этого. Некоторые отрицательные свойства характеризуют не нацию, а беспочвенные сословия: заимствованные в Европе поверхностные материалистические идеи интеллигентщины не имеют отношения к русским традициям и мировоззрению традиционных сословий. Порабощение религиозной жизни государством в России осуществлено дворянской революцией Петра I, что было насилием над традициями народа и над русским характером.

Русскому характеру свойственна антиномичность, когда национальные достоинства сменяются пороками. При смене состояния народа или радикальном изменении условий жизни народный дионисизм и стихийность могли обернуться мятежом – русским бунтом.

 

 

 

В западной и в либеральной отечественной публицистике много наговорено о русских варварстве и жестокости на фоне европейской цивилизованности и добродетельности. Но если сравнить нравственные идеалы и реальную жизнь народов, то возникает другая картина. В русском языческом пантеоне не было бога войны, в то время как среди европейских народов в дохристианских религиозных представлениях понятие о воинственном божестве доминировало, весь эпос выстроен вокруг тем войн и завоеваний. Интересны в этом смысле материалы, приведенные Виктором Калугиным в статье «Идеалы русского эпоса». Во французской поэме «Песня о Роланде» повествуется о крестовых походах и кровавых сражениях с иноверцами:

 

 

Русские войны велись в защиту правой веры, «Тем не менее темы религиозной ненависти и религиозной мести в русском народном эпосе попросту нет» (В. Калугин). Русский человек после победы над иноверцами никогда не стремится насильственно обратить их в свою веру, тем более наспех. В былине «Илья Муромец и Идолище» русский богатырь освобождает Царьград от поганого Идолища, но отказывается быть воеводою города и возвращается на родину. В средневековом европейском эпосе цель крестовых походов – кто не убит в бою, тот окрещён, для чего рыцарь готов вешать, жечь и убивать нещадно. Таким образом, «основная мысль былин и древнерусских летописных воинских повестей – освобождение, рыцарских хроник – завоевание, крещение иноверцев. Тема религиозной войны полностью отсутствует в русском эпосе, точно так же как отсутствуют темы религиозной или расовой непримиримости, вражды» (В. Калугин).

В древнерусской литературе отсутствует тема обогащения при завоеваниях, разбоя, в то время как сюжеты на эту тему распространены в западноевропейской литературе. Призыв «Песни о Сиде»: «Нападайте дерзко, грабьте проворно… Грабя врагов, разоряя всю область». Борьба за дележ добычи, боязнь оказаться обделенным, не получить свою долю оказываются определяющими во всех подвигах Сида. Герои «Песни о Нибелунгах» одержимы поиском зарытого клада – золота Рейна. Главный герой древней английской поэмы «Беовульф» погибает, «насытив зренье игрой самоцветов и блеском золота… В обмен на богатства жизнь положил я». Ни одному из героев русского эпоса не приходит в голову жизнь положить в обмен на богатства. Более того, Илья Муромец не способен принять откуп, предлагаемый разбойниками, – «золотой казны, платья цветного и коней добрых сколько надобно». Он не сомневаясь отвергает путь, где богату быть, но добровольно испытывает дорогу, где убиту быть.

«Нет в русском эпосе и такого традиционного императива (всеобщего обязательного нравственного закона, которому подчинены все действия героя), как кровавая месть. “Старшая Эдда”, “Песнь о Нибелунгах”, исландские саги, ирландский эпос, сказания о нартах и многие другие национальные эпопеи основаны на долге мести за убитого родича, за честь рода. В русском эпосе – не только в эпосе, но и в сказках, легендах, песнях, пословицах, поговорках – долг личной или родовой чести не имеет ничего общего с долгом личной или родовой мести. Понятие мести как таковое вообще отсутствует в русском фольклоре, оно как бы изначально не заложено в “генетическом коде” народа… Главные герои русского эпоса обычно предстают крестовыми братьями, побратимами… Изначально сам обычай побратимства и кровного братства был самым непосредственным образом связан с кровной местью, не случайно и сама клятва скреплялась символическим смешением крови. Становясь братьями по крови, побратимы брали на себя все обязательства выполнения прежде всего кровной мести. Ничего подобного нет в русском народном эпосе. Идея ратного побратимства имеет здесь совершенно иное значение и связана только с обычаями крестного братства как помощи в беде, в болезни, в бою, а не мести и не отмщения» (В. Калугин).

В целом русскому народному эпосу более свойственны понятия о добродетели и целомудрии, чем западноевропейскому. В нём нет «натуралистических подробностей в описаниях битв, того, как “отделяется хребет спинной”, как копьем “пронзают утробу”, как меч Роланда рассекает у противника “подшлемник, кудри, кожу”, проходит “меж глаз середкой лобной кости” и выходит “через пах наружу снова”, как вылезают на землю “мозги врага”, как сам Роланд видит, что смерть его близка, что у него “мозг начал вытекать”, как затем из раны “наземь вывалился мозг”. Невозможно себе представить русских богатырей, пьющих кровь врага, как это делают рыцари-бургунды в “Песне о Нибелунгах”: “И к свежей ране трупа припал иссохшим ртом. Впервые кровь он пил и всё ж доволен был питьем”. Ничего подобного нет ни в одной русской былине» (В. Калугин).

 

Идеалы русского эпоса больше соответствуют христианским нормам. Между идеалами и жизнью всегда существует дистанция, но народ ориентируется на идеальные нормы и судит себя по ним. Не случайно так плодотворно было принятие христианства – на Руси через век была процветающая православная культура. Православие – религия любви и совести – пробуждало совесть и побуждало к взыскательному нравственному самоконтролю. «Вообще не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное сознание, медленно подготовляющееся в его духовном организме, но всецело охватывающее его, когда настанет время для его внешнего практического обнаружения и осуществления» (Н.Я. Данилевский). Шкалой ценностей и основной жизненной мотивацией русского человека является идеал сам по себе. У западного же человека доминирует достижение индивидуальных жизненных интересов.

Русские в целом грешили меньше европейцев, а каялись больше Русская покаянность извращается в западном общественном мнении. В русской образованной публике распространено самообвинение: мы угнетаем национальные окраины, в Европе договаривают: Россия повинна в азиатском деспотизме.. При всех исторических испытаниях уровень их общественной нравственности во все века, а временами и уровень правосознания был выше европейского. «Пытка отменена в России тогда, когда она существовала почти во всех судах Европы, когда Франция и Германия говорили об ней без стыда и полагали её необходимою для отыскания и наказания преступников» (А.С. Хомяков). На Русской земле невозможно представить реестр индульгенций, указывающий, за какие провинности и в каких размерах взимаются штрафы с монахов и монахинь, за какое количество незаконнорожденных детей аббатиса подвергается обложению налогом. На Руси не приходилось сводом законов и денежными штрафами пресекать разврат в монастырях католической Европы. В Италии эпохи Возрождения «священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам “ради денег делаться сводниками проституток”, но всё напрасно. Монахи читают “Декамерон” и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами… В церквах пьянствуют и пируют, перед чудотворными иконами развешаны по обету изображения половых органов, исцеленных этими иконами. Францисканские монахи изгоняются из города Реджио за грубые и скандальные нарушения общественной нравственности, позднее за то же из этого же города изгоняются и доминиканские монахи» (А.Ф. Лосев). Ничего близкого не было в русской церковной жизни.

Невозможно представить, чтобы православный митрополит или патриарх предавались таким порокам, какие были распространены в средневековом Ватикане, или вообразить распущенность нравов в высшем духовенстве, распространенную при папском дворе: «Папа Александр VI, будучи кардиналом, имел четырех незаконных детей… а за год до своего вступления на папский престол, уже будучи 60 лет, вступил в сожительство с 17-летней, от которой вскоре имел дочь… Современники сообщают также, что он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией, которая также была любовницей своего брата Цезаря, и что эта Лукреция родила ребенка не то от отца, не то от брата. Имели незаконных детей также и папы Пий II, Иннокентий VIII, Юлий II, Павел III; все они – папы-гуманисты, известные покровители возрожденческих искусств и наук» (А.Ф. Лосев). Увеселительные празднества с отравлениями в виде десерта – обыденное явление при папском дворе: «Папа Александр VI и его сын Цезарь Борджиа собирают на свои ночные оргии до 50 куртизанок… Он торговал должностями, милостынями и отпущением грехов. Ни один кардинал не был назначен при нем, не заплатив большую сумму. Александр VI умер, отравившись конфетой, приготовленной им для одного богатого кардинала. При Юлии II в Ватикане происходил бой быков. Папа Лев X был страстным охотником и очень любил маскарады, игры и придворных шутов… Широкое распространение получает порнографическая литература и живопись… В Ватикане при Льве X ставят непристойные комедии… причем декорации к некоторым из этих комедий писались Рафаэлем; при представлении папа стоит в дверях зала, и входящие гости подходят к нему под благословение… Нередко по политическим соображениям высшими духовными лицами, кардиналами и епископами, назначаются несовершеннолетние дети» (А.Ф. Лосев).

Балтазар Косса, живший в XV веке, в юности был пиратом, разбойником, затем принял духовный сан и, наконец, стал папой Иоанном XIII. О нравственном обращении речи не было, страсть к женщинам в нем не ослабевала. Иоанн XIII предавался разнообразным любовным утехам и сделал своей любовницей 14-летнюю внучку, до этого соблазнив свою сестру и мать. Затем он предложил свою внучку-любовницу в жены неаполитанскому королю, после чего отравил обоих любовным снадобьем. Для увеличения ватиканской казны папа установил тарифы на индульгенции: за убийство матери и отца – 1 дукат, за убийство жены – 2 дуката, за жизнь священника – 4, епископа – 9, за прелюбодеяние – 8, за скотоложство – 12 дукатов. Собор епископов вынужден был низложить такого папу, но он всё же был оставлен епископом. При всех жестокостях средневековых нравов на Руси подобное невозможно представить. Так же как немыслима на Руси и европейская распущенность епископата – тайная и явная.

Если таковыми были нравы высшего духовенства, то можно себе представить уровень морали европейского светского общества. «В Риме в 1490 г. насчитывалось 6800 проституток, а в Венеции в 1509 г. их было 11 тысяч… Бывали времена, когда институт куртизанок приходилось специально поощрять, поскольку уж слишком распространился “гнусный грех”. Проституткам специально запрещалось одеваться в мужскую одежду и делать себе мужские прически, чтобы таким образом вернее заманивать мужчин… Неаполитанский король Ферранте (1458–1494) … внушал ужас всем своим современникам. Он сажал своих врагов в клетки, издевался над ними, откармливал их, а затем отрубал их головы и приказывал засаливать их тела. Он одевал мумии в самые дорогие наряды, рассаживал их вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею, которую и посещал в “добрые” минуты. При одном воспоминании о своих жертвах он заливался смехом. Этот Ферранте отравлял в венецианских церквах чаши со святой водой, чтобы отомстить венецианской сеньории, предательски убивал нередко прямо за своим столом доверившихся ему людей и насильно овладевал женщинами» (А.Ф. Лосев). Подобными описаниями пестрят европейские хроники Возрождения, в то время как в русской истории невозможно обнаружить ничего подобного. Ещё один пример европейской «цивилизованности»: «В начале XIII века в Европе было 19 тысяч лепрозориев. В них не лечили, туда запирали. Разгул болезней не должен удивлять: в тогдашней Европе не было бань» (А.Б. Горянин).

Русским свойственна деликатность к другим и требовательность к себе, самокритичность. «Способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности… В русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собой критики, самого трезвого на себя взгляда и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действия» (Ф.М. Достоевский). Самокритичность русских людей нередко бывает гипертрофированной. «Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе, – во имя негодующей любви к правде, истине» (Ф.М. Достоевский). С Достоевским солидарен современный автор: «Всякий настоящий русский, если только он не насилует собственной природы, смертельно боится перехвалить своё – и правильно делает, потому что ему это не идёт. Нам не дано самоутверждаться – ни индивидуально, ни национально – с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим. (Пожалуй, такая констатация тоже имеет отношение к характеристике русской духовности.) Но русские эксцессы самоиронии, “самоедства”, отлично известные из всего опыта нашей культуры, тоже опасное искушение» (С.С. Аверинцев).

Многие «чудовищные» факты русской истории являются таковыми потому, что так их оценило нравственное чувство народа и такую их оценку сохранила народная память. В Европе было больше злодеяний, но там они не воспринимались как что-то из ряда вон выходящее. Можно представить, какую мораль внедряла святая инквизиция: «Секретность расследования дел еретиков, почти полное отсутствие каких-нибудь точно соблюдаемых правил судопроизводства, беспощадное отношение к подсудимым, конфискация имущества подсудимых и их родственников, пытки и жесточайшие наказания вплоть до сожжения на костре, полная неподчинённость не только светским, но даже и церковным правителям, фантастические преувеличения совершенных преступлений, которые никогда не совершались, крайняя мнительность и придирчивость инквизиторов, их патологическая подозрительность – всё это раз навсегда заклеймило инквизиционные суды эпохи Ренессанса» (А.Ф. Лосев).

В 1568 году инквизиция осудила на смерть большинство жителей Нидерландов. Примерно в это же время саксонский судья Карпцоф казнил в Саксонии двадцать тысяч человек. За сто пятьдесят лет до конца XVI века в Испании, Италии и Германии было сожжено тридцать тысяч «ведьм». В «гуманной» и «просвещенной» Европе такие явления были сплошь и рядом, при этом европейцы считали себя наиболее просвещёнными и гуманными – с как бы невинностью, как бы чистой совестью, с отсутствием сомнений и проблем. «При самом жестоком царе Иване IV, как точно установлено новейшими исследованиями, в России было казнено от 3 до 4 тысяч человек, а при короле Генрихе VIII, правившем в Англии (1509–1547) … только за “бродяжничество” было повешено 72 тысячи согнанных с земли в ходе так называемых “огораживаний” крестьян» (В.В. Кожинов). Для русского исторического нравственного самосознания Грозный явился тираном, в европейской истории Генрих VIII действовал по закону. Непредвзятый взгляд западного ученого вынуждает прийти к выводам, что на Руси «распущенность была, по меньшей мере, частично, западной природы. Если говорить о водке и венерических болезнях, двух главных проклятиях России в конце XV и начале XVI в., то они представляются сомнительным наследием, которое итальянский Ренессанс завещал молодой России» (Д.Х. Биллингтон).

В XVIII веке в России на несколько десятилетий была отменена смертная казнь. Вот как заканчивается столетие в просвещенной Франции: «Гильотина и “рота Марата” в вязаных колпаках работают без отдыха, гильотинируют маленьких детей и стариков… Революционный трибунал и военная комиссия, находящиеся там, гильотинируют, расстреливают… в канавах площади Терро течет кровь; Рона несет обезглавленные трупы… 12 тысяч каменщиков вытребованы из окрестностей, чтобы срыть Тулон с лица земли… 90 священников были утоплены депутатом Каррье в Лувре… Женщин и мужчин связывают вместе за руки и за ноги и бросают в реку» (Карлейль). Это годы революции, которую французы до сих пор называют «Великой», нравственно оправдывая её зверства. «В 1826 г. в России были повешены пять декабристов, а позднее, в 1848 г., во Франции были расстреляны за бунт против закрытия “национальных мастерских” 11 тысяч (!) из потерявших средства к существованию и потому восставших рабочих» (В.В. Кожинов). На Руси при Иване Грозном и в Смутное время не знали таких массовых зверств, как в Варфоломеевскую ночь во Франции. Но русское сознание и русские летописи адекватно оценивали свои национальные пороки. Эта критическая самооценка некритично воспринималась историками. Отсюда неадекватные представления о жестокости русской истории и гуманности европейской.

Показательна нравственная характеристика проницательного А.С. Пушкина прогрессивной западной цивилизации, в которой сгустились многие типические черты западноевропейского человека: «Несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными. Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой; такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами».

 

Размышления о состоянии человеческой нравственности приводят к грустной гипотезе. В каждом обществе и народе достаточно стабильным остается соотношение человеческих типов, выражающих уровень нравственно-духовного преображения: 1) полноценная, духовно преображенная личность; 2) нравственно просвещенный человек; 3) индивидуалистическая эгоистическая самость; 4) звериная самость.

1) Судя по всему, во все времена во всяком обществе остается в меньшинстве количество людей подлинно совестливых, собственно нравственных, способных мотивировать своё поведение и отношение к окружающим совестью как повелевающей силой души – Божией силой. Свободное самоопределение духовно преображенной личности проявляется в спонтанной органичной любви, доброте, милосердии, долге, которые можно искоренить только с уничтожением самого человека. При невыносимых страданиях развоплощаются достойнейшие и сильнейшие, только единичные герои и праведники в любых обстоятельствах предпочитали гибель потере Божественного достоинства человека. В жизни христианских подвижников и праведников доминировало свободное самоопределение на Божественный призыв Нагорной проповеди. Собственно совесть означает сопричастие вести Божией, со-весть – это голос Божий в человеческой душе. Праведники были маяками, на которые ориентировалось и светом которых подпитывалось нравственное чувство людей.

2) Меньшая часть человеческого сообщества в обыденных и в экстремальных ситуациях руководствуется внутренним тяготением к добру. У неё чувство стыда, в котором выражается понимание своего несоответствия нравственным нормам, является более сильным (чем голос совести) нравственным императивом. Для людей с нравственной регуляцией важно наличие традиций, являющихся носителем системы ценностей, ибо их самоопределение нуждается в духовных авторитетах, попрание которых влечет за собой нравственную деградацию и людей достойных.

Малая часть духовных и нравственных пассионариев медленно прирастает в человечестве, в чем, очевидно, и состоит смысл истории. Рост и свободное самоопределение человеческой личности нуждается в защите общественными институтами.

3) Большинство людей руководствуется чувством страха перед авторитетом либо страхом наказания больше, чем голосом совести или чувством стыда. Оно тяготеет ко внешним повелениям со стороны признанного авторитета, нуждается в правовой регуляции, ибо в бесконтрольной ситуации склонно к проявлениям индивидуалистического эгоизма, вплоть до агрессии. Авторитетные традиции повелевают гипнозом сакральности, государственный авторитет устанавливает и охраняет границы дозволенного, сковывая хаос и агрессию. Многие люди не творят зла потому, что боятся наказания – на небе или на земле. Персонификация на уровне человеческого индивидуализма – это потенция человечности, плацдарм человеческого бытия, на котором идёт битва за вочеловечение эгоистической самости. Из первой точки в человеческом бытии предстоит тяжелейшими усилиями прорастить человеческую индивидуальность, дающую основания для взращивания человеческой личности.

4) Малочисленную часть общества, склонную к патологически агрессивному самоутверждению, не способна обуздать угроза наказания, чем объясняется неуничтожимость преступности. Чёрный осадок человечества для сохранения человеческого облика нуждается в регуляции принуждением и насилием. Эти недочеловеки по своим душевным качествам ближе к самоутверждающейся животной самости в облике человека.

Таким образом, большинство людей потенциально готовы преступить нравственный императив, если отсутствуют внешнее повеление и авторитетный контроль. При девальвировании или разрушении традиционного жизненного уклада и государственных институтов, распадении порядка многие вполне добропорядочные люди звереют, становятся ворами, садистами и убийцами. Поэтому самая свирепая диктатура оказывается меньшим злом, чем социальный хаос. Таким образом, локальное зло (государственное насилие) слабее зла тотального, в которое впадает общество при социальных потрясениях и разрушении традиционных общественных институтов.

Линия разделения добра и зла проходит не между людьми, а по сердцам человеческим, душа человека и является полем битвы дьявола с Богом. Поэтому нет и не может быть извечно предопределенных праведников и преступников, каждая душа наделена Творцом возможностями для спасения. Но это – в измерении вечности, в пределах же земной жизни мы можем констатировать, что совесть – искра Божия – во многих душах заглушена или слабо проявлена и нуждается во внешнем пробуждении либо благотворном подкреплении.

 

Историческое сравнение даёт основания утверждать, что в русском народе часть людей, изначально духовно и нравственно ориентированных, во все времена была большей, нежели у европейских народов. Если мораль – это общепринятые в конкретном обществе нормы общественных взаимоотношений, а нравственность – нормы и мотивы личного поведения людей, то западноевропейское общество и человек более моралистичны, а русское общество и человек более нравственны. В русской культуре индивидуальный человек является носителем духовных ценностей и нравственности больше, чем общественные институты и нормы, в западноевропейской же культуре наоборот. На Руси высшим носителем идеала является святой, то есть живой человек, в западноевропейской цивилизации общественные ценности диктуют облик человека, его образ жизни и поведения. Поэтому Европа больше нуждалась в наращивании традиций права и государственных институтов (даже Церковь там во многом является инстанцией юридической, а не духовной регуляции), которые позволяли сковывать демонический хаос и агрессию в человеке. Попрание общественных институтов приводило в Европе к невиданным для Руси-России массовым злодеяниям. Под покровом упорядоченности у европейского человека шевелится больший хаос, чем у русского. На Руси во все века было множество праведников – светильников жизни, облагораживающих духовный и нравственный климат эпохи. Государственные и общественные институты были носителями более нравственного, нежели правового авторитета, поэтому на Руси – не в силе Бог, а в правде. Это проявления характера сильного и доброго: «Русский человек способен выносить страдание лучше западного, и вместе с тем он исключительно чувствителен к страданию, он более сострадателен, чем человек западный» (Н.А. Бердяев).

Отсутствие серединной культуры и стремление жить в мире сем по мерам не от мира сего превращали доброделание на Руси в неформальное. Русский человек не законник. Моральное повеление воспринималось не по букве, а по духу, не как формальный императив, а как призыв сердца. Добро и зло на Руси были больше духовными, чем юридическими категориями. Русский творит добро не по долгу и требованиям нравственного закона, а по любви и естественному тяготению к добру: не потому, что так поступать должно, а потому, что иначе поступить не может – так велит сердце. Не случайно в русском языке слова «праведность» и «правда» – одного корня. «Русская добродетель – это добродетель сердца и совести. Здесь всё основано не на моральной рефлексии, не на “проклятом долге и обязанности”, не на принудительной дисциплине или страхе греховности, а скорее на свободной доброте и на несколько мечтательном, порою сердечном созерцании. Сердечная доброта, сострадание, дух самопожертвования и определённое стремление к совершенству играют здесь решающую роль» (И.А. Ильин). Молодая среди христианских народов русская душа не сформировала ещё внутренней императивной ограды от зла. Охраняет её от злых стихий традиционный жизненный уклад, но при внешней защите не устоялась система внутренних норм и критериев. Отсюда русский человек меньше, чем западный человек, нуждается в формальном повелении для доброделания, но ему крайне необходима ограда традиционных ценностей для защиты от зла и соблазнов.

И в этом отличие русского человека от западноевропейского. «Европа не знает нас… потому, что ей чуждо славянорусское созерцание мира, природы и человека. Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живет, прежде всего, сердцем и воображением и лишь потом волею и умом. Поэтому средний европеец стыдится искренности, совести и доброты как “глупости”; русский человек, наоборот, ждёт от человека, прежде всего, доброты, совести и искренности. Европейское правосознание формально, черство и уравнительно; русское – бесформенно, добродушно и справедливо. Европеец, воспитанный Римом, презирает про себя другие народы (и европейские тоже) и желает властвовать над ними; зато требует внутри государства формальной “свободы” и формальной “демократии”. Русский человек всегда наслаждался естественной свободой своего пространства… Он всегда “удивлялся” другим народам, добродушно с ними уживался и ненавидел только вторгающихся поработителей, он ценил свободу духа выше формальной правовой свободы. Из всего этого выросло глубокое различие между западной и восточнорусской культурой. У нас вся культура – иная, своя, притом потому, что у нас иной, особый духовный уклад. У нас совсем иные храмы, иное богослужение, иная доброта, иная храбрость, иной семейный уклад; у нас совсем другая литература, другая музыка, театр, живопись, танец; не такая наука, не такая медицина, не такой суд, не такое отношение к преступлению, не такое чувство ранга, не такое отношение к нашим героям, гениям и царям. И притом наша душа открыта для западной культуры: мы её видим, изучаем, знаем и если есть чему, то учимся у неё… У нас есть дар вчувствования и перевоплощения. У европейцев этого дара нет. Они понимают только то, что на них похоже, но и то искажая всё на свой лад. Для них русское инородно, беспокойно, чуждо, странно, непривлекательно» (И.А. Ильин).

 

О милосердии и справедливости русского человека свидетельствует добрососедское отношение к народам присоединенных территорий. Русский народ творил несравненно меньше злодеяний, чем просвещенные европейцы на завоеванных землях. В национальной психологии было некое сдерживающее нравственное начало. Русскому образованному обществу было стыдно за «притеснение национальных окраин», в то время как никакому европейскому обществу никогда не было стыдно за то, что натворили европейцы на нескольких материках. Нравственная взыскательность к себе проявлялась в том, что русский народ не подчеркивал своего нравственного превосходства. На Руси редки нравственная гордыня и самоуспокоенность. Критика Запада – славянофилами, например, – проходила по совершенно другим линиям. Русь в восприятии русского человека – это не царство праведников, а хранительница правды: мы не лучше других, но во многом больше других различаем добро и зло.

Православие воспитывало в русском народе духовную свободу, открытость и отзывчивость, терпимость: «Максимальная в истории человечества расовая и классовая, религиозная и просто терпимость» (И.Л. Солоневич). Многие мыслители описывали эти русские черты характера. «Русским присущи открытость другим культурам, терпимость, стремление понять и принять инакодумающего и инаковерующего. Ужиться с ним… Отсюда характерная черта, подмеченная Достоевским, – “всемирная отзывчивость”, то есть способность откликнуться на чужую беду, пережить её как свою, помочь, порадоваться радости другого, принять его в свою среду, перевоплотиться самому» (А.В. Гулыга). В отношении к другим сказывалась русская всечеловечность. «Русская душа… гений народа русского, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия» (Ф.М. Достоевский).

Народ выстраивал свою жизнь по зову сердца, а не по внешнему повелению: «Русскому свойственна внутренняя свобода, для него не существует искусственно придуманных запретов. Он живет без усилий, “в нем бьется жизнь”. Он чересчур эмоционален и экспансивен, в большинстве случаев весьма общителен, участлив, дружелюбен, снисходителен и совсем по-особому гостеприимен. Его любезность не придумана, не церемонна, не фальшива; напротив, она непосредственна, изобретательна, импровизационна, легко переходит в деликатное, нежное чувство» (И.А. Ильин). Подобные качества способствовали гармоничному общежитию со множеством народов. «Готовность к прощению опять-таки раскрывает в себе русское предназначение к свободе. Прощающий избавляется от обиды, ему нанесенной. Тем самым он не только освобождает грешника от бремени его вины, но и себя – от гнета ненависти к нему, тогда как месть продолжает связывать мстителя с преступником и лишает его возможности самоопределения. Идея всепрощающей любви неразрывно связана со свободой, идея отмщающего права – с зависимостью» (В. Шубарт).

Характер большого народа проявляется в универсализме мышления и оценок, в глобализме исторических деяний, в интернационализме, выражающем русскую соборность, при этом всегда и всеми силами защищалось свое, национальное. Для русских не характерны ксенофобские настроения, о чем свидетельствуют пронизанная заимствованиями русская культура, многонациональная жизнь столиц, множество представителей инородцев в российской власти во все века. Подобное невозможно представить в европейских странах. Интернационализм и космополитизм американской цивилизации выстроены на костях несогласных. Русская цивилизация строилась соборно, совместно со всеми народами Евразийского континента.

От природы сильный, выносливый, динамичный народ был наделён удивительной выживаемостью. На силе духа основывались и знаменитое русское долготерпение, и терпимость к другим: «Подвиг есть и в сраженье,/ Подвиг есть и в борьбе;/ Высший подвиг в терпенье,/ Любви и мольбе» (А.С. Хомяков). Под непрерывными нашествиями со всех сторон, в невероятно суровых климатических и геополитических условиях русский народ колонизировал огромные территории, не истребив, не поработив, не ограбив и не перекрестив насильственно ни один народ. «На базе Империи Российской никто из русских народов не заработал ничего. Ни копейки. Даже и русское дворянство, в значительной степени игравшее роль организаторов империи, не получило ничего: ни в Сибири, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни в Польше. Для русского мужика не было отнято ни одного клочка земли: ни от финнов, ни от поляков, ни от грузин» (И.Л. Солоневич). Колониальная политика западноевропейских народов искоренила аборигенов трех материков, превратила в рабов население огромной Африки (оставшихся крестили огнем и мечом), и неизменно метрополии богатели за счёт колоний. Ибо у западноевропейских народов, по признанию О. Шпенглера, преобладали «фаустовский инстинкт… требующий пространства для собственной деятельности, воля к власти, также и в области нравственного, стремление придать своей морали всеобщее значение, принудить человечество подчиниться ей, желание всякую иную мораль переиначить, преодолеть, уничтожить… Кто иначе думает, чувствует, желает, тот дурен, отступник, тот враг. С ним надо бороться без пощады».

Русский народ, ведя не только оборонительные войны, присоединяя, как и все большие народы, большие территории, нигде не обращался с завоеванными, как европейцы. От европейских завоеваний лучше жилось европейским народам, ограбление колоний обогащало метрополии. Русский народ не грабил ни Сибирь, ни Среднюю Азию, ни Кавказ, ни Прибалтику. Россия до 1917 года сохранила каждый народ, в неё вошедший. Она была их защитницей, обеспечивала им право на землю, собственность, на веру, обычаи, культуру. Россия никогда не была националистическим государством, она принадлежала одновременно всем в ней живущим. Русский народ имел только одно «преимущество» – нести бремя государственного строительства. В результате было создано уникальное в мировой истории государство: «Империя – это, действительно, “мир” – настоящая империя. Ибо империя есть сообщество народов, уживающихся вместе. Это есть школа воспитания человеческих чувств, так слабо представленных в человеческой истории. Это есть общность. Это есть отсутствие границ, таможен, перегородок, провинциализма, феодальных войн и феодальной психологии… Русская империя была благом, она заменила и на Кавказе, и в Средней Азии, и в десятках других мест бесконечную и бессмысленную войну всех против всех с таким государственным порядком, какого и сейчас нигде в мире больше нет. И если в дружинах первых киевских князей были и торки, и берендеи, то у престола русских императоров были и поляки, и немцы, и армяне, и татары. И ни один народец в России не третировался так, как в США третировались негры или в Южной Азии – индусы. И ни одна окраина России не подвергалась такому обращению, какому подвергалась Ирландия» (И.Л. Солоневич).

Русская колонизация принципиально отличается от европейской. Никакие внешние обстоятельства не мешали русским вести себя на присоединенных территориях, как европейцы. Кавказцы защищались так же свирепо, как индейцы Северной Америки, Средняя Азия обладала богатствами, как государства инков и ацтеков в Южной Америке, народы Сибири отличались низким уровнем цивилизации, как аборигены Австралии, но нигде эти схожие обстоятельства не смогли заставить русских вести себя по-европейски. Необходимо признать очевидный факт, который мешает признать русская гиперсамокритичность и внешняя необъективность: русский народ в аналогичных с европейскими обстоятельствах вел себя далеко не аналогичным образом и проявил несравненную человечность, терпимость, доброту. «Политическая история мира есть история крови, грязи и зверства. Кровью, грязью и зверством пропитана и наша история. Однако и крови, и грязи, и зверства у нас было меньше, чем где бы то ни было в других местах земного шара и в других одновременных точках истории» (И.Л. Солоневич). Русские создавали свою империю, руководствуясь своими жизненными интересами, при этом эти жизненные интересы не противостояли другим народам, поэтому это было государство для всех народов, его населяющих. «Я отстаиваю идею русского империализма, то есть идею построения великого и многонационального “содружества наций”… Всякий великий народ есть народ империалистический, ибо всякий хочет построить империю и всякий хочет построить её на свой образец: немцы – на основах расовой дисциплины, англичане – на базе коммерческого расчета, американцы – на своих деловых методах, римляне строили на основе права, мы строим на основе православия» (И.Л. Солоневич). Неоспоримые исторические факты говорят о высокой степени духовности русского характера. Все его нравственные достоинства были проявлением глубинной бытийной ориентации народа-созидателя: «Наша история есть история того, как дух покоряет материю, а история США есть история того, как материя покоряет дух» (И.Л. Солоневич).

 

 

 

Беспрецедентные исторические испытания сказывались на характере народа не только положительно. «Могли ли эти испытания, междоусобия, муки, унижения и крушения пройти в истории русского народа и особенно русской души бесследно? Должны же были оставаться глубокие раны в душе, порочные навыки, злые обычаи, неотмщённые обиды, задержки в развитии, материальные разрушения, духовные ущербы, общая отсталость и некоторая утомленность?» (И.А. Ильин). Душевные травмы наложили на юный народ неизгладимый след. Необходимость выживания, приспособления к монгольскому нашествию производила отбор людей с характером уклончивым, двойственным, раболепным. «Подлое низкопоклонство и заискивание перед татарами, стремление извлечь из татарского режима побольше личных выгод, хотя бы ценой предательства, унижения и компромиссов с совестью, – всё это, несомненно, существовало, и притом в очень значительной мере. Несомненно, существовали случаи и полного ренегатства, вплоть до перемены веры из карьерных соображений» (Н.С. Трубецкой). Люди прямодушные, непреклонные, храбрые перемалывались в жерновах ига, выживали угодливые. Менялся не к лучшему характер всего народа. Новые черты вплетались в его судьбу, их нужно было либо изживать, либо выстраивать жизнь в соответствии с ними. В споре иосифлян и нестяжателей в конце XV – начале XVI века столкнулись две ориентации в русской душе: стремление закрепить сложившийся характер (в том числе легализовать его во внешних формах жизни Церкви и государства), с одной стороны, и стремление к взыскательному духовному самовоспитанию – с другой. В итоге официально возобладала иосифлянская позиция, умаляющая внутреннее совершенствование человека.

Русский народ жил на суровой земле, где добыча и освоение природных богатств требовали огромных усилий. Приобретённое тяжким долгим трудом могло превратиться в прах при очередном нашествии. В этих условиях легкомысленность и иллюзорная самоуверенность играли компенсирующую роль, ибо не может человек непрерывно находиться в сверхнапряжении. «Народная молва сохранила три слова, которые едва ли знает какой-либо другой народ: “авось”, “небось” и “как-нибудь”. Эти слова призваны помочь выбраться человеку из любого трудного положения, из любой житейской беды. Вообще склонность к творческой импровизации в последнюю минуту – крайнее средство при отсутствии реальной, исполненной ответственности готовности. Самим русским давно известна прельстительная опасность этих словечек. Одна из старейших русских пословиц с обычным национальным юмором предупредительно гласит: “На авось города стоят без стен; на авось женщина не успевает детей родить”… Но своё полное выражение находит эта иллюзия, это безответственное легкомыслие в широко распространенном обороте речи: “мы их шапками закидаем”» (И.А. Ильин).

Неокрепшая израненная народная душа была зависима от сурового традиционного уклада, его обязывающих форм, его гармонии и ритма, организующих душу. Ибо «традиционная нравственность – это гранитные берега, которые не дают разлиться бурной реке бессознательного. Это устои, а устои для того и существуют, чтобы придавать устойчивость, стабильность человеку и обществу» (И.Я. Медведева). Русский человек в органичном для него укладе дисциплинирован, трудолюбив, проявляет чудеса творчества и смекалки, ибо русская жизнь ориентировала русского человека по высшим мерам. При разрушении традиционного образа жизни народ разнуздывался, ибо не оказывалось удерживающего серединного царства, не вжились скрепы серединной культуры: чувство ответственности, права, независимости. Когда сообща и все вместе на благое дело – то и каждый хорош. Как только русский человек оказывался в развалившемся обществе или в чуждой обстановке – он терялся, шалел и утрачивал собственный облик. Нетвердость личностного стержня проявлялась всякий раз при разрушении соборных начал жизни.

А.М. Панченко отмечал, что людям русской деревенской культуры свойственны универсальность сознания и чувство хозяина. Это позволяло крестьянину сполна ориентироваться в трудной, но налаженной сельской жизни, не ставя лишних вопросов. Но ситуация меняется, когда крестьяне лишаются органичного уклада в результате пролетаризации, что началось с петровских реформ и захватило миллионы людей в промышленной революции с середины XX века, особенно в сталинской индустриализации. Человек попадает в чуждые условия, но полагает, что всё понимает и пытается вести себя как хозяин. Архаические страсти в люмпенизированных массах прорываются зарядом революционной агрессии, а вождей – выходцев из крестьян – превращают в самодуров, уверенных, что они во всём разбираются и способны решать все проблемы, как на своём «дворе», где все делятся на «своих» и «чужих», где можно опереться на круговую поруку, личные связи, где отсутствуют законы.

 

Западный человек, как правило, бунтует ради конкретной прагматической цели, хотя не всегда осознанной. Цель эта ограничивает бунт некоторыми пределами, является и движущей, и сдерживающей силой. Европейский беспорядок несколько упорядочен, там не происходит огульного попрания всех основ. Русский бунт – это раскрепощение низших инстинктов при разрушении традиционных устоев, когда в условиях бессмысленного существования и безнаказанности человек ощущает себя сгустком слепой стихии. В результате русская доброта, человечность, мягкость оборачиваются жестокостью, склонностью к насилию. Это не целенаправленное служение злу, а слепая одержимость тёмными страстями. Русский человек меньше европейского способен на холодную жестокость во имя порядка или самозащиты: «Допускаю какие угодно жестокости, но на одном настаиваю: русский человек жесток только тогда, когда выходит из себя. Находясь же в здравом разуме, он, в общем, совестлив и мягок. В России жестокость – страсть и распущенность, но не принцип и не порядок» (Ф.А. Степун).

Пороки русской души являются не чертами характера, а результатом разрушения человеческого достоинства. Западный человек сознательно стремится к практическим целям, русского же ведёт чувство нравственного долга, что в непросветленной или зачумленной душе может обернуться маниакальностью. Русский народ мог ошибаться, заблуждаться, когда выходил из себя, но он не был способен осознанно служить низким идеям как таковым. Он не захватывал территории для грабежа, порабощения или истребления народов, как европейцы в Африке, Америке, Австралии. Немец может творить величайшие злодеяния ради «арифметики порядка», француз – влекомый авантюризмом и болезненным самолюбием, англичанин – в убеждении в своей исключительности, итальянец – в порыве энтузиазма. Русский человек склонен отдаваться разрушительным стихиям слепо. Русский бунт – истовый, со сладостным упоением, ибо выражает остервенелое попрание тяжкого крестонесения жизни, которое в ослеплении представляется постылыми веригами. Целостный русский характер не может и не умеет быть фрагментарным, отдаваться чему-то частично, поэтому в болезненном состоянии тотально подвержен тёмным страстям.

Склонность к разнузданию в невыносимо трудных ситуациях не является врождённой, но приобретена в трагической истории. Всякое безумие имеет метафизические причины: это либо срыв при тяжком бремени сознательно-нравственного бытия, когда душа опрокидывается в безумие роковыми, фатальными и злыми силами, либо отказ от этого бремени, когда душа сбегает в безумие от невыносимости жизненной борьбы. В безумии русского бунта и выражается либо надрыв от бремени жизни, либо бегство от него.

Вместе с тем масштабы злодеяний в дореволюционной России не сравнимы с европейскими. На Руси невозможно представить систематическое, целенаправленное массовое истребление людей, как в испанских аутодафе, альбигойской резне, кострах «ведьм» по всей Европе, при Столетней войне в Германии или в Варфоломеевскую ночь в Париже. О России невозможно сказать то, что Вольтер сказал об Англии: «Ее историю должен писать палач». Никогда русских крестьян не сгоняли с земли, обрекая на гибель, как в Англии в эпоху первоначального накопления капитала. Подавление бунтов и восстаний российские власти осуществляли не с европейской жестокостью. Расстрел 9 января и карательные экспедиции 1905 года не сравнимы с расстрелами Парижской коммуны.

Николай Бердяев отмечал недостатки нравственного характера русского человека, обусловленные его неиндивидуалистической, коллективной ориентацией: «Болезнь русского нравственного сознания я вижу, прежде всего, в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым, и он мало почитает качества в личности. Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно ещё раскрыта и сознана. Такое состояние нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к истории, к власти, к культурным ценностям, для данной личности не доступным. Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии ответственности за всех. Русскому человеку труднее всего почувствовать, что он сам – кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этими особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берёт под нравственное подозрение ценности культуры. Но всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственных обязанностей творить культуру».

 

Катастрофические условия жизни воспитывали в народе не только достоинства. Люди в большинстве своём не способны выдержать непрерывное перенапряжение, вынуждены иногда сбрасывать невыносимое бремя испытаний, поэтому могут расслабиться в момент смертельной опасности, увильнуть от невероятной ответственности, самооправдаться перед укором совести. Этим объясняется расчеловечение большого количества людей, разгул разбойной вольницы в смутные времена. В условиях, когда бесконечные войны истребляли наиболее стойких, психологически защитные механизмы у слабых людей закреплялись и вплетались в характер народа. Этим объясняется, что «нечёткие, нетвердые контуры характера у нас есть. Русские много думают, но не умеют предвидеть, бывают застигнуты врасплох последствиями своих поступков. Для них характерно самооправдание, извиняющее отказ от стойкости проведения своих намерений, быстрая покорность судьбе, готовность склониться перед неудачей. Такая беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, вызывает изумление и презрение всего мира. Не разобравшись в сложной духовной структуре, – из чего это проистекло, как жило, живет и к чему ещё нас выведет, – бранят нас извечными рабами, это сегодня модно повсеместно» (А.И. Солженицын).

Но русский человек и в падении сохранял остатки нравственного чувства, знал, что грешит, и способен был раскаяться, как Иван Грозный. Это малодоступно самодовольным европейцам, которые при бесчеловечных жестокостях убеждены в своей правоте. Русский народ в лучших проявлениях и достойнейших представителях сознавал необходимость покаяния и духовного очищения, что позволяло обуздывать пороки, ограничивать злонамерения. Акты покаяния относились в большинстве своём не только к собственным деяниям – русский человек сознавал и исторические грехи своих предков, принимая преемственность общенациональной судьбы. Критическое самовосприятие и взыскательная требовательность к себе сопровождались принятием общего бремени исторической ответственности. Русский патриот-славянофил А.С. Хомяков призывал народ к покаянию в исторических грехах, в грехах против Бога:

 

 

 

 

 

 

«Нет, поистине, никогда ни один народ не судил себя так откровенно, так строго, так покаянно; не требовал от себя такого очищения и покаяния. И не только требовал, а осуществлял его и этим держал своё бытие и свой быт» (И.А. Ильин).

 

 

 

У русских сильно чувство любви к Родине, Отечеству, которые неотделимы от отношений к своему государству. И.Л. Солоневич вслед за Ф.М. Достоевским отмечал патриотизм русского человека, «любовь к родной земле, за которую мы лезли на все мыслимые рожны и ломали все мыслимые рожны», проявляя при этом чудеса героизма, жертвенности ради Отечества. «Безусловно, русская черта – привязанность к России в целом и к родным местам, к языку, к соотечественникам. Отсюда – ностальгия, тоска по родине, если теряешь её даже на непродолжительное время. Быть за границей любопытно, но неуютно, несмотря на бытовые удобства: тянет домой, к родным устоям, за которые привычно держаться. Неистребима потребность в общении с близкими (пусть первым встречным) – не просто в обмене информацией, а в стремлении излить душу, вести доверительный разговор, когда тебя понимают и ты понимаешь с полуслова, а то и вовсе без слов – глазами, жестом, мимикой, ибо и так всё ясно, хотя говорить можно без конца» (А.В. Гулыга). Поэтому русские болезненно переживают отъезд из России навсегда. Чтобы жить на чужбине, русский человек должен умереть и родиться заново – совершенно другим.

Русским было свойственно чувство национального «Я». Русский – государственник не по этатистским Этатизм (фр.  'etat – государство) – гипертрофия роли и ценности государства., а по религиозным ощущениям родины. Для России характерно единство религиозной и национальной идеи: «Москва – орудие Господа Бога, сосуд, избранный для хранения истинной веры до окончания веков, и для всех народов и людей мира» (И.Л. Солоневич). Поэтому Москва думала о всем мире и об истине для всего мира. «Настоящая реальность таинственной русской души – её доминанта – заключается в государственном инстинкте русского народа, или, что почти одно и то же, в его инстинкте общежития… Это свойство я бы назвал так: умение уживаться с людьми. Уживчивость, но с некоторой оговоркой: “не замай”. При нарушении этой оговорки происходит ряд очень неприятных вещей – вроде русских войск в Казани, в Бахчисарае, в Варшаве, в Париже и даже в Берлине. Русскую государственность создали два принципа: а) уживчивость и б) “не замай”» (И.Л. Солоневич).

Особенно драматичными для русского человека оказывались времена разрушения государственности. Ибо сильное государство было для русских людей формой самосохранения и выживания в суровейших исторических условиях. Поэтому государственные институты имели большее, чем в Европе, значение: государство было каркасом жизненного космоса, было более сакральным в общественном сознании и более всеобъемлющим. Государство для русского человека есть «живое нравственное сообщество, организм солидарности, совместной жизни людей, вольной и справедливой: нравственно безликое государство может только возмутить его; он пытается привнести любовь в государство и в политику, он спрашивает о религиозном полномочии государства и, если такового не находит, готов отречься от него. Мудрому европейцу это может показаться наивным и детским, он лишь улыбнется и пожмет плечами. Русский же хочет знать, что право, государство, политика произрастают из глубины святых корней духа, предстают перед ликом Божиим, освящены любовью, связаны братством, требуют справедливости, являются своего рода одной большой семьею» (И.А. Ильин). Поэтому государственность в целом воспринималась не как блюститель закона, а как духовно авторитетный институт, венчающий традиционный жизненный уклад. Это не исключало критического отношения к некоторым государственным институтам. Носителем государственной идеи была верховная власть – монархия. Но русское государственническое жизнеощущение далеко от тоталитаризма – всевластия государства. В русском сознании государство – это не столько система принуждения и наказания, сколько инстанция отеческой защиты, мобилизующая через чувство общенационального долга. Поэтому индивидуальные интересы всегда были подчинены нуждам мира, земли, государственного бытия.

Никакие цивилизационные новшества не могли выбить из русского человека патриархального ощущения единства родной земли, которая объединяет русский народ-семью. Об этом свидетельствует и «типичное для русского склада ума использование обозначений родственных связей при вежливом обращении к незнакомцам. Обращение вроде “отец”, “дядя”, “брат” и соответствующие слова женского рода – постоянно на устах русского простолюдина в разговоре как со знакомыми, так и незнакомыми людьми. Из богатого запаса обозначений родственных отношений наиболее подходящее слово выбирается в зависимости от возраста или нравственного и социального облика того, к кому обращаются. Таким образом, вся социальная жизнь становится как бы расширенной семейной жизнью, и все взаимоотношения между людьми поднимаются до уровня кровного родства. Это имеет огромное значение для понимания русской общественной этики. Сельская русская община, или “мир”, издревле основывалась не на кровном родстве, а на соседстве и общем землевладении. Тем не менее, “мир” воспринял от рода теплоту и патриархальность образа жизни. В идеале вся русская нация могла в старину рассматриваться как огромный “клан”, или “род”, отцом которого был царь» (Г.П. Федотов).

Государственный инстинкт русского человека делал его природным монархистом – стремящимся к созданию единодержавной власти, стоящей над сословиями и выражающей общенациональные интересы, подчиняющейся голосу религиозной совести. Без тяготения к монархическому укладу русский народ не выжил бы и русская государственность не просуществовала бы тысячу лет. Монархической доминантой русского характера, а не заимствованиями, не навязыванием, не историческими условиями и не волей отдельных людей можно объяснить факт тысячелетней княжеско-царской власти. Русский человек должен «чувствовать себя в конфессиональном единении с главой государства; должен иметь во главе государства такого человека, которому требуется от народа любовь и доверие и которому народ имеет все основания оказывать любовь и доверие; тогда где-то в глубине души государство представляется русскому чем-то вроде великой семьи, Родина – матерью, царь или император – отцом; и это религиозное, выдержанное в патримониальном духе правовое сознание в ходе веков привело русское государство к монархической форме… Между царем и народом существовала, так сказать, религиозно-нравственная пуповина… Образ царя укреплял правосознание народа, а образ народа облагораживал и формировал правосознание царя» (И.А. Ильин).

Вместе с тем двуполюсность русского духа «ни в чём не ощущается так резко, как в вопросе о власти. Божье и Антихристово подходят друг к другу вплотную, без всякой буферной территории между ними: все, что кажется землей и земным, – на самом деле или Рай, или Ад; и носитель власти стоит точно на границе обоих царств. То есть это не просто значит, что он несет перед Богом особую ответственность, – такая тривиальная истина известна всем. Нет, сама по себе власть, по крайней мере власть самодержавная, – это нечто, находящееся либо выше человеческого мира, либо ниже его, но, во всяком случае, в него как бы и не входящее. Благословение здесь очень трудно отделить от проклятия» (С.С. Аверинцев). В больном состоянии царь-батюшка обращается в отца народов, самодержец милостью Божией становится тираном Божиим попущением, но монархический инстинкт неискореним в русской душе: «В русской психологии никакого анархизма нет. Ни одно массовое движение, ни один “бунт” не подымался против государственности. Самые страшные народные восстания – Разина и Пугачева – шли под знаменем монархии, и притом легитимной монархии… Многочисленные партии Смутного времени – все – выискивали самозванцев, чтобы придать легальность своим притязаниям – государственную легальность. Ни одна партия этих лет не могла обойтись без самозванца, ибо ни одна не нашла бы в массе никакой поддержки» (И.Л. Солоневич). Антимонархическое сознание сформировалось в дворянстве и интеллигенции.

Монархическое сознание продуцировалось и некоторыми свойствами национального характера, в частности эмоциональностью и страстностью одаренной натуры, которая нуждалась в источнике твердой волевой упорядоченности. «От Бога и от природы русский народ одарен глубоким религиозным чувством и могучим политическим инстинктом. Богатства его духовных недр могут сравниться только с богатствами его внешней природы. Но эти духовные богатства его остаются подспудными, нераскрытыми, как бы не поднятою и не засеянною целиною. На протяжении веков Русь творилась и строилась инстинктом, во всей его бессознательности, неоформленности и, главное, удобосовратимости. Страсть, не закрепленная силою характера, всегда способна всколыхнуться, замутиться, соблазниться и рвануться на ложные пути. И спасти её только и может, по глубокому слову Патриарха Гермогена, “неподвижное стояние” в правде народных вождей. Русский народ, по заряду данных ему страстей и талантов и по неукреплённости своего характера, всегда нуждался в сильных и верных вождях, религиозно-почвенных, зорких и авторитетных. Эту особенность свою он сам всегда смутно чуял и потому всегда искал себе сильных вождей, верил им, обожал их и гордился ими. В нем всегда жила потребность найти себе опору, предел, форму и успокоение в сильной и благой воле призванного к власти повелителя. Он всегда ценил сильную и твердую власть; он никогда не осуждал её за строгость и требовательность; он всегда умел прощать ей все, если здоровая глубина политического инстинкта подсказывала ему, что за этими грозами стоит сильная патриотическая воля, что за этими суровыми понуждениями скрывается большая национально-государственная идея, что эти непосильные подати и сборы вызваны всенародною бедою или нуждою. Нет пределов самопожертвуемости и выносливости русского человека, если он чует, что его ведёт сильная и вдохновенная патриотическая воля; и обратно – он никогда не шел и никогда не пойдет за безволием и пустословием, даже до презрения, до соблазна шарахнуться под власть волевого авантюриста» (И.А. Ильин).

 

Государственнический инстинкт народа был механизмом самозащиты в суровых условиях выживания. Но чрезмерно централизованная власть создавала благоприятные условия для злоупотреблений и разнуздания властной элиты. Многие трудности и катастрофы русской жизни вызваны самодурством правителей. Поскольку верховная власть воспринимается русским народом более сакрально, чем в Европе, то преступления власти, то есть её десакрализация, пробуждают в народе агрессивные стихии. В силу поляризации характера в народе «два начала – милосердие и жестокость – постоянно сменяют друг друга… Однако в душе православного народа милосердие и жестокость имеют разные права на существование. Для того чтобы проявления варварства не воспринимались самим народом как преступление, нужна санкция извне, “сверху”. И уж тогда варварство выходит из-под контроля даже того, кто дал первоначальную санкцию» (Г.А. Анищенко). Когда государство чрезмерно нарушало необходимые пределы власти и невыносимо давило (как при опричнине Ивана Грозного), или лишалось легитимности (как при убийстве Петра III, отозвавшемся пугачевщиной), либо слабело и рушилось (как в Смутное время), – разваливался авторитет не только ограничений, запретов и повелений, но и основных жизненных идеалов. Народ деградировал, рушил жизненный уклад и мстил всем и себе за это. При отсутствии сурового, но справедливого дисциплинирующего духовного авторитета народ впадал в смуту.

Нарушал или разрушал охранительный государственный порядок всегда правящий слой, народ отвечал на это русским бунтом. «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка» (А.С. Пушкин). Какие качества русской души подразумевает Пушкин, когда говорит, что бунт русского человека – бессмысленный и беспощадный? Не беспощаден ли и бессмыслен всякий бунт всякого народа? Очевидно, у знатока человеческой души были основания выделить в этом смысле бунт русского человека.

Отчасти беспощадность бунтарства связана с долготерпением русского человека: «Русский народ очень терпелив и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость» (А.Н. Радищев). Чем больше сдерживается накапливаемая агрессия, тем сильнее её взрыв, когда рушатся внешние и внутренние преграды для неё.

Необходимо учитывать и специфически русское переживание свободы как воли. Если западный человек стремится к завоеваниям формальных прав и свобод, зафиксированных юридически, то русскому человеку менее интересны внешние правовые свободы. Для него ценен внутренний аспект свободы – свободы самоопределения, что возможно и в условиях внешнего закрепощения. Русский стремится к воле вольной, по воле пожить, к самореализации по органичной потребности сердца, а не по внешним предписаниям. Волевое самоопределение в органичных жизненных условиях, при наличии традиционных духовных авторитетов было ориентировано ко благу и поэтому играло роль мощного созидательного фактора. Западный образ жизни воспитывал правосознание: без осознания своих прав западный человек – индивидуалист по природе – не может самореализоваться, а без уважения к правам других он не сможет выжить, ибо погибнет в борьбе всех против всех на узких европейских пространствах. Суровая соборная русская культура больше воспитывала сознание долга, нежели прав, поэтому на Руси было слабо развито правосознание. В итоге разрушение традиционной системы авторитетов и ценностей при недостатке внутренней дисциплины правосознания приводило к тому, что воля вольная оборачивалась своеволием, разнузданием – освобождением от всяческих обязательств, ввергала страну в анархию и хаос.

 

 

 

Эсхатологическая установка сказывалась в том, что русский человек аскетичен, не столь высоко ценил бренную плоть. Русский умел довольствоваться необходимым минимумом благ, ибо только так можно было выжить. Идеализм и суровая жизнь приучили к самоограничению. В русской жизни не было распространено накопительство, стремление к обогащению любой ценой и трата всех сил на материальное благоустройство. Всякий человек не может быть равнодушным к материальным ценностям, которые облегчают жизнь. Но в суровых условиях богатство приобретается, как правило, неправедными средствами. Поэтому не было европейского пиетета перед собственностью и богатством, не могло быть приоритета денег. Русский человек не гнушался обустраивать свой дом, преумножать богатство, но материальное стяжание не являлось общественным идеалом. В государственном и хозяйственном строительстве, как и в возведении своего дома, преобладало стремление реализовать некий идеал.

«Для русского восприятия христианства очень существенно трезвое чувство “нераздельности”, но и “неслитности” мира божественного и человеческого» (В.В. Зеньковский). Русский стремится не к богатству, а к достатку. «У европейцев бедный никогда не смотрит на богатого без зависти; у русских богатый зачастую смотрит на бедного со стыдом. У западного человека сердце радостнее бьется, когда он обозревает своё имущество, а русский при этом чувствует порой угрызения совести. В нем живо чувство, что собственность владеет нами, а не мы ею, что владеть значит быть в плену того, чем владеешь, что в богатстве чахнет свобода души, а таинство этой свободы и есть самая дорогая святыня» (В. Шубарт). Принцип аскетической достаточности и самоограничения действовал и в редкие периоды благополучия – во имя накопления сил в борьбе за выживание и для более насущных жизненных целей. На низшем уровне эти качества сказывались в агрессивности по отношению к богатым, в неуважении к праву собственности. На селе зажиточный крестьянин нередко слыл мироедом, кулаком, у богатого – помещика или кулака – «можно» украсть, ибо к этому относились как к «справедливому» перераспределению. Русский – не скуп, но бережлив, замаистый – что наше, то наше, – запасливость воспитывалась веками лихолетья и суровыми условиями жизни.

И по земным, и по небесным мерам богатство – неправедно. Поэтому «русский вкушает земные блага, пока они ему даются, но он не страдает своим внутренним существом, если приходится ими жертвовать или лишиться их… Нигде в мире не расстаются так легко с земными благами, нигде столь быстро не прощают их хищений и столь основательно не забывают боли потерь, как у русских. С широким жестом проходят они мимо всего, что представляет собой только земное… По сей день европейца, путешествующего по России, поражает равнодушие людей, даже молодежи, к внешним дарам жизни, к одежде, гурманству, славе, имуществу» (В. Шубарт). Пьер Безухов у Льва Толстого рассуждает о русской душе, которой присуще «исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира… это странное и обаятельное чувство… что и богатство, и власть, и жизнь, все, что люди с таким старанием устраивают и берегут, – всё это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым всё это можно бросить». В общественном мнении достоинства человека измерялись по внутренним качествам, а не материальным положением. «Русское отношение к собственности связано с отношением к человеку. Человек ставится выше собственности. Бесчестность есть обида, нанесенная человеку, а не обида, нанесенная собственности. В западном буржуазном мире ценность человека слишком определялась не тем, что есть человек, а тем, что есть у человека… Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку» (Н.А. Бердяев).

Хозяйствование крестьянского большинства населения определялось суровыми условиями жизни, которые не способствовали развитию института частной собственности и накоплению богатства, необходимых для процветания страны. «В экономике русский крестьянин очень консервативен, скептически воспринимает он всякие новшества – от плуга до машины – и тянется к тому, чтобы хозяйствовать по издревле заведенной традиции. К тому же история не баловала его реальной частной собственностью. И не потому, что он склонен к социализму или коммунизму. Напротив. Столетиями сражался он с чужеземными вторжениями, отнимавшими результаты его труда или превращавшими их в пепел, только для того, чтобы, в конечном счете, два столетия кряду влачить бремя крепостного права, которое было для него владением земли наполовину, ответственностью за неё наполовину, и даже после того, как в 1861 году царским манифестом Александра II крепостничество было отменено, крестьянин оставался под опекой сельской общины, которая через определённые интервалы времени имела право, частично и в судебном порядке, проводить новый раздел земли с учетом душ, что опять же не привело ни к настоящей полной частной собственности, ни к полной ответственности, ни к подлинной свободе, ни к эффективным инвестициям» (И.А. Ильин).

 

Внемирская ориентация русского человека воспитывала смиренное восприятие жизни. «Свобода немыслима без смирения. Русский свободен, поскольку он полон смирения; а смиренным становится человек, который чувствует свою связь с Богом. “Велика Россия смирением своим” (Достоевский). Тут европеец уже не может понять русского, поскольку не видит разницы в понятиях “смирение” и “унижение”. Кто смиряется – тот унижается, а кто унижается – тот раб. Как это смирение может быть шагом к свободе? – вот заключение человека, полностью отдавшегося земле… Сегодняшний европеец и слышать не желает о смирении; он с презрением предоставляет это восточным расам» (В. Шубарт). Западный человек стыдится смирения и терпимости как проявлений слабости. В русском характере смирение не отменяет силы и воли, но свидетельствует о благородности духа.

Смирение в русском человеке нередко сопровождается чувством вины. «Поскольку русское ощущение направлено на конечность всего сущего, русского сопровождает никогда не притупляющееся в нем чувство вины. На него давит вина, что он всё ещё живет в земном мире. Поскольку исповедь и раскаянье облегчают душу, он страдает от страсти признать себя виновным и искупить вину. В то время как европеец стремится оправдаться, похвалиться своей силой, выглядеть значительнее того, чем он есть на самом деле, – русский не только открыто признается в своих ошибках и слабостях, но даже преувеличивает их, не из тщеславия, а из стремления к духовной свободе. По отношению к собственной персоне он честнее европейца (по отношению к вещам – наоборот). В этом ощущении вины у русского коренится и его жажда страданий. Он хочет страдать, поскольку страданье уменьшает бремя вины. Так он становится мастером страданий, даже наслаждаясь ими… Европеец в несчастье быстрее впадает в уныние, но и выкарабкивается из него быстрее – потому что страданье для него невыносимо, он предпринимает все усилия, чтобы преодолеть его. Русский же, наоборот, нужду переносит спокойно, свыкается с ней, затем начинает её любить и, в конце концов, гибнет с наслаждением» (В. Шубарт).

Далее немецкий философ глубокомысленно рассуждает об истоках русской жертвенности: «Из этого чувства вины рождается мысль о жертвенности как центральная идея русской этики. Только жертва открывает путь, ведущий из мира здешнего в мир иной. Без смерти нет воскресения, без жертвы нет возрождения. Это то, что я называю русской пасхальной идеей, которая, наряду с мессианскими ожиданиями, является характерной для русского христианства. Пасха, а не Рождество, является главным русским церковным праздником, и также не случайно, что в русском языке воскресенье и Воскресение имеют одно и то же название. Каждый седьмой день недели утешает русского напоминанием о близящемся конце преходящего. – Граждане других наций тоже способны на жертву. Это доказывают великие мгновенья их истории. Но они жертвуют собой ради определённых целей, а не ради жертвы как таковой. Это и отличает их от русских. Только русский знает и подчеркивает самоценность самой жертвы. Она даёт ему оправдание не посредством других ценностей, а светит собственным светом. Русский ставит акцент на ценности самого акта, а не его результата. Он – человек души, обращенный внутрь себя, а не человек дела, обращенный на окружающий его мир» (В. Шубарт). В безбожной душе русской интеллигенции жертвенность приобретала отблески не эсхатологического воскресения, а апокалиптического разрушения: «До 1917 года представители русской интеллигенции, охваченные революционным чувством, были одержимы настоящей страстью принести себя в жертву народу. Они просто толпились в очереди к пыточному столбу. Но когда их арестовывали и сажали в камеру, они больше не ломали голову над исходом своего дела, они сделали своё и были этим удовлетворены. Неудача не сгибала их. “Какое нам дело до мирского!” – нечто подобное втайне испытывали и революционеры-атеисты. Отсюда то спокойствие души, которое наступало среди политических узников царских тюрем. Это были люди с ощущением счастья, но редко – люди успеха» (В. Шубарт).

Суровые климат и природа, тяжкий труд на малоплодородных почвах, а также необходимость постоянной военной защиты воспитывали в русском человеке терпение и упорство. Эти качества усиливались православным воспитанием: «Природная стойкость поднималась до христианского долготерпения, из национального инстинкта рождалась религиозная готовность и христианская традиция» (И.А. Ильин). Всё это делало русских непобедимыми в защите своего Отечества. Всякое поражение было временным и вызывало мобилизацию защиты. «Так русские веками учились и научились искусству побеждать: отступая, не сгорать в земном пожарище, на руинах воздвигать новое хозяйство, духовно обновляться в беде и смятении, не терять мужества при распаде, трезво смотреть на вещи в страданиях и молиться; жить в лишениях, собирая духовную жатву, опять возрождаться, как феникс, восставая из пепла, созидать на руинах и развалинах и, начиная с нуля, быстро набирать силы и неустанно творить» (И.А. Ильин).

 

Своеобразие самоощущения большого народа в том, что он не склонен к тесной групповой привязанности и взаимоподдержке, что необходимо для самосохранения небольших народов. Отсюда и знаменитое русское разномыслие: где двое русских – там три партии. Малые народы вынуждены унифицироваться, ибо разброс позиций разъединяет и ослабляет в борьбе за самосохранение. Психея большого народа, освоившего огромный разнообразнейший материк, вмещает и противоположности, и антагонизмы. Доминирует ощущение: нас много, наш жизненный космос велик, и мы можем себе позволить самозабвенно поспорить и даже побороться друг с другом по главным вопросам, что нередко вызывало разброд в стране.

В силу большей эмоциональности русскому человеку свойственны открытость, задушевность в общении. Прирожденными чертами русского характера являются «открытость, прямодушие, естественная непринужденность, простота в поведении, великодушие (“Мы не умеем долго ненавидеть” – Ф. Достоевский); уживчивость, легкость человеческих отношений, отзывчивость, способность всё “понять”, размах способностей и широта характера» (А.И. Солженицын). Если в Европе люди достаточно отчуждены и оберегают свой индивидуализм, то русский человек открыт к тому, чтобы им интересовались, проявляли к нему интерес, опекали, равно, как и сам склонен интересоваться окружающими: и своя душа нараспашку, и что за душой у другого. Такие качества по-разному проявляются в добром и злом характерах. Европеец заботится о слабых и обездоленных из чувства долга, он не склонен их жалеть и даже не очень любит. Русский же помогает из жалости. В русском мало своекорыстной хитрости, но ему свойственна подозрительность. Русская хитрость проявляется не в поисках выгоды, а от азарта, это форма своего рода деловой смекалки. Чужое встречается недоверчиво: не наше – значит худое, зато своё русское – синоним доброго.

В эмоциональной русской душе чередуются состояния приливов и отливов, когда бурная деятельность меняется покоем. «В буднях отлива русский предстает ровным и естественным, легким и добродушным. Вероятно, большой обширности пространства и малой плотности населения обязан русский (среди прочего) этими свойствами… Столь низкая плотность населения снимает с человеческой души напряженность и скованность: то, что пространство начинает, разделение этого пространства завершает» (И.А. Ильин). В обыденной жизни русский человек органичен и естественен. «Русский в жизни спокоен и расслаблен. Его походка легка: он не несется, он не тащится, он не марширует, он не шествует; он идёт так, как идётся само по себе – неброско, естественно, с расслабленными мышцами; примечательно, что русский на чужбине может узнать земляка по походке» (И.А. Ильин).

 

 

 

Душа человека и народа содержит мужскую и женскую природы. Мужское начало является носителем активности, деятельности самих по себе. Вечная женственность – это потенция бытия, материя, начало пассивное, охранительное. Подлинно творческий акт гармонично соединяет оба начала: материя и безграничные возможности вечной женственности выявляются и оформляются активным действием вечномужественного. Душа, обладающая одним началом, – нежизнеспособна, при сверхдоминировании одного из них – душа ущербна. Предельно женственное существо обречено на пассивность, непроявленность, неоформленность. Гипертрофированно-мужественное существо тяготеет к разрушению, вплоть до самоистребления. Степень выраженности мужского и женского начал, а также их баланс и гармоничность отношений друг с другом во многом определяют природу и характер человека и народа. В богатых душах сильно выражены оба начала, в наиболее цельных – одно из них преобладает, не подавляя другого. Творческая душа является амбивалентной, с некоторым преобладанием мужского, ибо женское открывает глубины бытия, а мужское призвано в творческом акте объять и оформить материю. Сильное проявление обоих полюсов чревато внутренними противоречиями и неустойчивостью общего состояния, их доминирование может меняться – отчего душа склонна к перманентной двойственности.

Можно определить душу греческого народа как явно амбивалентную, в которой мужская и женская природы предельно выражены и развиты, при этом доминирование одной из них меняется. Поэтому греческий творческий гений проявил себя во многих областях культуры, философии, литературы, а также в общественном и государственном строительстве. Излишняя женственность греческой души сказывалась в культе мужской любви, с одной стороны, и института гетер – с другой. Греческая женственность не позволила создать сильную государственность, способную защитить независимость народа. Понадобилась реакция на женскую расслабленность греческой души мужественной македонской составляющей, чтобы греческая культура не только сохранилась, но и была волево распространена Александром Македонским почти на всю Ойкумену. В сравнении с амбивалентными греками характер римлян был монистичен, в нем преобладала мужественная составляющая. Это позволило им завоевать огромные территории, создать величайшую империю. Но гипертрофия мужского начала перекрыла возможности для культурного творчества, отчего римляне остались эпигонами греков во всём, кроме права, которое выражало стремление мужского начала оформить достижения римской цивилизацией.

В немецком народе сильно выражена женственная стихия, что способствовало созданию великой и многогранной германской культуры. Но преобладало в германском духе мужское начало, которое способствовало, с одной стороны, многим завоеваниям, с другой, наделяло немецкий характер и образ жизни рационализмом, упорядоченностью и стабильностью (немецким порядком), позволявшим народу сохраниться вопреки внутренним противоречиям и внешним угрозам. Нередко мужское начало чрезмерно доминировало в немецкой душе, и немецкая воля к наведению порядка обращалась вовне: «Пред немецким сознанием стоит категорический императив, чтобы всё было приведено в порядок. Мировой беспорядок должен быть прекращен самим немцем, а немцу всё и вся представляется беспорядком. Мировой хаос должен быть упорядочен немцем, всё в жизни должно быть им дисциплинировано изнутри. Отсюда рождаются непомерные притязания, которые переживаются немцем как долг, как формальный, категорический императив. Свои насилия над бытием немцы совершают с моральным пафосом. Немец не приобщается к тайнам бытия, он ставит перед собой задачу, долженствование. Он колет глаза всему миру своим чувством долга и своим умением его исполнять. Другие народы немец никогда не ощущает братски, как равные перед Богом, с принятием их души, он всегда их ощущает как беспорядок, хаос, тьму, и только самого себя ощущает немец как единственный источник порядка, организованности и света, культуры для этих несчастных народов. Отсюда органическое культуртрегерство немцев. В государстве и в философии порядок и организация могут идти лишь от немцев, остальное человечество находится в состоянии смешения, не умеет отвести всему своего места… Немцы не довольствуются инстинктивным презрением к другим расам и народам, они хотят презирать на научном основании, презирать упорядоченно, организованно и дисциплинированно. Немецкая самоуверенность всегда педантическая и методологически обоснованная» (Н.А. Бердяев).

Это писалось в годы Первой мировой войны, за два десятилетия до апогея немецкого расизма. «Трагедия германизма есть, прежде всего, трагедия избыточной воли, слишком притязательной, слишком напряженной, ничего не признающей вне себя, слишком исключительно мужественной, трагедия внутренней безбрачности германского духа. Это трагедия, противоположная трагедии русской души» (Н.А. Бердяев). Конечно, мужественный германский дух видел в безбрежных просторах России только «вечно бабье в русской душе», что было причиной войн и сложных отношений Германии с Русским Востоком. «Немцы давно уже построили теорию, что русский народ – женственный и душевный в противоположность мужественному и духовному немецкому народу. Мужественный дух немецкого народа должен овладеть женственной душой русского народа. Вся теория построена для оправдания германского империализма и германской воли к могуществу. В действительности русский народ всегда был способен к проявлению большой мужественности, и он это докажет и доказал уже германскому народу. В нем было богатырское начало. Русские искания носят не душевный, а духовный характер. Всякий народ должен быть мужественным, в нем должно быть соединение двух начал. Верно, что в германском народе есть преобладание мужественного начала, но это скорее уродство, чем качество, и это до добра не доводит… В эпоху немецкого романтизма проявилось и женственное начало… Воле к могуществу и господству должна быть противопоставлена мужественная сила защиты» (Н.А. Бердяев).

По этим же причинам очень разнятся немецкая и русская религиозность, причем русское религиозное мироощущение гораздо ближе к христианскому, чем немецкое: «Это – чисто арийская, антисемитическая религия, религия гладкого и пресного монизма, без безумной антиномичности, без апокалипсиса. В этой германской религии нет покаяния и нет жертвы. Германец менее всего способен к покаянию. И он может быть добродетельным, нравственным, совершенным, честным, но почти не может быть святым. Покаяние подменяется пессимизмом. Германская религия относит источник зла к бессознательному божеству, к изначальному хаосу, но никогда не к человеку, не к самому германцу. Германская религия есть чистейшее монофизитство, признание лишь одной и единой природы – Божественной, а не двух природ – Божественной и человеческой, как в христианской религии. Поэтому, как бы высоко, по видимости, эта германская религия не возносила человека, она, в конце концов, в глубочайшем смысле отрицает человека как самобытное религиозное начало. В этом чисто монистическом, монофизитском религиозном сознании не может быть пророчеств о новой жизни, новой мировой эпохе, о новой земле и новом небе, нет исканий нового града, столь характерных для славянства. Немецкая монистическая организация, немецкий порядок не допускают апокалиптических переживаний, не терпят ощущений наступления конца старого мира, они закрепляют этот мир в плохой бесконечности. Апокалипсис германцы целиком предоставляют русскому хаосу, столь ими презираемому. Мы же презираем этот вечный немецкий порядок» (Н.А. Бердяев).

 

Драма русского народа в том, что он наделён явно творческой душой со всеми сложностями и противоречиями амбивалентного характера. Мужское начало по большей части преобладало в русской душе, ибо без этого невозможно было бы защититься от бесконечных нашествий, освоить безбрежные просторы, создать огромное государство и великую культуру. Но доминирование не было чрезмерным, поэтому русский народ не стремился к завоеваниям и не угнетал присоединенные народы. Возвышение мужского начала было нестабильным, иногда женская стихия перехлестывала, и русская жизнь погружалась в состояние безвольности, рассредоточенности, неупорядоченности, что заканчивалось распадом и русским бунтом. Сверхнапряжённая судьба требовала от народа напряжения мужского характера, но угнетала мужскую составляющую и провоцировала разлив женственной стихии. Если душе не хватает сил мужественно сопротивляться невзгодам, она склонна защититься от них в женственной демобилизации, расслабленности, слабохарактерности, в истерическом вытеснении реальности в фантазмы.

Женственная доминанта выражается в том, как русский человек именовал свою Родину – матушка Русь, или главную свою реку – Волга-матушка. Иван Ильин отмечал, что женственная стихия в русском народе усиливалась влиянием безграничных и разнообразных пространств, настраивающих на ощущение беспредельного многообразия, оттачивающих душевную чуткость. Вместе с тем борьба за существование в суровом, резко меняющемся климате культивировала мужественную активность, закаленность. «Беспредельное… стремится к вам в душу отовсюду, заставляя её изведать, стать причастной к этой безграничности, бесформенности, неисчислимости богатства. Нервная система в таком случае напряжена и как бы заряжена, становится предельно чувствительной и вынуждена, именно вынуждена, к поиску и обретению равновесия. Жизнь становится интенсивной и цепкой, протекая, тем не менее, в эпическом спокойствии. Человеку приходится постоянно зреть, вникая во все, что происходит вокруг. В результате он становится интуитивно богаче, приспособлённее, изобретательнее, напористее. К этому надо присовокупить ещё и славянский темперамент, особенно склонный к интенсификации» (И.А. Ильин). К тому же «славянская, неброско-гармоничная, благожелательно настроенная душа» прошла грозную школу татаро-монгольского ига, способствующую стремлению к христианскому очищению и самоуглублению. В результате судьба народа способствовала тому, что русская душа «в избытке вобрала в себя и целиком поглотила лучи вечно-женственного, подвергнувшись лучам вечно-мужественного в гораздо меньшей, более ограниченной мере» (И.А. Ильин).

О чрезмерной женственности русской души писал и Н.А. Бердяев: «Великая беда русской души в… женственной пассивности, переходящей в “бабье”, в недостатке мужественности, в склонности к браку с чужим и чуждым мужем. Русский народ слишком живет в национально-стихийном коллективизме, и в нем не окрепло ещё сознание личности, её достоинства и её прав. Этим объясняется то, что русская государственность была так пропитана неметчиной и часто предавалась инородным владычествам». Эта характеристика верна по отношению к ослабленным и болезненным состояниям национальной души. Суровые условия не допускали женственной изнеженности, безвольной неперсонифицированности. Что касается пропитанности неметчиной, то женственная открытость русской души в гармоничном сочетании с мужественностью позволяла принимать влияния и вливания, сохраняя самоидентификацию. Инородных владычеств, которые бы принимались народом, было одно – польское в Смутное время XVII века, – в силу патологии мужского и болезненной гипертрофии женского. В остальных случаях владычества заканчивались волево-мужественным прекращением.

Женственная природа в национальной душе раскрывалась и утончалась в истории: «Внутренний жизненный акт становился в структуре своей всё чувствительнее и созерцательнее, всё восприимчивее и мечтательнее; всё мелодичнее и поэтичнее; всё глубже верующим и молящимся; всё более экстенсивным и пассивным; во всех аспектах жизни – созерцательно-спокойным; не склонным к соблюдению жёстких правил обихода; способным к долготерпению; ярко проявляющим свою волю в делах службы и исполнительства; чувствующим себя счастливым только в откровенном, нараспашку, излиянии своего сердца другому, а также взыскующим, из глубочайших внутренних побуждений, вокруг себя красоты – в слове, линии, строении, краске, напеве» (И.А. Ильин). При этом характер народа не коснеет, но «оказывается предельно гибким, податливым ковке, разнообразным. Вечно-женственное, собственно, и делает его гибким, многосторонним и ковким, – молот судьбы имеет в его лице благодарный, довольно стойкий материал духа» (И.А. Ильин).

 

Диалектика мужского–женского многое выстраивает в русской жизни: «Русская душа пронизана и оплодотворена лучом вечно-женственного, но везде, во всех сферах жизни ищет она норму вечно-мужественного… Вечно-женственное ей дано, а вечно-мужественное – задано» (И.А. Ильин). В этом измерении русская душа отличается от европейской, «которой постепенно угрожает декаданс вечно-мужественного: формализм, заорганизованность, чрезмерная трезвость, жесткая интенсивность, рационалистская проза, эмпиристский релятивизм, безверие, революционный и воинственный дух» (И.А. Ильин). Особым образом сказывается женская стихия в русском мужчине и мужественная стихия в русской женщине: «Русский мужик носит в себе задатки вечно-женственного по-мужски и мужским образом. Да, он склонен к соблюдению статус-кво, к пассивному и спокойному восприятию вещей как они есть, к спасительной хитроватости; он необычайно динамичен, быстр, наступателен; подумает, прежде чем что-либо сказать; семь раз отмерит, прежде чем раз отрезать… Добродушная, пассивная дрема – его слабость даже тогда, когда он необычайно деятелен… Только очень часто его мужеская интенсивность дремлет в нем в экстенсивной форме; центростремительное в нем ценит свой собственный гармонический покой и далеко не всегда принимает центробежный размах, но если случится такое – держись!» (И.А. Ильин).

Русскому человеку больше свойственно гармоничное сочетание мужского и женского, что придает характеру необычайную цельность: «Русский, чтобы хотеть, должен любить, чтобы верить, должен созерцать, чтобы бороться, должен любить и созерцать. Но в борьбу с ним лучше не вступать» (И.А. Ильин). Несмотря на богатство женской природы, «русский мужик не женственен; он мужественен и живет по всем нормам мужского естества… Но все жизненно-мужские проявления проистекают из недр сердечного созерцания, согреты лучами вечно-женственного; умерены ими, смягчены, облагорожены; вечно-женственные жизненные содержания цветут и светятся; вечно искомая мужская форма найдена, получила своё наполнение, достигла своего предназначения» (И.А. Ильин). Русская женщина наделена богатой и трепетной женской природой. «С незапамятных времён русскую женщину изображают как существо чувствительное, сострадательное, сердечное, целомудренное, робкое, с глубокими религиозными убеждениями, упорным терпением и в известной мере подчиненной мужчине. Она любит, она служит, она страдает, она уступает» (И.А. Ильин). Жестокая судьба требовала от русской женщины проявлений и мужеской природы: «Судьба от нежного, как цветок, женского существа требует по-новому приспосабливаться к жизни, преобразовываться, требует мужской формы, воли, твердости характера, интенсивности. В дальнейшем все эти качества характера наследуются, постепенно совершенствуются, закрепляются и – проявляются. Буквально во всех сферах» (И.А. Ильин). Русская жизнь и русская литература преисполнены образами волевых, решительных, деятельных женщин, «впитавших в себя вечно-мужественное, чтобы излучать его в более активной и творческой форме». Вместе с тем «русская женщина умеет подать и реализовать свой ставший мужественным характер в форме вечно-женственного. Она пребывает цветком, она остается центростремительной, чувствительной и нежной; порой столь трогательно-нежной, что диву даешься, откуда в таком хрупком теле такая душевно-духовная мощь. Она скромна, естественна, дружелюбна, честна, легко возбудима, порою вспыльчива как порох, но никогда не впадает в состояние аффекта» (И.А. Ильин).

Внешние трагедии и внутренние драмы не могли не искажать душевный облик русского человека, в том числе и в области соотношения мужского и женского. Бунты и социальные смуты происходили в России из-за распада органичного соотношения этих начал в национальной душе. В такие периоды национальное «Я» – центр самоидентификации народа – лишалось зиждительной кристаллизации и безвольно впадало то в тотально мужественные состояния – разнузданно разрушающие, то в беспросветно женственные – пассивно отдающиеся агрессивным посягательствам извне. Эти начала восставали друг на друга и в слепом самоистреблении сталкивали различные слои, классы и группы народа. Гражданская война зачинается в национальной душе и затем разливается по просторам страны. Стихия маниакальной тирании Ивана Грозного – это болезненное проявление беспредельного самолюбия мужской природы, истребляющей не только своих жен, но и насилующей женственную природу народа. Опричники ограждались в «ордене-монастыре» от благотворного воздействия женственности. Раскол андрогинной природы национальной души привел, с одной стороны, к разнузданию зарвавшейся мужской стихии в опричнине, с другой – к женственному безволию правящего клана Шуйских. Роковое раскачивание разрушительного маятника в национальной душе не остановило мудрое правление Бориса Годунова. В Смуте XVII века можно увидеть разнузданную мужскую стихию казачества, разбойников и грабителей в своей стране, и женственную безвольность в противостоянии иноземцам. Мужская природа в народе деградировала в ту эпоху, не была способна к самозащите, а женская природа пала, для обретения какого-то порядка готова была отдаваться владычеству иноземной мужественности в лице самозваных «принцев». Только нижегородское ополчение явило примирение женственной жертвенности и мужской мудрости, воли, с чего начинается оздоровление национального тела – государства. Тирания Петра I выразила уродливую гипертрофию мужского начала, насилующего женскую природу нации и ревниво истребляющего рядом с собой проявления здоровой мужской природы. Пример тому – убийство Петром I своего сына царевича Алексея. В последующую эпоху маятник качнулся в другую крайность, XVIII век оказался «бабьим веком», когда в хорошем и в плохом, в созидании и в разрушении первые роли играли женщины на троне. Мужчинам отводилась роль фаворитов или слуг венценосных дам.

В революциях 1917 года февралисты проявили аморфность, сменяющуюся истерической импульсивностью женственности характера, безответственные судороги которого ввергли страну в хаос. В ответ явился уродливо гипертрофированный мужской характер большевизма, с невиданно железной, безжалостной, тотально маниакальной волей. Выход из Новой Смуты возможен через кристаллизацию и гармоничное воссоединение мужской и женской природы в национальной душе. Можно констатировать, что «проблема русского характера оставалась пока нерешенной: ему недоставало формы, активности, дисциплины. Вечно-женственное одаривало нас своими дарами; вечно-мужественному приходилось наверстывать: слабым оставался характер, слабой – организация, слабым – государство. И революция начала с превращения упадка в хаос, чтобы затем отдать бразды правления сверхмужескому волевому клубку безрелигиозного тоталитаризма. Моим твердым убеждением всегда было то, что есть только один верный способ санации существующего – изнутри, через вечно-женственное, через любовь, верность, терпение, молитву и чистоту помыслов… Революцию в России со всей её чудовищностью, разнузданностью и низменностью одолеет и санирует русская женщина. Ведь революция в России произошла потому, что сверхмужеская доктрина свернулась в сверхмужеской Европе в яростный волевой клубок и избрала Россию – растерянную с парализованной вследствие войны волей – в качестве полигона для своих экспериментов» (И.А. Ильин). Женственная расслабленность в национальном характере была усилена до войны творческой элитой – в разлагающем мужественность культе декаданса.

Подлинное и всецелое национальное возрождение возможно через восстановление хрупкой андрогинной гармонии в народной душе. На пути к этому мы предшествующей историей приговорены к новым судорогам. Рецидивом патологических проявлений мужского начала был феномен Ельцина, который сыграл роль бульдозера-рушителя прежнего режима – вместе со страной. С другой стороны, истерическую, не способную к рефлексии и самоконтролю женственность проявляла творческая интеллигенция, с энтузиазмом отдающаяся волевому напору безальтернативного президента.

Эта сторона жизни в народной душе преисполнена драматизма и противоречий, что неизбежно при взаимоотношении ярко выраженных противоположных начал.