Каков исторический возраст и каково будущее русского народа, который не только самосохранился на грани выживания в невиданно суровых природно-климатических и геополитических условиях, но и освоил безбрежные просторы, построил огромное многонациональное государство, создал высокую цивилизацию и великую культуру? Беспрецедентные исторические деяния говорят об удивительном национальном характере и о великой духовной миссии русского народа. Русская история, культура и цивилизация – это уникальное явление национального духа, преодолевающего и преобразующего сопротивление мировой материи.

 

Н.М. Карамзин

 

Ф.М. Достоевский

 

 

 

 

 

 

 

 Истоки

 Духовное рождение

 Причащение новой духовности

 Вехи национального духа

 Умозрение в красках

 Между небом и землей

 

 Веления времени

 Нестяжательство

 Иосифлянство

 Отношение к ересям

 Освящение власти

 Воспитание человека

 Иосифлянский раскол

 

Глава 5. Духовные катастрофы (середина XVI – начало XVIII вв.)

 

Глава 6. «Первородный грех» русского дворянства (XVIII в.)

 

 Родовые болезни дворянской интеллигенции

 Комплексы разночинства

 Исход еврейской молодежи

 Определения понятия

 Тотальная утопичность

 Лопнувшие иллюзии

 От самообличения к саморазрушению

 «Малый народ» против «Большого народа»

 

 

 

Часть II. ИДЕОКРАТИЯ В РОССИИ (XX век)

 

 

 

 Идеологизация общества и власти

 Церковь в начале века

 Партия – плоть идеомании

 

 

 Военный коммунизм

 Инфернальная лениниана

 Позиция Церкви

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 12. Русская Голгофа – мистические итоги XX века

 

 

 

 

 

1. Сущность глобализации

- Объективные глобальные процессы

- Экспансия передового меньшинства планеты

- Глобалистская и антиглобалистская идеологии

2. Вызовы глобализации

- Проблемы плацдарма глобализации

- Демографический взрыв

- Социальные катаклизмы

- Размывание государств и столкновение цивилизаций

- Экспансия массовой культуры

- Экологические угрозы

- Экономическая дезинтеграция

- Мировой терроризм

- Информационное отчуждение и зомбирование

- Разрушение человеческого вида

- Сверх- усложнение и ускорение цивилизации

3. Глобальная альтернатива глобализации

- Религиозный призыв

- Православный ответ

 

 

 

 

 

 

 

Русская история, культура и цивилизация – уникальное явление национального духа, преодолевающего и преобразующего невиданное сопротивление мировой материи, о чём вопиют очевидные и вместе с тем исключительные факты. Никогда не создавалась высокая цивилизация в столь агрессивной природно-климатической и геополитической среде на огромных пространствах; русский народ самосохранился на грани выживания и создал огромное многонациональное государство и великую культуру. Поэтому русский характер, русские формы жизни отличаются от западных – органичное там (как хорошее, так и дурное) было неорганичным для России. К трагической истории мы приговорены объективными условиями и обстоятельствами жизни, достижения наши выражают наш национальный гений. Из всех исторических испытаний русский народ выходил окрепшим. Что подвигало народ на беспримерные исторические свершения и проявление уникальных качеств? В чём загадка русского национального духа, каково его историческое назначение?

 

Русский народ выживал в суровом климате. В России самая низкая среднегодовая температура; самая большая разность дневной и ночной, а также летней и зимней температур: годовой перепад в Центральной России достигает 60 градусов, в то время как в Западной Европе – редко 30 градусов. Европа прикрыта от жестоких ветров Арктики горами Скандинавии, её климат смягчается теплым океанским течением Гольфстрим, благодаря которому зимняя температура выше нуля, в январе–феврале почти не бывает заморозков. В России весна наступает в марте–апреле, холодный северный ветер часто возвращает зимнюю стужу, а заморозки нередки и в начале лета. Западная Европа является единственным теплым регионом, расположенным близко к Северному полюсу. Нулевая изотерма января – линия средней температуры месяца – проходит по югу Скандинавии, затем спускается по Средней Германии до севера Италии, идёт на Восток по северу Греции, пересекает Крым и Сочи. То есть на севере Европы погода в январе такая же, как на Европейском юге России. В Англии, Западной Франции, Испании, Португалии, Италии – в январе до +10 градусов. Когда в Западной Европе случается раз в двадцать лет кратковременное похолодание до -10 градусов, это приводит к дезорганизации жизни. В то время как в Центральной России таковой является средняя температура января. «Природа нашей страны при видимой простоте и однообразии отличается недостатком устойчивости: её сравнительно легко вывести из равновесия» (В.О. Ключевский).

В России «континентальный климат – суровый, сухой, интенсивно подверженный колебаниям. Огромная равнина не защищена ни с севера, ни с востока, и русский норд-ост проносится над всей страной до самого Чёрного моря и Кавказа. Высокие Карпаты отделяют страну от теплого юго-запада, и мягкое дыхание Гольфстрима слегка ощущается близ Мурманска. И, быть может, на Балтийском побережье… Чем дальше на восток и север, тем чётче падает холодная изотерма января… Однако тело и душу изнуряют не столько сами изотермы, сколько крайности в перепадах температуры, требующие от человеческого организма серьезной перестройки. Изотерма -10 означает в России возможность того, что неделями термометр показывает ниже -30… Расположенная в центре страны Московская область знает годы, когда зима устанавливается с началом октября и снег ложится на землю прочным снежным покровом; но бывают годы, когда сильные утренние заморозки уничтожают цветущие сады либо буйная метель пытается наверстать упущенное за зиму в конце мая. В целом климат России сплошь и рядом не балует. Приходится считаться с пяти-шестимесячной снежной зимой, которая вдруг соблазнительно может быть прервана многодневной оттепелью, чтобы затем снова смениться беспрерывно бушующей пяти-шестидневной метелью и погрести под снежными сугробами целые деревни… В конце марта – в разгаре таяние снегов. Следом начинается интенсивное половодье: реки выходят из берегов… дороги становятся непроезжими… За короткой и всегда чуть неустойчивой весной (апрель – май) следует трехмесячное лето с его континентальным зноем, сильными грозами, часто с опустошительным градом, иногда с разорительной засухой и с каким-нибудь одним-единственным урожаем (сена, зерна, овощей или фруктов). Ранний мороз бывает зачастую уже в конце августа, как посланец близкой осени, которая влечёт за собой в страну в течение двух месяцев (сентябрь, октябрь) по большей части облачное небо, холодные ночи и бесконечные дожди, пока, наконец, мороз и снег не принесут благое избавление усталой и промокшей земле. Русской равнине неизвестны климатические оазисы типа Каринтии в Западной Европе: ветры и бури бушуют повсюду, и вся страна предстает как бы жертвой сурового климата, как бы игрушкой капризов погоды. Пять-шесть месяцев в году народ ведёт напряжённые, подчас истощающие все силы сельскохозяйственные работы, вымаливая у небес и погоды хоть одну тёплую недельку для продления вегетативного периода без полной уверенности, что будет обеспечен в долгое осенне-зимнее и зимне-весеннее время: ведь град и засуха всегда знаменуют для него настоящую катастрофу» (И.А. Ильин).

Слой вечной мерзлоты занимает около 50% территории России. С учётом засушливых степей и пустынь юга России и Средней Азии очевидна большая разница в плодородии европейских и российских земель. Только треть российских территорий пригодна для жилья и эффективного использования, но и эти земли холоднее других стран. «Главная компонента, резко осложняющая и ухудшающая условия для земледелия, – это весенние и осенние заморозки, а также переменчивый характер летнего сезона. Ведь в большинстве районов Нечерноземья практически не бывает “благорастворенной” погоды “западноевропейского типа”, ведущей к непременному урожаю. Лето здесь то холодно-дождливое (и тогда всё плохо растёт), то жаркое и засушливое (что также влечёт за собой неурожай). В более южных районах постоянно присутствует угроза засухи или недостаточной влажности (исключением является Северный Кавказ)» (Л.В. Милов). В Центральной России в среднем раз в 9–10 лет был неурожай и голод. Только 5% сельскохозяйственных земель России сравнимы по урожайности с землями США. Суровый климат Среднерусской равнины позволял заниматься сельскохозяйственными работами 4–5 месяцев в году, в то время как в Европе – 8–12 месяцев. Короткий рабочий сезон в земледелии и заготовке кормов, а также низкая плодородность большинства русских почв ограничивали развитие земледелия и удорожали его продукцию. Непомерные трудовые затраты сокращали доходность производства.

В России из-за долгой и холодной зимы отопительный сезон на юге длится до шести месяцев в году, на севере – практически круглый год, в то время как в западных странах – 3-4 месяца в году. Холодный климат требует от людей гораздо больших затрат на одежду, питание, строительство, утепление и обогрев жилья и производственных помещений, в то время как в западных странах многое находится под открытым небом. Из-за промерзания грунта в Центральной России фундаменты для домов делаются более двух метров глубиной, в то время как в Англии и Германии дома до трёх этажей строятся без фундамента. Коммуникации в России зарываются глубоко в землю, в Европе – близ поверхности земли. Одноэтажный дом в России весит столько же, сколько трехэтажный – в Англии, поэтому наше строительство раза в три дороже. Из-за холодных зим и резких перепадов температуры в России быстрее разрушаются дорожные покрытия и строения.

На это обычно возражают, что в Канаде и в Скандинавских странах не менее суровый климат. Но Североамериканский континент значительно меньше Евразийского, поэтому там нет территорий с резко континентальным климатом. Более 90% населения и промышленности Канады сосредоточено южнее широты Москвы, а канадский юг находится на широте Сочи. Если средняя годовая температура в Москве +3,8 градусов, в Ленинграде +4,3 градусов, то в Ванкувере +9,8 градусов (как в Вене, Одессе, Софии), в Монреале +6,7 градусов (как в Варшаве). На широте Москвы в Канаде расположены только поселки добытчиков ископаемых, с вахтовым методом работы.

В Канаде выращиваются соя и кукуруза, произрастающие только на юге России. Территория Северной Европы защищена от северных ветров горами, климат Скандинавских стран делает умеренным тёплое океанское течение Гольфстрим. Среднегодовая температура в России -5,5 градусов, в Финляндии +1,5 градусов. При этом большинство населения Норвегии, Швеции, Финляндии живёт на юге страны, где средняя температура января выше нуля, Русский Север заселён гораздо плотнее.

 

Русский народ боролся за своё существование в сложнейших географических условиях. На территории России плодородные земли разбросаны небольшими анклавами достаточно далеко друг от друга и от торговых путей. Залежи природных ископаемых разбросаны на огромных территориях: месторождения железной руды находятся далеко от каменного угля, который необходим для выплавки металла. Большинство природных ресурсов находится на территориях с холодным климатом, в труднодоступных местах, в нескольких тысячах километров от портов и мировых рынков, в то время как нигде в мире эти расстояния не превышают тысячи километров. В России веками отсутствовал выход к незамерзающим морям – основным мировым торговым путям. Транспортировка сырья через огромные, труднопреодолимые пространства резко увеличивает его стоимость. География страны требовала от народа хозяйственного освоения огромных территорий, связь между которыми и жизнь на которых были возможны при государственной централизации. У нас для выживания одного и того же количества людей необходимо осваивать несравнимо большие территории, чем в Европе. Поэтому уже при Ярославе Мудром территория Руси была больше всей Западной Европы. При этом дороги и все виды связи на этом пространстве могло обеспечить только сильное государство.

В результате сочетания климатических и географических условий всё, что производилось в России во все века, было наиболее энергоёмким в мире – с наибольшей себестоимостью и наименьшей рентабельностью, ибо одна и та же работа в наших условиях требует больших затрат, чем в других странах. Поэтому большинство видов народного хозяйства в России приговорено быть нерентабельными и экстенсивными. Российскую цивилизацию следует рассматривать «как общество с минимальным объёмом совокупного прибавочного продукта… Даже краткое знакомство с особенностями климатических и почвенных условий Европейской части должно содействовать реальному восприятию того факта, что в исторических судьбах и Древнерусского государства, и Северо-Восточной Руси, и Руси Московской, не говоря уже о Российской империи, наш климат и наши почвы сыграли далеко не позитивную роль. История народов России, населяющих Русскую равнину, – это многовековая борьба за выживание» (Л.В. Милов).

 

Русский народ изначально существовал в угрожающих геополитических условиях. «С первых же веков своего существования русский народ оказался на отовсюду открытой и лишь условно делимой равнине. Ограждающих рубежей не было; был издревле великий “проходной двор”, через который валили “переселяющиеся” народы, – с востока и юго-востока на запад… Возникая и слагаясь, Россия не могла опереться ни на какие естественные границы. Надо было или гибнуть под вечными набегами то мелких, то крупных хищных племён, или давать им отпор, замирять равнину оружием и осваивать её. Это длилось веками; и только враги России могут изображать это дело так, будто агрессия шла со стороны самого русского народа, тогда как “бедные” печенеги, половцы, хазары, татары (ордынские, казанские и крымские), черемисы, чуваши, черкесы и кабардинцы – “стонали под гнетом русского империализма” и “боролись за свою свободу”… Россия была издревле организмом, вечно вынужденным к самообороне… История России подобна истории осаждённой крепости. И среди “осаждающих” её народов редко бывал один, обычно два или три, но бывало и пять, девять, а с Наполеоном пришли целых двенадцать» (И.А. Ильин).

Ещё с начала первого тысячелетия нашей эры «главная масса пришельцев шла через просторы нынешней России; то были готы, гунны, мадьяры и, наконец, западные славяне. Так арена русской истории, зажатая между Европой и Азией, стала проходным двором для переселения народов, подлинной “ареной” вечных кочевников или тех, кто не успел обрести оседлости… Восточные славяне вынуждены были, таким образом, обустраиваться на проходном дворе предыстории и истории, прямо на пути великого переселения народов, и служить оборонительным форпостом западноевропейской культуры, от которой они ничего не унаследовали, однако и в дальнейшем, в течение веков почти ничего не приобрели. Об этом форпосте Западная Европа очень мало знала, никак его не признавала и ничем не поддерживала. Исторически это была весьма важная, но неблагодарная роль: обороняться без поддержки, рассчитывать только на свои силы, жить на открытой равнине, созидать и в любой момент ждать опасности нового вторжения и нападения. И это в то время, когда в глубинах Азии нарастало новое монголо-татарское скопище и чудовищное брюхо степей не могло ни переварить эти воинственные орды, ни выплюнуть. Так складывались предопределение и судьба восточных славян: быть срединным народом между Европой и Азией, сдерживать натиск азиатских кочевников, переносить крайности, их господство, не утрачивая при этом себя и не изменяя своей идее, вытравливать чужеродное и впитывать его, чтобы спасти, таким образом, себя и европейскую культуру от новых гуннов, чтобы воспрянуть, наконец, ото сна и приняться за ткань новой, своей, скорее византийской, чем с римским налётом, культуры и тем самым создать вдохновенную, по-древнегречески волнующую христианскую восточнославянскую цивилизацию» (И.А. Ильин).

В те века, когда русский народ оборонялся с востока и юга, началась экспансия из Западной Европы. «В результате в России создалась совершенно особая ситуация: расположенная на незащищенной равнине, она была со всех сторон зажата, изолирована и осаждаема – на востоке, юго-востоке, западе и северо-западе, и только в зимнюю спячку нордические народности Приполярья давали русским некоторый передых на севере и северо-востоке… Это было похоже на “континентальную блокаду”: кочевники – с востока и юго-востока; татарское ханство в Крыму, позже поощряемое турецким султаном из Константинополя, – с юга; австрийцы и поляки – с запада; Тевтонский орден – с северо-запада; датчане и шведы – с северо-запада. Русская история развивалась так, что для неё не было никакого выбора: или надо было сражаться, или быть уничтоженными; вести войну или превратиться в рабов и исчезнуть» (И.А. Ильин).

Историк Сергей Соловьев подсчитал, что с 800 по 1237 год Россия была вынуждена отражать военные нападения примерно раз в четыре года. Хотя это был период относительного спокойствия и безопасности, ибо Западная Европа ещё не была готова к войнам на Русском Востоке. После кровавого, опустошительного монгольского нашествия в последующие двести лет Русь отражала вторжения в среднем раз в год. Начиная с Куликовской битвы и до конца XIX века Россия была вынуждена воевать в среднем два года из трех лет. Историк Борис Никольский обобщает причины этих бесчисленных войн: «До середины XVIII века, пока Россия не вмешивалась в дела Европы (т.е. примерно до Семилетней войны), все русские войны носили характер защиты собственных интересов, разумно и бережно охраняемых. Войн “династических”, “религиозных” или просто от избытка воинственного пыла и стремления господствовать над соседями Россия не знала. Со времени нашествия татар и до Петра Великого России приходилось к тому же думать только об обороне, а когда позже, при Петре, она твердой ногой встала на северо-западе, а на юге достигла Черного моря, это было не что иное, как борьба за ворота, за выход из собственного дома и двора».

«Так развёртывалась в целом русская история – как история обороны, борьбы и жертв», – итожит Иван Ильин. Русские выстояли и сохранились в гибельных условиях. Но какой ценой? Бесконечные нашествия с запада, юга и востока разрушали дотла русские города, разоряли культуру, истребляли и калечили лучшую часть населения, наполняли русскими людьми средиземноморские рынки работорговли. Неисчислимые потери компенсировались невероятной духовной стойкостью русского человека: «Господь терпел и нам велел». Самозащита в этих условиях требовала сильного государства, расширения территорий – присоединения южных степей, бывших источником набегов кочевников. Вместе с тем вытянутость страны по широте, а также сложнейший рельеф границ создавали новые трудности для защиты и неблагоприятные условия для хозяйствования. Получая гораздо меньший прибавочный продукт, русский труженик вынужден был отчуждать гораздо больше, чем в Европе, на государственную защиту.

 

Выжить в таких условиях позволили наделенные Творцом и природой качества, а также компенсаторные механизмы в общественно-политической жизни и в национальном характере. Хозяйственные, общественные и государственные традиции в России не похожи на западные не потому, что отсталые, азиатские, рабские, – они позволили выжить в суровейшем «углу» планеты. Многие века уровень урожайности в сельском хозяйстве (основной хозяйственной отрасли страны) был несоизмерим с затратами труда. При сверхнапряженном и угрожающе зыбком образе жизни крестьяне проявляли максимальную осторожность ко всякой новизне в земледельческих технологиях и были привержены к проверенным стародавним традициям. Поэтому «живучесть архаичных приемов земледелия была связана не с воображаемой культурной отсталостью крестьян, а с острой жизненной необходимостью» (Л.В. Милов). «Ретроградство» и жёсткость форм русской жизни обусловлены не наклонностями народа, а объективными условиями борьбы за существование: «В этих условиях единственным рентабельным трудом в земледелии в течение многих столетий был крепостной (почти рабский) труд русских крестьян… Крепостное право в России было не результатом жадности и жестокости царя и помещиков, а своеобразным, хотя и жестоким, компенсационным механизмом выживания российского социума в целом» (Л.В. Милов). Крепостное право в России распространялось на русские губернии Центральной России, в присоединенных окраинах оно не вводилось, в том числе и из-за благоприятных условий для сельского хозяйства. Русский народ нёс основное бремя обеспечения и защиты государства. Когда позволили условия, крепостное право было отменено верховной властью в 1861 году. За несколько лет до этого в США рабовладение отменили после кровавой Гражданской войны.

Суровая жизнь требовала большей, чем на Западе, роли государства. Русская государственность – это форма самосохранения народа в тяжелейших условиях существования. Развитие общественных форм сдерживалось не произвольными посягательствами государства, а тяжестью исторической жизни. «Постоянные войны тормозили и ограничивали и свободное развёртывание бытия. Государство постоянно требовало от народа жертвенности, предусматривало и рассчитывало свои возможности, переводило жизнь на запасные рельсы, каждого обязывало к его рабочему месту, на каждого возлагало его бремя, от каждого требовало отдачи» (И.А. Ильин). Жёсткие условия хозяйственной жизни требовали большего, чем в Европе, участия государства в экономике. Самодержавная власть была необходимостью для огромной многонациональной страны: «Русская монархия делала всё, что могла, для защиты внешней и внутренней свободы России и людей России, – если ей это не всегда удавалось, то виною этому были не цари, а цареубийцы… Русское самодержавие было всегда самым верным стражем русского самоуправления, и русское самоуправление – почти всегда, кроме последних десятилетий, – было верной опорой самодержавия» (И.Л. Солоневич). Потребность страны в сильной централизованной власти – объективна, так же как неизбежно во всяком обществе своекорыстное использование власти. Тирания была закономерным соблазном для самодержавного монарха, воля которого не ограничивалась законом и зависела только от господствовавших религиозных и нравственных норм. Это форма наименьшего зла, что доказывается историей: в России только два верховных правителя превратились в тиранов – Иван Грозный и Петр I, в то время как в Англии и Франции, развитых в правовом отношении, их было множество. На минимизацию необходимой платы человеческим слабостям власти были нацелены русские общественные и государственные формы.

Во имя самосохранения в России приходилось ужесточать некоторые формы общежития: «Такой меры личной свободы, какую имели США и Англия в начале нынешнего столетия, русский народ не будет иметь никогда. Ибо если безопасность США и Англии была гарантирована океанами и проливами, то наша может быть гарантирована только воинской повинностью. Американская свобода, как и американское богатство, определена американской географией – наша свобода и наше богатство ограничены русской географией» (И.Л. Солоневич). Для выживания Россия вынуждена была милитаризировать экономику и содержать большую боеспособную армию. Однако русская армия не была захватнической – с европейскими ей приходилось сталкиваться при нападении на Россию. При этом «учились наши генералы у итальянцев эпохи Возрождения и у поляков эпохи вырождения, у шведов Карла XII и у немцев Фридриха Великого, у Наполеона и у Клаузевица – то есть у опыта всех тех армий, которые были разбиты нашей собственной. Но у нашей собственной – как же было учиться?… Русская армия была самой победоносной армией всей мировой истории – включая в эту историю и Древний Рим» (И.Л. Солоневич).

Борьба за выживание в суровых условиях воспитывала в русском человеке предприимчивость, сообразительность, разносторонний ум и непреклонную волю. За исторически краткий срок русский народ, проявив невиданный динамизм и творческую энергию, цивилизовал огромные пространства – вплоть до Аляски и Русской Калифорнии, территории которых русские цари впоследствии уступили США. Один из примеров русской цивилизационной пассионарности: «В конце восемнадцатого столетия в городе Рыльске Тульской губернии купеческий сын Григорий Шелехов почему-то решил, что развитие Дальнего Востока – его долг. Он явился в Иркутск, построил несколько торговых судов и объявил зоной российских интересов Алеуты, Аляску, Калифорнию, Гавайи, Филиппины и Индонезию. Свой план, за вычетом Филиппин и Индонезии, он выполнил: российский флаг был установлен на всех указанных территориях» (С.Б. Переслегин).

Объективные жизненные циклы приучили народ к чередованию периодов сверхнапряжения и расслабления. Русский мужик был обязан зимой полёживать на печи, иначе летом у него не хватило бы сил для каторжной работы при сне не более четырех часов в сутки. Маятник сверхнапряжения – расслабления сказывался и в общенациональном поведении, как механизм выживания при освоении безмерных просторов, защите от бесконечных нашествий и нескончаемых природных бедствиях. Так формировался особый человеческий тип, и так характер народа отразился в облике государства, культуры и цивилизации. Это своеобразие было непонятно для европейцев и трактовалось как «варварство», вызывающее позывы «цивилизовать» русских.

Разноплеменная жизнь в огромной империи была возможна благодаря тому, что русскому государствообразующему народу были свойственны соборность, уживчивость, веротерпимость. Многие народы добровольно входили в Российскую империю, присоединялись территории, не имеющие собственной государственности, и только в некоторых случаях завоевывались земли, которые были источником постоянной угрозы для России. При этом русский народ не уничтожил, не поработил, не перекрестил насильственно ни один народ (что совершенно беспрецедентно на фоне колониальной политики западноевропейских народов, истребивших и поработивших коренное население нескольких материков). Русь защитила христианскую цивилизацию от татаро-монгольского нашествия. Россия никогда не совершала экспансии в Европу, со стороны которой ей веками грозила смертельная опасность. Русские войска были и в Берлине, и в Париже, но только при отражении агрессии. «Цивилизованные» французы в 1812 году взрывали русские храмы или устраивали в них конюшни, жгли Московский Кремль, в то время как русские солдаты вели себя в Париже более чем галантно. Победоносные походы русской армии в Европу не заканчивались присоединением каких-либо земель, что было совершенно не принято на Западе. В отношениях с другими народами русские проявляли беспримерные нравственные качества.

Таким образом, «тот, кто посмотрит на историю России с высоких идейных позиций, увидит картину предельного драматического напряжения: напряжения внешнего – военно-политического, и внутреннего – социального, духовного, нравственного, религиозного… Россия во все эпохи должна была выдерживать своеобразный, только ей свойственный груз жизненных проблем, который требовал от народа сил и способностей, развитие и упрочение которых в высшей степени осложнялось самой историей… Создаётся такое впечатление, что ангел-хранитель России больше всего неукоснительно заботился о закалке народной души путём испытаний и избегал даже намека на изнеженность её. Кажется, всё было как бы предусмотрено для того, чтобы генетически, изнутри одарить народ талантами, но зато извне создать для него самые тяжкие жизненные условия, какие только можно представить» (И.А. Ильин).

Невиданным грузом жизненных проблем прежде всего объясняется катастрофичность и противоречивость русской истории, амбивалентность русского характера. Русская национальная душа открыта разнообразным влияниям природы, пространств, народов, культур. Иногда испытания превышали силы народа, отчего приходилось защищаться внутренним самоограничением. В невыносимых перегрузках душа народа сжимается и переливается в иные формы, чтобы затем расшириться по новым пространствам и проявиться в новых культурных формах. Но неизменно самодостаточной остаётся духовная основа национальной психеи.

 

В книге предлагается увидеть историю России как судьбу единого национального духа. Жизнь народа, как и человека, преисполнена ошибок и падений, возрождается раскаянием и очищением, она постольку есть, поскольку утверждает себя вопреки всему враждебному. Мы, хотим этого или нет, сознаем или не сознаем, индивидуально воплощаем общенациональный дух – его историю и судьбу. Поэтому к нам имеют непосредственное отношение и частные религиозные споры XV–XVII веков, и Смутное время, и «реформы» Петра I. Ибо мы как народ – одна семья, единый организм, живущий из века в век единой жизнью. История Родины – не чуждый нам процесс, а наша экзистенциальная судьба, в которой все поколения связаны единством исторической ответственности. Прошлое наших предков в религиозном измерении есть и наше прошлое, ибо мы связаны общей эстафетой смысла жизни, единством общенациональной судьбы. Всё, совершённое в прошлом, становится нашим достоянием, и мы отвечаем за него перед предками, потомками и современниками, перед совестью и Богом. Прошлое не позади, а внутри нас, наша история действует и в настоящем – как основание нашей судьбы и выбора грядущего. Человек, лишённый памяти, перестаёт быть вполне разумным человеком, а народ, лишённый исторической памяти, перестаёт быть народом. Таким образом, понять смысл русской истории означает понять самих себя.

На изломе тысячелетия мы не можем не искать ответа на вопросы: почему история великой страны привела к невиданной катастрофе? В чём причина трагедии нашего Отечества? Закончилась судьба русского народа или можно уповать на новое возрождение? Это вопросы не теоретико-познавательные, но экзистенциальные. Первопричина современных бедствий в том, что мы как народ духовно пали – отказались от Бога, а значит и смысла жизни. Оказавшись в ХХ веке на дне исторического провала и сохранившись при этом, мы получаем возможность увидеть в прошлом России не только череду заблуждений и пороков, но и образ обновленной, преображенной России, который русский народ мучительно зарождал в себе, к которому стремился вопреки роковым обстоятельствам и своим грехам. И ныне мы спасёмся, если вспомним, что имеем обязанности не перед прахом, а перед вечностью. Человек – житель небес и посланник Божий в миру, и мы ответственны по высшему счёту за земное устроение. Во имя сегодняшнего самосохранения мы должны осознать исторические корни и призвание нашего народа. Только высокие духовные идеалы смогли воспитать в характере народа редкостные черты, которые позволили выжить и сохранить достоинство в труднейших исторических обстоятельствах. Какие идеалы вели русский народ в строительстве своего исторического дома – великой России? В поисках ответа на этот вопрос необходимо углубиться в историю нашего Отечества, окинуть судьбу народа историософским взглядом.

О необходимости очищения исторической памяти писал Иван Солоневич: «После великой катастрофы мы стоим перед великим возвращением в свой дом, к своему идеалу. Сейчас он загажен и замазан, заклеен лозунгами и заглушен враньём. Но он существует. Нужно очистить его от лозунгов и плакатов, от иностранных переводов и доморощенного вранья, нужно показать его во всей его ясной и светлой простоте. Но не в вымысле “творимой легенды”, а в реальности исторических фактов. Наше будущее мы должны строить исходя из нашего прошлого, а не из наших шпаргалок и программ, утопий и демагогии. Всю политическую работу нашего будущего мы должны начинать совсем с другого конца, чем это делали наши деды и наши отцы, иначе наши дети и внуки придут к тому же, к чему пришли мы: к братским могилам голода и террора, гражданских и мировых войн, к новому периоду первоначального накопления грязи и крови, злобы и ненависти. Нам, прежде всего, нужно знать нашу историю, – а мы её не знали».

Своей жизнью мы вносим собственное слово в священную книгу народов, несём в себе свершившееся, так же как ответственны за выбор будущего. Единство судьбы народа ставит перед новыми поколениями те задачи, которые не были решены поколениями предыдущими. Дурную роковую зависимость от прошлого можно преодолеть творческим разрешением задач настоящего. Мы, современники, призваны ощутить историю своего Отечества как часть своей личной судьбы, способствовать пробуждению исторической памяти, национального сознания и жизненной энергии русского народа-государствообразователя, созидателя тысячелетней русской православной цивилизации. Если же мы уйдем от ответственности, то перекинем эту историческую ношу на плечи наших детей.

 

В истории действуют роковые силы прошлого, фатальные стихии космоса, исторический хаос и косность. Но вопреки сопротивлению и враждебности исторической материи в ней воплощается творческое самоопределение человека и народа. Отказываясь от свободного исторического творчества, народ попадает в рабство безличным историческим стихиям либо впадает в произвол и своеволие, творя зло.

Акцентируя внимание на коллизиях национального духа, определяющих историческую жизнь народа, можно выявить основные вехи глубинного духовного самоопределения русского народа: 1) крещение Руси в X веке; 2) полемика нестяжателей и иосифлян в конце XV – начале XVI века; 3) духовная революция XIX века – русская классическая литература, музыка, живопись, становление органичной русской философии, реформы Александра II; 4) духовное возрождение ХХ века, явленное в православном возрождении, в религиозной философии и богословии (русской неопатристике), художественной литературе, музыке и науке ХХ века, возрождении российской государственности. Результаты внутренних борений в национальной душе сказывались на протяжении веков, влияли на все стороны жизни народа.

В книге историософски рассматривается тысячелетняя судьба русского народа как единого национально-государственного организма, имеющего вечную соборную душу и историческое предназначение. Глава о русском национальном характере включает выводы русских философов и писателей, авторское обобщение и анализ. Русская идея как трансцендентный национальный идеал итожит прожитое и ориентирует народ на исполнение исторического назначения. Анализируется проблема исторической миссии и надысторического мессианизма еврейского и русского народов. Другие главы первой части посвящены основным коллизиям русской истории. Многие явления современности укоренены в далёком прошлом. Выбор Православия – духовное рождение русского народа. Через Православие русское умозрение укоренено в греческой античности больше, чем западный менталитет. Историческое самоопределение и борения в национальной душе выстраивают его судьбу. Разорение цветущей Киевской Руси и татаро-монгольское иго не могли не сказаться пагубно на характере молодого народа. Огромное историческое напряжение и непрерывная борьба за выживание отозвались болезненными срывами в народной психее. Первый раскол в национальной душе произошел на рубеже XV–XVI веков в споре монашеских «партий» – иосифлянства и нестяжательства. Драматические итоги полемики последователей Иосифа Волоцкого и Нила Сорского отозвались и в тирании Грозного, и в Великой Смуте, и в расколе, и в революции Петра I. Тиран Пётр I разрушает внутренне ослабленный традиционный церковный и жизненный уклад, формирует новый правящий слой, оторванный от национальной культуры и ориентированный на «иллюзию русского Запада». «Первородный грех» русского дворянства наследует и усугубляет «орден русской интеллигенции» – авангард революционных потрясений, заразивший национальный организм трихинами духовной болезни – идеоманией. Революция 1917 года – это духовная контрреволюция, в результате которой России была навязана власть радикальной богоборческой идеологии – коммунистическая идеократия.

Русская национальная катастрофа ХХ века беспрецедентна по масштабам, трагизму, кровавым последствиям, но и по мощи духовного сопротивления мировому злу. ХХ век обнажил те расколы и противостояния в национальном организме, а также те ополчения на русский дух, которые коренятся в предшествующих веках русской истории. Необходимо обнаружить и проанализировать как исторические мотивы апостасии русских образованных слоёв, так и сохранение и приумножение в истории спасающих ценностей русской православной цивилизации.

Рассматриваются формы идейной мании – духовной болезни человека и народа, причины катастрофы России в начале ХХ века. Различные этапы предреволюционной и советской истории оказываются периодами заражения смертельной болезнью и борьбы национального организма за выживание. Анализируется идеократия как власть сообщества идеологических маньяков. Последние десятилетия ХХ века характеризуются агонией идеократии, но ослабленный национальный организм подвержен новым духовным поветриям и заражениям. Ленинизм, коммунизм, социализм, либерал-большевизм, этатизм, шовинизм, а также атеизм, материализм, позитивизм, постмодернизм, глобализм – оказываются формами духовной болезни-выздоровления общества. В начале нового тысячелетия Россия вновь в точке исторического выбора. Трагедия России и духовные борения XX века наделяют трагическим оптимизмом – верой в возрождение нашей многострадальной Родины.

 

Данная книга – не научный трактат, не систематический курс по историософии России, что потребовало бы большего объёма. Некоторые важные вехи в судьбе России только затрагиваются, некоторые оставляются почти без внимания, что не умаляет их значимости. Это скорее заметки по историософии России в традиции русской религиозно-философской и богословской мысли. На всех этапах и во всех событиях русской истории рассматривается прежде всего диалектика русского национального духа: его становление, его борьба со злом и косностью, его поражения и достижения.

 

 

 

 

 

 

 

Ф.М. Достоевский

 

Н.А. Бердяев

 

 

 

Каждый народ имеет духовное назначение, которое определяет его исторический облик и судьбу. Природные условия и уровень культуры оказываются материей воплощения метафизической интенции – предельного стремления, духовной ориентации народа и, как всякая материя, налагают печать на форму воплощения духовной задачи. Но в трагедии земной истории формулируется надысторический идеал народа – раскрытие духовного содержания его небесного призвания. Идеал народа вбирает в себя лучшее, что о себе помыслил и что из Божьего завета совершил в истории народ. «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности… Призвание, или особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, – эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа» (Вл.С. Соловьев).

Содержанием национальной идеи являются не абстрактные или рациональные понятия, но живые архетипы Архетип – прообраз, первичная форма, образец. По Юнгу, архетипы представляют собой структурные элементы коллективного бессознательного, лежащие в основе всех психических процессов; находящиеся в зародыше возможности всех психических процессов и переживаний; единообразные и регулярно повторяющиеся способы понимания диктуются архетипами; априорные условия понимания и восприятия, которые предшествуют любым схемам логического мышления; трансцендентальная схема или структура, в которой запечатлевается опыт всего народа. В данном случае архетипами называются устойчивые характерные духовные формы, которые народ приобретает в своей исторической судьбе, генотипами же – духовные и природные формы, которые присущи народу с рождения – от Бога или от природы., в которых укоренено сознание и подсознание народа; иерархия ценностей, определяющих установки и модели поведения; идеалы, на которые отзывается непосредственное нравственное чувство, которые целостно переживаются, волнуют, задевают за живое всякого человека, считающего себя представителем данного народа. В русской традиции идеал и быт сопряжены, что запечатлено в понятии «чин». Творческая национальная идея «должна выражать русское историческое своеобразие и в то же время – русское историческое призвание. Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чём он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях и законах» (И.А. Ильин).

Национальная творческая идея мобилизует энергетический потенциал народа на исторические свершения. Национальный сверхидеал задаёт целеполагание народу, открывает ему смысл жизни, который выше будничных забот и борьбы за существование, который соединяет с прошлым, оправдывает настоящее и открывает будущее. Национальная идея формулирует общее историческое назначение народа, мобилизуя национальные архетипы, инстинкты самосохранения нации и совершенствуя характер народа. «Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека. Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, – до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью человек. В стремлениях к выяснению себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни, чем непоколебимее народ содержит их, чем менее способен изменить первоначальному чувству, чем менее склонен подчиниться различным и ложным толкованиям этих идей, тем он могучее, крепче, счастливее» (Ф.М. Достоевский).

Национальная идея выражает природу и характер народа, оформляет смысл его бытия. Различные народы возвеличиваются или подвергаются падению, и их национальные идеалы могут быть созидательными и разрушительными, подлинными и ложными. «Всякий народ, в особенности великий народ, претендует на то, что он несёт человечеству какую-то свою идею; история просматривает эти национальные претензии и большинство из них выбраковывает в мусорную яму. Идея, изъятая таким образом из жизненного оборота, становится трагедией нации, язвой её желудка и раком её печени: она съедает народ. Она ставит перед ним явно непосильную задачу, конструирует некую “миссию”, в жертву которой приносится национальное бытие» (И.Л. Солоневич). Национальный идеал придает смыслосозидающий и целеподвигающий импульс национальному бытию.

«Возраст русской идеи есть возраст самой России» (И.А. Ильин). Хотя понятие русская идея впервые ввёл Ф.М. Достоевский, в основном она сформировалась к XVI столетию, но некоторые её содержания выражались не в вербальных, а в эстетических формах либо в виде традиционных отношений к Богу, бытию, жизни, человеку. С доминированием иосифлянской традиции национальный идеал вытесняется из официальной жизни, замутняется, вместе с тем и обогащается в трагических исторических коллизиях и душевных драмах народа. Самосохранение русского народа в последующие века было возможным благодаря сохранению собственного национального идеала. Начиная с петровской революции национальный идеал подвергается уничижению, искажению, во многом вытесняется в маргинальные сферы. С русской духовной революции XIX века начинается осознание и философское формулирование базовых принципов русской идеи. Были моменты в истории России, когда русская идея просияла немеркнущим светом: в русской святости и творческой гениальности, в освоении безбрежных просторов, в строительстве огромного многонационального государства, в созидании великой культуры. Были периоды, когда идея национального призвания замутнялась и предавалась забвению. Но она никогда не прерывалась, а обогащалась трагическим опытом истории. Это непрерываемая линия нашей жизни, передаваемый от поколения к поколению богочеловеческий завет о русском народе, приобщение к которому даёт возможность устоять, выжить и преобразить жизнь.

От выбора Православия – первого акта национального самостояния, от первых русских летописей и «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона, через исторические победы народа над смертельными врагами, через непревзойденную русскую способность выживать и упорное государственное строительство, через русскую святость и русскую гениальность – в трагических испытаниях и муках формируется содержание национальной идеи: замысел Творца о русском народе и ответный помысел народа о самом себе, о своём историческом призвании и бытии. Русская идея – это национальный идеал, который народ возжигал перед собой, к которому стремился и которым судил себя. Как всякий идеал, он выше исторической эмпирии, но, как всякий подлинный идеал, он является внутренним смыслом истории, её доминантой. Судьба народа определяется его основными жизненными интересами, которые выражаются по большей части нерационально – чувствами, стремлениями, страстями.

Каковы основные свойства национального идеала? Национальная идея представляет собой комплекс идей, на которые все, кто идентифицирует себя с народом, сориентированы как на лично близкие и родные. Русский национальный идеал никогда не был нацелен на мирские блага, он ориентирует национальный дух на высшие цели бытия: «Русская идея не есть идея цветущей культуры и могущественного царства, русская идея есть эсхатологическая идея Царства Божьего… Для постижения России нужно применить теологальные добродетели веры, надежды, любви» (Н.А. Бердяев).

 

В русском религиозном сознании изначально формируется убеждение в том, что русский народ – богоносец, сохраняющий правую веру и обязанный донести её другим народам. В этом всечеловеческая миссия русского народа. Русская идея отражает миссию русского народа в христианстве, его путь и задачу в раскрытии христианской истины – универсальной и всечеловеческой. Опыт добра, который собирает народ в историческом пути, не исключает, а дополняет опыт других народов. Русская идея есть небесное отражение земного пути русского народа к истинной жизни. Русская идея основана на православном переживании новозаветного благовестия. Какую же истину о Боге несёт русский народ?

 

Прежде всего, русская идея пронизана троическим умозрением. Духовный центр Руси – Свято-Троицкая лавра, основанная преподобным Сергием Радонежским. Иконописным выражением русской идеи является икона преподобного Андрея Рублева – Святая Троица. Троические принципы заложены Творцом в основания бытия и, по образу Божию, в основания человеческого бытия.

Из лицезрения таинства единой и неслиянной Божественной Троицы проистекают основополагающие категории русской идеи. Во все времена многие храмы на Руси посвящались Святой Троице. Троическое умозрение лежит в основе русского сознания. «Русский народ нуждался в сильнейшей идейной поддержке для перенесения всех своих невзгод; более того, требовалось в основу государственного становления Руси положить краеугольный камень – идею, которая не только освещала бы путь людей для их объединения в деле создания национального государства, но давала бы силу преодолевать трудности, через которые этот путь пролегал. Такой благодатной, всё освещающей и всё воедино соединяющей идеей явилось таинство любви во Святой Троице, призывающей к подобному объединению всех людей: “Да вси едино будут” (Ин 17:21). Преподобный Сергий был действенным носителем этой идеи» Цитата из книги «Троице-Сергиева Лавра» (Сергиев Посад, 1919). Примечательно, как под большевистской диктатурой идёт осмысление национального идеала – для будущего возрождения..

 

Русская идея подлинно христоцентрична и христологична. Кенозис Второй Ипостаси Божественной Троицы свершается во имя любви Бога к тварному миру, как явление полноты любви к человеку – сотворцу Богу. Бог в Православии явлен прежде всего не как Царь мира – Христос-Пантократор, а как Христос-Спаситель. Бог нисходит в мир во имя богоуподобления человека: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Земная жизнь ценна как путь к Богу.

Христос во имя спасения человека принимает голгофские страдания и идёт на крестную смерть. Воплощение Бога в человеке, земной путь Спасителя, Его земное слово и деяния, голгофские страдания и смерть Богочеловека на Кресте, Воскресение Бога и явление Его в преображенной плоти переживаются в русском жизнечувствии как бытие созидающие события. Скорби и страдания жизни отражают путь крестоношения, который следует принимать с радостью и благодарностью Богу, ибо терновый венец сораспятия Христу ведёт к вечному блаженству. «Верующий православный убеждён, что напрасных страданий не бывает; что Христос на земле пострадал “ради нас”; что Христос любит каждого страдальца и разделяет с ним его страдание. Не зря же народная мудрость гласит: “Христос терпел и нам велел”» (И.А. Ильин). Жизнь должна строиться в соответствии с евангельским образом Спасителя, Его учением, Его крестным путём, Его смертью и Воскресением. Церковный евангелизм как евангелизация жизни господствует в русской святости. Высшие критерии в русской жизни – в Откровении Спасителя, а не в насущных жизненных интересах. «Русский народ ведёт всё от Христа, воплощает всё своё будущее во Христе и во Христовой истине… Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово… И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а из смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хоть и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад, и всё бы выходило опять из той излюбленной идеи их» (Ф.М. Достоевский).

Если из лицезрения Божественной Троицы и взаимоотношений Ипостасей Божиих исходит небесная безмерность любви, то в переживании образа, учения и деяний Спасителя обретаются земные силы небесной любви: Господь есть любовь. Беспредельные любовь, милосердие, сострадание Христовы наполняют божественными проявлениями сердце русского человека. Спасительное благовестие Иисуса Христа обращено к каждому человеку: идущий за Мной пусть возьмёт свой крест. В отношении к Богочеловеку в русском благочестии страх Божий как безмерное благоговение перед Господом сочетается с глубокой любовью, доверием к милосердию Спасителя. Русский человек трагически переживает страсти Господни, сознавая безмерную трагедию богочеловеческого крестонесения, но уповает на спасение, ибо Христос смертию смерть попрал. Поэтому на местах трагедий на русской земле возводились храмы Спаса на крови. Но и храм-памятник великой победе в Отечественной войне 1812–1814 годов тоже посвящён Христу Спасителю. Всё лучшее в православном благочестии проистекает из уподобления Спасителю, всё удаляющееся от христоцентричного стержня бытия – уводит на периферию Православия и выводит за его пределы.

 

Божественная любовь, явленная в полноте во взаимной любви Божественных Ипостасей Святой Троицы, – это вечное истечение любви для мира сего. Христианство – религия любви, Православие – установка на преображение мира любовью. Русская идея – утверждение соборной любви в жизни. Идеал Православия – любовь на земле по образу небесной любви Ипостасей Святой Троицы: «Дабы воззрением на Святую Троицу побеждался страх розни мира сего» (преп. Сергий Радонежский). «Русское Православие воспринимает Бога любовью, воссылает Ему молитву любви и обращается с любовью к миру и людям» (И.А. Ильин). Любовь является силой единения соборно-персоналистических начал и играет огромную созидательную роль в истории.

Андрей Рублев выразил национальное миросозерцание, народный идеал своего времени. «Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безгласности, эту бесконечную друг перед другом покорность мы считаем творческим содержанием Троицы» (свящ. Павел Флоренский).

«“Бесконечная друг перед другом покорность”, “сердце всех милующее”, готовность душу свою положить за други своя – вот что лежит под словом “любовь”, которое обязательно возникает в нашем сознании, как только мы начинаем пытаться выразить наши чувства от этой великой иконы XV века. Все эти слова словно кружатся вокруг какого-то центра, что-то хотят выразить, что-то такое близкое нам и высокое. И, наконец, такое слово приходит: самопожертвование. Любовь – самопожертвование, причём с ударением не на “жертвенность”, а на этом “само” – на добровольности этой жертвы. Не героическая жертва собою в борьбе и напряжении всех сил, всех страстей, в безоглядном стремлении к результату, а простое, смиренное, как бы логически вытекающее из общего мироощущения, которое можно назвать “просветлённым страданием”. Любое самопожертвование – это потрясающее величие духа, но в данном случае перед нами величие духа не античного образца: “Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея?” (Ин 18:11). Страдание осмысленное, не как наказание за какие-то провинности, не как рок или фатум, слепо сваливающийся на человека, страдание, необходимое для устроения и просветления мира, добровольно принимаемое на себя по жалостливости, по состраданию всей твари, всему миру (а раз всему – стало быть, и врагам, и разрушителям, и тем, кто хотел бы сделать мою жертву напрасной). Только такое страдание действительно просветляет и возносит душу и вводит её в божественный, горний, вечный мир, в мир “этого Триипостасного Божества, вечного в Своём покое и одновременно находящегося в безмолвном строении жизни внутри Себя заключенной” (арх. Сергий /Голубцов/). Вот что начинает проступать на рублёвской Троице» (К. Касьянова).

Любовь – милосердие, прощение, жалость, смирение – в русской духовности приоритетнее других высоких ценностей: прав, закона, справедливости. Австриячка Катерина Бета, принявшая Православие, в книге «Русская душа» пишет: «В восточном благочестии доминирует не идея справедливости, а идея любви».

«Итак, любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизирующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) сами по себе ему мало свойственны. Без любви он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом, без идеала, без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою» (И.А. Ильин).

 

Русская идея во многом софийна и софиологична. Представление о Софии Премудрости Божией русское Православие получило от первосвятителя Кирилла, которому, по свидетельству агиографа, она являлась во сне: «Видех едину краснейшу всех лицем светящуся и украшену вельми монисты златыми и бисером и въсею красотою, ей же бе имя Софиа, сиречь мудрость», образ которой он благоговейно пронёс через всю жизнь. Подлинная мудрость – прекрасна, глубинное единство мудрости и красоты было изначально воспринято русским православным сознанием. «Если красота достаточно устойчиво выступала в Древней Руси символом святости, благочестия и в целом всего комплекса духовных ценностей, то безобразное часто служило ярким выражением антисвятости, отступления от веры и т. п. …Безобразное выступает знаком антиценностей… В понимании прекрасного древнерусское эстетическое сознание выдвигало на первый план красоту духовную. Чувственно воспринимаемая красота ценилась прежде всего как знак и символ этой красоты, но также и сама по себе как результат божественной творческой деятельности» (В.В. Бычков). Павел Флоренский определял образ Софии как «первую сущность младенческой Руси, имевшей воспринять от царственных щедрот византийской культуры». Первые храмы на Руси посвящались Софии Премудрости Божией. В иконописи развилась оригинальная софиологическая тема, религиозную мысль волновал софиологический вопрос. Софийность искусства «состояла в удивительной способности русских средневековых мастеров выражать с помощью художественных средств главные духовные ценности, сущностные идеальные основания бытия, божественную премудрость в их общечеловеческой значимости; в глубинном ощущении и осознании… в качестве основы всякого творчества, единства мудрости, красоты и искусства» (В.В. Бычков).

Идея богоносности русского народа укоренена в софийном призвании. София – рождающее лоно Творца мира. София – мироустроительница, собирательница, охранительница творения Божьего, заступница чад Божиих. Из Божьего хранилища – Софии человек получает образ и материал творения, силу и импульс к сотворчеству Богу. От человека как сотворца Божьего, София принимает созданные им образы Нового Бытия. София – Душа Мира, создательница коллективных душ наций и человечества, начало соборности и Церкви Христовой. Это осмысление Премудрости Божией и роли её в творении развивалось в русской идее.

В русском благочестии София Премудрость нередко воспринималась через образ Богородицы. Ибо в Деве Марии явлена полнота Софии-Девы – Вечной Жены Вечного Жениха, Логоса. А Мария-Богородица воплощает полноту Софии как тварного бытия, рождающего в мир Бога. Софийная любовь – это радостное принятие Премудрости как замысла Творца о творении и вместе с тем любовь к миру как творению Божию. Русское православное чувство было открыто всеобъемлющему образу Софии – Премудрости Божьей. Это сказывалось в русской религиозности, в отношении к жизни, в наборе и отборе черт хаpактеpа народа. Из созерцания Софии рождалась идея соборности.

 

Собор – это Церковь Христова, объединяющая всех верующих во Христа. Собор – это храм Божий, единящий христиан в предстоянии каждого перед Богом, в общей молитве Богу. По образу Собора Святой Троицы, в которой каждая Божественная Ипостась представляет собой индивидуально неповторимую и вместе с тем всецелую божественную сущность во взаимной ипостасной любви и единстве в Троице, соборность – единство многообразия – представляет собой свободное сообщество вечных личных душ, в нем раскрывается полнота природы каждого и единство в любви всех. Соборное «единство свободное и органическое, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви» (А.С. Хомяков). Подлинная соборность достигается в единстве человечества вечных душ в любви к Богу и в Боге. Личность – это степень вочеловечения, достигшая индивидуальной свободы и неповторимости в свободной обращенности и любви ко всем личностям. Таким образом, соборность – это братство свободных личностей. В одном измерении соборность противостоит тотальному индивидуализму, в другом – тотальному коллективизму, являя гармонию меры того и другого. «Соборность противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнотарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости» (Н.А. Бердяев).

Соборное сознание русского человека «имеет некий внеличностный и – в достаточно широких временных рамках – вневременной характер. Это сознание собора родственных по духу людей, достигших в процессе совместной литургической жизни внутреннего единства как друг с другом, так и с более высокими духовными уровнями, в идеале – с Богом. Соборное сознание в православном понимании – это результат коллективного “духовного делания” собора единомышленников (в идеале – всей Православной Церкви), получающего благодатную помощь свыше… Наиболее полное своё бытие соборное сознание обретает в процессе церковного богослужения, литургического действа, которое совершается в храме в особой предельно эстетизированной среде… попадая в которую человек должен был получить реальную возможность приобщения к миру высшей духовности. Эта среда понималась как место соприкосновения, взаимного перехода мира видимого и невидимого, как реальное “окно” в Небесное Царство. Широко раскрывалось это “окно” лишь в процессе богослужения, так что духовно-художественная среда, созданная с помощью комплекса искусств, реально и полно функционировала только во время культового действа… Духовно-мистической кульминацией Литургии является Таинство Евхаристии – реального приобщения (путём принятия в себя) плоти и крови Христовой. В этом – цель и вершина литургического пути единения человека с Богом. Главное содержание богослужения составляет молитва. Средневековый человек приходил в храм, чтобы принять участие в соборной молитве, ощутить своё родство и единство с другими людьми (со всем родом человеческим, как бы незримо присутствующим в храме во главе с родоначальником Адамом) и с Богом, к Которому он обращается в молитве с прошением и славословием» (В.В. Бычков).

Умение принять страдание из сострадания – воспиталось соборностью, присущей Православию – наиболее соборном вероисповедании в единственно соборной религии – христианстве. Принципы организации Русской Православной Церкви соборны больше, чем в церкви Византийской. Православная соборность была духовной основой русского национального единства, которое ощущалось прежде всего как религиозное – единство в Истине. Достоевский отмечал эту «неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христа». Соборный характер проявлялся во всечеловечности и универсализме русской идеи, в том, что Бердяев ошибочно называл тоталитарностью русского хаpактеpа.

 

Православная соборность укрепляла в русском человеке чувство национального и общественного единства, противостояла вражде и розни. Соборность отражается в русской уживчивости, в здравом инстинкте общежития, без которого невозможна нормальная жизнь множества национальностей в крупнейшей империи: «Ужиться народ русский со всяким может, ибо много видел видов, многое заметил и запомнил в долгую, тяжелую жизнь свою двух последних веков… Способность примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который даётся очень немногим национальностям» (Ф.М. Достоевский). Русский народ создал огромное многонациональное государство и освоил невиданные просторы, не уничтожив и не поработив ни одного народа. «Германская идея есть идея господства, преобладания, могущества; русская же идея есть идея коммюнотарности и братства людей и народов» (Н.А. Бердяев). В историческом строительстве русский народ руководствовался идеей национального единства и стремлением к содружеству и сотрудничеству различных наций, что есть проекция соборной всечеловечности. «Русская национальная идея всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью» (И.Л. Солоневич). Русские идеалы помогали русскому характеру мирно обустраивать огромную разноплеменную землю.

Национальный идеал формирует своеобычное отношение русского народа к другим народам и к человечеству: «Мы предугадываем, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях… Русский идеал – всецелость, всепримиримость, всечеловечность… общечеловеческий дух и есть отличительная, личная способность нашей нации… Что такое сила духа русской народности как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности?» (Ф.М. Достоевский). Всечеловечность сказывалась в том, что русский народ не чужд инородному, открыт влияниям. «Переимчивость его известна… Никогда не встретите вы в нашем народе невежественного презрения к чужому» (А.С. Пушкин). В то же время русский ощущает своё как общечеловеческое, он призван нести своё другим народам, но не насилием, а служением и примером. Открытость и обращенность к иному и к другим совместно со стремлением сохранить собственную самобытность – соборная черта всечеловечности. «В русском характере замечается резкое отличие от европейского, резкая особенность, в нём по преимуществу выступает способность высокосинтетическая, способность всепримиримости, всечеловечности. В русском человеке нет европейской угловатости, непроницаемости, неподатливости. Он со всеми уживается и во всё вживается. Он сочувствует всему человеческому, не различая национальности, крови и почвы. Он находит и немедленно допускает разумность во всём, в чём хоть сколько-нибудь есть общечеловеческого интереса. У него инстинкт общечеловечности. Он инстинктом угадывает общечеловеческую черту даже в самых резких исключительностях других народов; тотчас же соглашает, примиряет их в своей идее, находит им место в своём умозаключении и нередко открывает точку соединения и примирения в совершенно противоположных, сопернических идеях двух различных европейских наций, – в идеях, которые сами собою, у себя дома, ещё до сих пор, к несчастью, не находят способа примириться между собою, а может быть, и никогда не примирятся» (Ф.М. Достоевский). Русский народ в лучших своих творениях и деяниях исполнял вселенскую миссию, сознавал своё призвание  к разрешению общечеловеческих проблем. «Если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то, значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры… стать поскорее русскими и национальными» (Ф.М. Достоевский).

 

Универсализм русской идеи подвигает русскую душу постигать истину бытия и всего в жизни. Универсальная соборность охватывает все сферы жизни единым организующим принципом блага. Всё в этом мире призвано устроиться по Божией правде. Универсализм стимулирует пытливость, безграничность познания и деятельности, русскому характеру не свойствен партикуляризм. Широта русской души обусловлена универсализмом русской идеи не меньше, чем обширностью русских пространств.

Достоевский предвидел, что всечеловечность и универсализм сыграют большую роль в мировой истории: «Мы предугадываем, и предугадываем с благоговением, что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях; что, может быть, всё враждебное в этих идеях найдёт своё примирение и дальнейшее развитие в русской народности. Недаром же мы говорили на всех языках, понимали все цивилизации, сочувствовали интересам каждого европейского народа, понимали смысл и разумность явлений, совершенно нам чуждых… И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите; тем временем проникнуться вашей идеей, понять ваши идеалы, цели, характер стремлений ваших; согласить ваши идеи, возвысить их до общечеловеческого значения и, наконец, свободной духом, свободной от всяких посторонних, сословных и почвенных интересов, двинуться в новую, широкую, ещё неведомую в истории деятельность, начав с того, чем вы кончите, и увлечь вас всех за собою».

 

Христианство воспитывает чувство высшей ценности и неповторимости каждого человека. В христианской культуре развивается персоналистическое отношение к миру, утверждающее главенство личностного начала. Развитие личностного самосознания протекало двумя путями. На Западе – на основе развитых традиций индивидуализма и унаследованного римского права. У молодого русского народа коллективистские установки преобладали над индивидуалистическими, поэтому русская душа органично восприняла православную соборность. Отсюда слабое чувство индивидуального права и невысокий уровень правосознания. Однако русская соборность содержит потенцию своеобразной персоналистичности. В начальном «роевом» (выражение Льва Толстого) жизнеощущении человек ещё не осознает себя как индивидуальность и не требует своих прав. В нём отсутствует индивидуалистическое представление о том, что индивидуум может отстаивать свои права, даже ошибаясь. Традиция православной соборности развивала в русском человеке чувства братства, любви, милосердия, которые основаны на признании абсолютной ценности другого человека. Христианское смирение, кротость не подавляют индивидуальность, но воспитывают любовное отношение к другому человеку. Братская любовь утверждает личностное достоинство любящих. Тот, кто бесконечно любит и ценит своего ближнего и взыскует его спасения, не захочет силой загнать его в рай. Новозаветная любовь, пробуждающая чувство самоценности личности («суббота для человека, а не человек для субботы» – Мк 2:27), утверждает персоналистические устои.

По-другому персоналистическое пробуждение происходит в атмосфере православной соборности. Собор – это единение людей в Боге, поэтому соборное жизнеощущение воспитывало в православном человеке чувство личной связи с Богом и личной ответственности перед Богом, когда каждая самоценная душа внемлет Богу. С другой стороны, люди в Боге наиболее открыты друг другу и ценны друг для друга. Поэтому человек наиболее человечен (то есть персоналистичен) сам по себе и в отношениях к другим не через индивидуалистическое самоутверждение, а через соборное взаимоотношение. Православное воспитание и государственное строительство в идеале были направлены на защиту человека от смертоносных стихий, грозящих его существованию, на создание условий для жизни и формирования личности. Таким образом, и в неиндивидуалистических формах русской идеи укоренена персоналистическая устремлённость.

 

Русская идея воспитывает специфическое понимание свободы. У свободы два аспекта. Первый – свобода от: от внешнего давления, контроля, авторитета. Борьба за такую свободу характерна для народов Западной Европы и приводит к развитию формального права и правосознания. Закон гарантирует свободы – защищает от внешних посягательств на свободу личности. Второй аспект свободы – свобода для: свободное внутреннее самоопределение. При всех правах на свободу можно оказаться внутренне несвободным, не стремиться свободно творить себя. Полнота свободы объединяет обе её формы, рождая чувство свободной ответственности: поступок является вполне свободным, если принимается ответственность за его последствия.

В русской идее развивался второй аспект свободы. Для русского человека характерна не борьба за свободы, но стремление по воле пожить. Взыскуемым идеалом является воля вольная – самоосуществление по потребности души и сердца. Он стремится к новым жизненным обстоятельствам и независимому самоощущению. Такую вольготность души можно удовлетворить на безбрежных русских просторах. Русский народ может терпеть тяжкие обязанности и закрепощение, если оно является велением долга, но он не выносит неволи как жёстко регламентированной жизни и ограничения жизненного пространства. Клетка, даже золотая, – хуже обременённой жизни. Стремление к воле выделяло в народе пассионариев – организаторов новых форм жизни и осваивателей новых пространств. В порабощенных массах народа всегда была сильна тоска по вольной воле.

Воля – это природно-душевная стихия индивида, его природный и душевный энергетический вектор. На низшем уровне необузданная природная воля являет слепое своеволие самости. На высшем – одухотворенная воля вплетается в свободное самоосуществление личности. Западноевропейская традиция выстраивает внешние отношения, регламентирует индивидуальные права и свободы во взаимной борьбе индивидуальных воль. Русское Православие нацелено на внутреннее преображение, а не на внешнюю муштру человека, оно ведёт человека к свободе изнутри – через преображение собственной природной воли. Православное внутреннее преобразование человеческой личности больше соответствует христианскому благовестию. Но свойственная русской ментальности недооценка внешних свобод сказывалась, с одной стороны, в слабом развитии правосознания, пассивности в создании правовых гражданских и государственных форм; с другой же стороны – чревата подменой свободы воли безудержным своеволием.

 

Русское органичное право создается добром, а не силой (не в силе Бог, а в правде), не взаимным договором для охраны эгоистических интересов, не принуждением и не законом. Специфически русское восприятие – право как незыблемый авторитет правды и истины при наименьшей формальной регламентированности, внутренней органичности и цельности. Русский человек всегда чувствовал, что за юридическим правом стоит закон правды – внутренний закон, помимо земного суда есть высшая справедливость и Божий суд. Поэтому формальное право не воспринималось как добродетель, ибо критерием было чувство правды, а не права. Русская идея была нацелена на внутреннее нравственное духовное совершенствование человека и нравственного порядка в обществе более, чем на созидание правовых форм. «В России содержание всегда предпочиталось форме, совесть – букве закона, мораль – силе, а сила – интриге» (И.Л. Солоневич). В этом сказывались «большое доверие к людям и малая любовь к законам» (И.Л. Солоневич). Более того – большая любовь к человеку. Поэтому на Руси «правовая идея не является высшим принципом этики, выше её идея любви, стоящая по ту сторону права и бесправия, вины и отмщения, – идея всепрощающего, всеочищающего добра, навсегда закрывающая истоки человеческой вражды» (В. Шубарт). Отсюда – приоритет внутреннего, духовного авторитета над внешним юридическим и рационалистическим. Жизнь по вере, а не по долгу и обязанности. Правда выше долга, а долг выше права. «Русский склад мышления ставит человека, человечность, душу выше закона и закону отводит только то место, какое ему и надлежит занимать: место правил уличного движения. Конечно, с соответствующими карами за езду с левой стороны. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не человек для выполнения закона, а закон для охранения человека. И когда закон входит в противоречие с человечностью – русское сознание отказывает ему в повиновении» (И.Л. Солоневич).

Русская жизнь регламентировалась в большинстве своём не сводами законов и не установленным порядком, а авторитетом традиций, выражающих историческую память народа и национальное самосознание. Поэтому на Руси доминировало прецедентное, а не формальное право. Прецедент схватывает дух права, закон же устанавливает неизменную правовую формулу. Прецедент меняется в восприятии во времени, в зависимости от морально-правового сознания людей. Закон же отчуждается от общества, его породившего. Устное, обычное право истолковывается народом. Записанный закон толкуется кастой законников, судей. «Никогда русский человек не верил и не будет верить в возможность устроения жизни на юридических началах» (Л.А. Тихомиров). Пренебрежение к правовому устроению серединного земного царства таит опасность нравственного срыва, ибо право подпирает и муштрует слабонравие. Своеобразное жизнеощущение открывает новые исторические возможности, в нём заложена подлинно христианская нравственность, мотивированная не формальным моральным законом, а свободной потребностью любви, милосердия и справедливости. Нравственность, основанная не на долге, а на совести и любви, – поступаю так не потому, что должен, а потому, что иначе не могу, – это характерно русская совестливость. Высший идеал русской идеи – торжество правды, доброты и любви.

«Русское Православие – наименее нормативная форма христианства. В нём духовный опыт наименее подчинен норме… Русское Православие в лучшем, идеальном своём сознании признаёт авторитет самого воздействующего на нас божественного бытия, самой явленной божественной энергии, то есть авторитет онтологический, а не юридический и не рационалистический… Православие внушало идею обязанности, а не идею права… Православие воспитывало русский народ не нормами поведения, а образами жития святых и культом святости, и центр тяжести религиозной жизни Православие полагало в молитве, которая есть богообщение, а не нормировка жизни» (Н.А. Бердяев). Для русского жизнечувствия добродетель является внутренней душевной потребностью, а не исполнением внешних повелений. Добродетель по нравственным предписаниям, по закону, а не по Христовой любви не вполне добродетельна.

Православие несло русскому человеку не рациональные повеления, а живое свидетельство истины, взывающее к человеку: «Русский народ и истинно русский человек живут святостью не в том смысле, что видят в святости свой путь или считают святость для себя в какой-либо мере достижимой или обязательной. Русь совсем не свята и не почитает для себя обязательно сделаться святой и осуществить идеал святости; она свята лишь в том смысле, что бесконечно почитает святых и святость, только в святости видит высшее состояние жизни, в то время как на Западе видят высшее состояние также и в достижениях познания или общественной справедливости, в торжестве культуры, в творческой гениальности. Для русской религиозной души святится не столько человек, сколько сама русская земля» (Н.А. Бердяев).

Нравственное и правовое чувство русского человека, основанное на подлинно христианском жизнеощущении, не достигло в русской идее степени самосознания. Было органичное чувство добра и правды, но недоставало незыблемого нравственного сознания и ясного правосознания личности. Этим потенциям русской идеи ещё предстоит развиться.

 

Глубинный онтологизм Православия воспитывал в национальном характере бытийную установку. Русская идея ориентирована на основоположения жизни, а не на преходящие её формы, на сущность вещей и бытия, а не на бренную их плоть, на истину и правду сами по себе, а не на их житейские отражения. Русский дух тянется к абсолютному, а не к текущему. Поэтому «русскому народу так свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопросы философского хаpактеpа – о смысле жизни, о Боге и вечной жизни, о зле и правде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А. Беpдяев). Озабоченность высшими и «больными» вопросами – специфически русская черта. Жить, твердо стоя на земле, но устремляясь к небесному, всё земное меря вечным, – жизненное кредо русского человека.

Смысл жизни – в спасении вечной души, все достижения на пути спасения отражаются в историческом накоплении добра. Добро откладывается в вечности, но совершается оно в этой жизни. Поэтому жизнь воспринимается как драгоценный дар Божий. Жизнь – самоценна, и потому ценно всё живое, требующее человеческой защиты и бережения. Это выражается в отношении к природе, которая для русского человека является как бы продолжением его души и тела. Это не противопоставленная человеку натура, но то, что при-роде – в роде, в родовом, не чужое, но родное.

 

В силу бережного отношения к жизни русская идея не склонна к крайностям, но ориентирована на поиск мудрого равновесия между разрывными антиномиями. Истина есть единство многообразия и гармоническое равновесие противоположного. Истина ни одесную, ни ошуюю, а на царском пути. Отсюда русская идея проникнута здравым реализмом, признанием самоценности этой жизни, ценности земного устроения. В одновременной устремленности к горнему и к земному нет болезненного разрыва, как то представлялось многим. Гармония антиномий лежит в основе христианства, религии Богочеловека, религии преображения и спасения в Боге всего тварного мира. Сохраняя эту бытийную двуполярность, а не срываясь в близорукий спиритуализм или слепой натурализм, русская идея остается наиболее верной истине христианства: цель жизни – за пределами земной жизни, но путь к ней лежит только в пределах мира сего; в этом высшее значение жизни. Религиозный радикализм – устремленность к горнему – делает русскую идею умеренно реалистичной в прагматике жизни. Русскую государственную, общественную, церковную и бытовую жизнь устрояют здравый смысл, жизненная мудрость и опыт. Мудро-покойны и светло-реалистичны святые Сергий Радонежский, Нил Сорский, Серафим Саровский. Инстинкт упорных строителей, а не радикальных реформаторов господствует у большинства русских князей и царей, у русских тружеников. Главная магистраль русской истории ведёт через поиск разрешения конфликтов и противоречий жизни, поиск узкого пути истинной жизни. Без инстинкта равновесия и спасающей середины русский народ был бы раздавлен испытаниями. Маниакальный энтузиазм проистекает из слепой и ложной веры: в иосифлянстве, в опричнине Грозного, у никонианцев и раскольников, у Петра I. Все крайние цели, методы и средства в русской истории были срывами в русской идее и изменой русскому характеру. Осторожное напряженное устроение жизни, а не радикальные переломы позволяли создать условия для духовного воспитания людей. Реалистичность русской идеи замыкается на её онтологичности, земля соединяется с небом.

Может быть, с этим мудрым реализмом связано то, что Православие, по словам Н.А. Бердяева, не ставило «слишком высоких нравственных задач личности среднего человека, в нём огромная нравственная снисходительность. Русскому человеку, прежде всего, было предъявлено требование смирения… Смирение и было единственной формой дисциплины личности. Лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться».

Характерное русское смирение – это смирение перед Божественным авторитетом: смиренно открыться голосу Божиему и смиренно следовать ему. Смиренно принять бремя Креста Христова – креста жизни, смерти и воскресения. В этом дерзновенном христианском смирении проявляется понимание трагического земного пути к небу.

 

Из всего этого проистекает неискоренимый оптимизм русской идеи, русского Православия и русского характера. Русский человек в суровейших условиях приучался принимать жизнь такой, какая она есть, но во имя того, какой она должна быть. Не тяготиться жизнью, любить всё живое в ней. Глубокая вера и ощущение мира иного позволяли ценить жизнь и радоваться ей как тяжкому, но благодатному пути в Новую Жизнь. Если буддийская вера – это бестрагичный унылый пессимизм, античное отношение к жизни – это трагический безысходный пессимизм, то христианство воспитывает чувство трагического оптимизма – переживания трагедии жизни и смерти в светлом уповании. Русская идея, как глубоко христианская, проникнута ощущением жизни как Креста Христова: через Крест – Воскресение, смертию смерть поправ. Отсюда острое чувство трагизма смерти, невозвратности в пределах жизни посылаемых ею потерь, но отсутствие безблагодатного и безысходного ужаса смерти. Смерть богопротивна, это величайшее зло, но Христос пришёл, чтобы вырвать жало смерти, и человек с Христом и во имя Христа преодолевает смерть. Смерть разрушает жизнь, но она и итожит жизнь, снимает крест жизни и выводит за пределы земной жизни. Такое христианское антиномичное отношение к смерти характерно для русского человека. Отмаялся, отмучился, – говорит умудрённый русский человек об умершем. Кто-то из писателей сказал, что такую подготовленность к смерти можно увидеть только в глазах русских старушек.

Просветляющая вера и глубокий оптимизм наделяют русского человека невиданной исторической выживаемостью. Глубокая укоренённость в неотмирном позволяла твердо стоять в зыбком мире и сохраниться как единый народ. Несокрушимая и упорная выживаемость является не только биологической силой крови, но и жизненным принципом русского человека, ибо без него в истории не оказалось бы ни народа, ни его идеи. Бытийный оптимизм русского характера позволяет народу пережить страшные катастрофы, устоять перед невиданными испытаниями, подниматься после глубокого падения и восставать преображенным под крест жизни, на Крест Христов.

Совокупность свойств русской идеи наделяла народ зарядом исторической динамичности. Русский народ – это народ упорных и трудолюбивых строителей истории, освоителей, преобразователей хаоса в организованную жизнь. Работа для русского человека – это не унылое тягло, а благодатный крест. Русский человек призван любить труд, и он любит трудиться. Стремление освоить девственное, придать дикому гармонию и лад, создать новые формы, восстановить разрушенное – привело к культурному освоению огромных суровых пространств, к организации на них цивилизованной жизни.

 

Бог и Отечество – формула русской идеи. Православие воспитывало русского человека в служении высшим ценностям, в устроении земного дома по образу Царства Небесного. Православие является органичной школой воспитания русской души, лоном формирования русской идеи. Как писал Ф.М. Достоевский, «народ русский в огромном большинстве своём – православен и живёт идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею отчетливо и научно. В сущности, в народе нашем кроме этой “идеи” и нет никакой, и всё из неё одной исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб всё, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и происходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хотя и грешат, а всё-таки молят Бога, в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и всё бы выходило опять из той излюбленной “идеи” их».

Глубина и возвышенность русской идеи наделяли русских людей сильным чувством патриотизма. Земное Отечество дано человеку и народу для поисков спасения, для обретения Отечества Небесного. В русском патриотизме сказывалось безотчетное чувство общности национальной судьбы и уникальной миссии русского народа. Миссия народа – в служении Мессии Христу. Сохранить православную веру и быть свидетелем её перед другими народами – эта миссия рождала патриотическую гордость, которая покоилась не на индивидуалистической и националистической, а на мессианской основе. Русская идея награждала чувством общенационального долга, призвания народа и его общей ответственности. Западноевропейский патриотизм определялся идеей государственного единства. Своеобразие русского патриотизма – в ощущении народом единства своей веры и земли даже вопреки государственной раздробленности. Соединяло народ не только государство, но и религиозно-мессианская идея. Сила патриотических чувств заставляла объединяться перед вторжением извне, которое грозило лишить народ исторической самобытности, отнять родное лоно, где в труде и муках нарождался и оформлялся путь национального призвания и спасения. Это чувство ревнивого и ревностного религиозного патриотизма могло переходить в терпимость к собственным недостаткам и к своим тиранам: лучше худое, да своё, чем лучшее, но чужое. Избежать такой крайности можно было только в равновесии свойств русской идеи.

 

Стержнем русской идеи являются концепции Святой Руси, которая была сформулирована Максимом Греком (ок. 1475–1556), и Москвы – Третьего Рима, которую сформулировал псковский старец Филофей (ок. 1465–1542).

Святая Русь в русской идее – это духовный идеал царства правды и справедливости, любви и добра, по которому должна отстраиваться Русь историческая. Этот вселенский и универсальный идеал не сводится к политическим, географическим или этническим понятиям: «Святая Русь – категория едва ли не космическая. По крайней мере, в её пределы (или в её беспредельность) вмещается и ветхозаветный Эдем, и евангельская Палестина… У Святой Руси нет локальных признаков. У неё только два признака: первый – быть в некотором смысле всем миром, вмещающим даже рай; второй – быть миром под знаком истинной веры» (С.С. Аверинцев). Только русское народное сознание настолько возвышенно и многозначительно именовало свою страну: не добрая старая (как Англия), не прекрасная (как Франция), не сладостная (как Италия), не превыше всего (как Германия), а Святая Русь. «Ни одна из христианских наций не вняла самому существенному призыву Церкви именно к святости, свойству Божественному». Только Россия «дерзнула на сверхгордый эпитет и отдала этому неземному идеалу своё сердце» (А.В. Карташёв).

Старец Филофей обращался к Василию III: «Яко вси христианские царства придоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть росейское царство, два убо Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не быти». Это развитие древней христианской идеи вечного града – хранителя правды: под напором мирового зла Вечная Жена должна бежать от змия дальше в пустыню, вечный град от греков «переходит» к другому народу. Москва – Третий Рим является альтернативой второму – павшему Константинополю. Русь остается единственной не завоеванной православной страной. В этой ситуации Русское государство и Русская Церковь осознают свою вселенскую миссию и вселенскую ответственность в защите и несении православной веры.

Миссия русского народа – открыться учению Мессии и устроить жизнь по Христу. Русь должна быть государством правды, ибо не в силе Бог, а в правде. Миссия Москвы – Третьего Рима – отстоять и сохранить чистоту Божией истины, замысел Творца о творении, нести её всем народам, но не насилием, а примером бескорыстного труда и служения. Русское государство собирает и присоединяет земли не для русского народа, а для утверждения православной веры. Поэтому «и ромейская и московская государственности открыты для тех, кто примет их веру. Оборотная сторона такого универсализма – слабое развитие мотива природной связи между этносом и его государством; основания в обоих случаях не природные, а скорее сверхприродные» (С.С. Аверинцев). Соответственно, государь в таком государстве призван руководствоваться прежде всего религиозной миссией, ибо «царь есть как бы живая икона Бога, так же как вся православная империя – это икона Царства Божьего» (Г.П. Федотов). Эта политическая концепция провозглашает не хилиазм, в котором выражалось стремление установить тысячелетнее Царство Божие в границах мира сего. Это стремление руководствоваться в земном пути светом надмирного Нового Неба и Новой Земли. Во тьме мира сего может светить и вести только идеал Воскресения Христова – воскресения человека в Боге и Бога в человеке.

 

Русская идея – это великий национальный идеал, во имя её совершались великие дела. Русская идея укоренена в русском жизнечувствии. Она была внутренним ориентиром жизни, даже если не осознавалась вполне, и в том случае, когда ей переставали следовать. «Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чём её полагает, как её себе представляет, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чём молитвенно плачет. А идеал народа Христос» (Ф.М. Достоевский).

Таковы основоположения русской идеи, которые проявились к XVI веку. Не всегда они осознавались вполне либо сознавались частично. Но национальные идеалы были конституирующей доминантой в жизни русских людей. Так освященные традицией формы русской жизни описывает Иван Солоневич: «1. Нация – или, лучше, “земля” – как сообщество племён, народов и даже рас, объединённых общностью судеб и не разделённых племенным соперничеством. 2. Государственность как политическое оформление интересов всей “земли”, а не победоносных племён, рас, классов и прочего… Общенациональная надклассовая власть, которая каждому классу указывала бы его место и тягло… 3. Легитимная монархия как централизованная выразительница волевых и нравственных установок “всей земли”. 4. “Неотъемлемое право” этой “земли” на своё “земское” самоуправление, на все связанные с этим свободы. 5. Максимальная в истории человечества расовая и классовая, религиозная и просто соседская терпимость. 6. Максимальный в истории человечества боевой потенциал этого “сообщества”, “нации”, или этой “всей земли”. 7. Самое длительное в истории мира упорство той традиции, которая неизвестным нам путём, когда-то родилась где-то на великом водном пути».

 

За двести лет до катастрофы начала ХХ века, при Петре I, русская идея перестала быть общегосударственной идеологией, подвергалась гонениям, была вытеснена из сферы интересов образованных сословий. Пётр искусственно создал правящее сословие, чуждое русской идее и русскому духу. Далее русская идея развивалась подспудно, возвращаясь в официальную культуру фрагментарно. Жизнь русского народа была преисполнена стремлением к своему идеалу, многотрудным его историческим обогащением. Всё лучшее в русской истории проистекает из русской идеи и кристаллизуется в национальный идеал.

Забвение национального идеала правящим слоем было метапричиной революции 1917 года. «Возможна мутация и разные изменения под влиянием революции. Но Божий замысел о народе остаётся тот же, и дело усилий свободы человека – оставаться верным этому замыслу… Идея народа, замысел Божий о нём остаётся и после того, как народ пал, изменил своей цели и подверг своё национальное и государственное достоинство величайшим унижениям… Россия как Божья мысль осталась великой, в ней есть неистребимое онтологическое ядро, но народ совершил предательство, соблазнился ложью» (Н.А. Бердяев). С 1917 года русская идея оказывается во многом противоположной государственной и официальной жизни. Огненный опыт выжигает наносное в русской идее и наделяет её новыми качествами. В народе образуется внешняя и внутренняя духовная эмиграция – попытки отсечь в себе раковую опухоль идеологии смерти и разрушения, изжить её метастазы. С девяностых годов ХХ века идёт возвращение изгнанных сынов Отечества. Тело России ещё в судорогах и конвульсиях, но душа просыпается после горячечного состояния.

 

 

 

 

Для осознания русской идеи плодотворно сравнить её с судьбой другой религиозно-национальной идеи. Русский и еврейский народы, при всём различии их характеров и истории, имеют в духовном измерении нечто общее. Никакой другой народ, кроме еврейского, не мыслил и не говорил о себе, что он есть народ богоизбранный, и никакой другой, кроме русского, что он – богоносный. И ни про один народ не говорили так другие народы. Еврейский и русский народы объединяет острое чувство эсхатологического мессианизма, что нужно отличать от исторического миссионизма. Миссионизм – ощущение народом своей исторической миссии, стремление реализовать некое национальное призвание. Он ограничен какой-либо исторической задачей. Мессианизм же направлен за пределы истории, в грядущее, к концу веков. Все известные виды миссионизма имеют частный характер: культурный миссионизм греков, государственный и правовой миссионизм римлян, националистический миссионизм немцев, имперский миссионизм англичан, миссионизм демократии у американцев. У русского и еврейского народов в основе исторического самосознания лежит мессианская вера – вера в Мессию – Спасителя, вера в конечное торжество Царства Божия, которое грядет с Мессией. Можно сказать, что оба народа видели свою земную миссию в мессианизме. Но содержание мессианских идей у них различно, хотя судьбы русского и еврейского народов трагически переплелись.

 

Еврейский народ был порождён осознанием религиозной исключительности. Вокруг Моисея в Египте сплотились разноплеменные группы, объединённые общей верой в Единого Бога – Яхве. Исход из Египта был выходом в свет нового народа, который создан не в результате долгого естественно-исторического отбора, а рождён в одночасье мощным единящим импульсом. Новый народ породила новая вера, и религию эту нёс в себе только этот народ. Вне еврейства нет иудаизма, а вне иудаизма не может быть еврейства. Из исторической судьбы еврейства до распятия Христа выпадают те племена, которые отпадают от веры в Яхве и в Мессию. Таким образом, еврейство сплачивается как народ несением в себе новой религии: веры в Единого Бога, в Мессию, а также убеждённостью, что иудаизм – единственная истинная вера.

Когда многострадальная, кровавая история нарождения религиозной истины в народе заканчивается воплощением Самой Истины в образе человека-единоплеменника, абсолютное большинство евреев не признает воплотившегося Бога и предает Его распятию. Этим заканчивается всемирно-историческая миссия иудаизма как подготовления боговоплощения. Но этим начинается новая мировая миссия еврейства. Внутри народной души происходит болезненный разрыв: И вот, завеса храме раздралась надвое… (Мф  27:51).

Большая часть евреев, не приняв Христа, изменяет своей исторической и религиозной миссии и тем самым меняет свою природу. Нехристианское еврейство перестает быть наиболее метафизическим народом своего времени. Религиозная метафизика, опаляющая нравственность ветхозаветных писателей и пророков, выродилась в талмудическое законничество, в беспринципность, сервилизм – раболепие и угодничество. Это была плата за предательство и распятие Истины. В умственной и нравственной выхолощенности еврейства проявилось непризнание собственного преступления, неприятие своей вины в распятии Христа. Еврейская культура и судьба еврейского народа в христианскую эпоху во многом определяются слепым самооправданием за совершённое предательство Христа. Так самый метафизический народ в мире превращается в наиболее антиметафизический – более всего склонный к служению золотому тельцу.

Антихристианская активность еврейства порождает безбожную, античеловеческую идеологию – марксистский коммунизм, формирует безнравственный рационалистический, позитивистский образ мира. Современные властители дум, «маги» антихристианского еврейства диктуют тоталитарные представления о Вселенной (Эйнштейн), о человеческой душе (Фрейд), о законах истории (Маркс). Создают современную науку наук, науку об управлении всем на основе ничто – чёрного ящика: кибернетику (Винер). Это очень полезно и продуктивно для житейского блага человека, но атеистическая и антиперсоналистическая установка наделяет это мировоззрение мощным разрушительным зарядом.

После распятия Христа внутри еврейства определилась малая часть, которая восприняла спасающую Истину, сохранила её и донесла до других народов. Без апостолов мир не знал бы Откровения Христова. В лице немногочисленных избранников еврейский народ выполнил свою всемирно-историческую миссию, сохранил условия общенационального исцеления и спасения. Отныне только с принятием Креста Христова в еврейство возвращаются метафизический дух и нравственная твёрдость.

Величайшую миссию подстерегал великий соблазн. Еврейский народ большей частью соблазнился о Христе, меньшей – сохранил верность религиозному призванию. История не окончена, не изжита и судьба еврейства. Какая из сторон расколовшейся национальной души восторжествует – определится свободным религиозно-национальным выбором еврейства.

 

Историческое самосознание русского народа начинается с рождения духовного – с крещения в Православие. То, как русский народ принял крещение, само по себе является чудом. Нельзя сказать, что готовность принять христианство была во всём народе. Но в немыслимо короткие сроки народ искренне и глубоко обратился ко Христу. Сопротивление христианству, по сравнению с другими народами, было минимальным. Через сто лет после крещения Русь была традиционно христианской высококультурной страной. В строе жизни, в мировоззрении, в жизнечувствии людей идеалами являлись христианская любовь, милосердие, сострадание, прощение. Можно сказать, что крещение Руси – это своего рода Богоявление. Оттого русский народ ощутил свою богоносность. Но если русский народ отпадает от Христа – он духовно мертвеет и впадает в смуту.

Русский народ рано осознал своё религиозно-национальное призвание. Русская идея – это идея всецелого служения Христу. Поэтому народ ощущал свою богоносность, свой мессианизм. Богоизбранность – это чувство избранничества Богом. Богоносность – это осознание божественной миссии, борение за обретение истины и несение её другим. Богоизбранность ориентирует на своё, сосредоточивает на открывшейся истине в себе. Богоносность открывает истину другим. Еврейский народ избран Богом для служения божественному в себе. Русский народ несёт Христа в себе и готов нести Благую Весть другим народам. «Не целью своей деятельности мыслит народ русский страну и себя самого, а служебной силой для иной, высшей цели, цели святой, божественной, всемирной. Нося в себе непоколебимую уверенность в неповрежденном сохранении учения Христова, народ русский защищал и отстаивал с таким самоотвержением свою страну именно как хранилище божественной истины, как служительницу евангельского благочестия, не себя самого, не своё благополучие, а это духовное сокровище, ему вверенное, его сохранение и расширение почитают русские люди высшим напряжением своей и личной, и общественной, и государственной жизни. Самосознание русское, народное есть самосознание не расовое, не племенное, а вероисповедное, религиозное» (митр. Антоний Храповицкий). Мессианская миссия наделяла народы высоким достоинством. Но в моменты вырождения религиозного мессианизма на нём паразитировали демонические стихии. Еврейский народ замыкался в националистической гордыне, изгоями становились не только неверные слову Божьему, но и все неевреи. Русский народ прельщался утопией, несущей народам подменную «истину».

Русский народ не смог сохранить верность христианским идеалам в той полноте, которую требовала его историческая миссия. Сказание о «Граде Китеже», опустившемся на дно озера, говорит о том, что носители национального духовного идеала подлинного православного благочестия были изгнаны из официальной жизни.

 

Прельстительной в русской истории оказалась концепция Святой Руси, Москвы – Третьего Рима, так же как в еврейской мессианской идее – концепция Царства Божия на земле. Истинный религиозный идеал – в неотмирности, в небесности Царства Божия, которое есть Новое Небо и Новая Земля. Эта религиозная истина впервые явлена христианством: цель жизни – за пределами мира сего, жизнь человека есть путь под водительством Бога в Царство Божие. Поэтому Бог стал Богочеловеком, сошёл с небес на землю: «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом» (св. Афанасий Великий).

Русский и еврейский народы соблазнились о Царстве Божьем. Еврейство разработало теорию хилиазма – тысячелетнего Царства Божия на земле. Распятием Христа хилиазм обречён на безбожность. Попытка осуществления Царства Божия без Бога – основной срыв русского духа. Высокий идеал Святой Руси, Москвы – Третьего Рима был подменён идеалом иосифлянским – священным царством, которое должно силой насаждаться внутри страны и распространяться вовне. Идеал свободы, любви и правды подменяется идеей рабства, насилия и беспринципности. Более того, идеал сам по себе видится не в сфере идеального, но отождествляется со сложившимися историческими формами. Святая Русь, согласно Иосифу Волоцкому, не на небе, а на грешной земле, а московский князь есть святой царь святого града. Историческое воплощение заниженного и искаженного идеала оказывалось более безобразным, чем то, к чему он призывал.

Иосифлянский соблазн царством выпустил на арену русской истории духи национального раскола, паразитирующие на идеале Святой Руси. Идеал Москвы – Третьего Рима как духовного града правды и справедливости подменяется уродливой формой иосифлянского священного царства, что порождает массу соблазнов. Н.А. Бердяев возводит истоки и смысл русского коммунизма к русской идее. По его мнению, идея Святой Руси могла породить только советскую Россию, а идеал Москвы – Третьего Рима органично развился в идею Третьего Интернационала. Это роковое заблуждение вымарывает всё благое в русской истории и лишает надежды на возрождение.

 

Падшая часть еврейского народа породила радикальную атеистическую доктрину – марксизм: радикальную форму антихристианства. Падшая часть русского народа наплодила демонов раскола и разрушения. Природа русского коммунизма покоится на:

1) еврейской атеистической коммунистической идее, взращённой в атмосфере западноевропейского рационализма, материализма и позитивизма;

2) грехах русской жизни в результате отпадения от русской идеи, создавших почву и плоть для богоборчества.

Идеология богоборчества была сформулирована на Западе, но воплотилась она в России. С одной стороны, идеология коммунизма – совершенно чуждое явление для русского народа, с другой – она нигде в мире не дала такие гибельные всходы, как в России. Грехи русского и еврейского народов породили антихристианский мессианизм, или лжемессианизм. Россия и еврейство ощущали призвание спасти мир, но создали интернационал разрушения. Возвращение к Истине великих народов даст возможность возродить их национальную самобытность. Без Христа и вне Христа евреи и русские будут продолжать избивать себя, друг друга и разрушать мироздание.

 

 

 

 

 

 

И.Л. Солоневич

 

 

 

 

Во второй половине XX века, после немецкого нацизма, утвердилась неформальная норма, по которой о народах не следует судить слишком определённо. Люди, государство, экономика, общественное устройство могут быть плохими или хорошими, а говорить плохо о каком-либо народе – это шовинизм, национализм, расизм. Возвеличивать свой народ – это тоже шовинизм, национализм, расизм. Но народы, как и люди, своеобразны: есть народы энергичные и ленивые, сильные и слабые, талантливые и не очень. «Есть народы, склонные к созерцательности, и народы, склонные к созидательности. Есть народы добросердечные и народы жестоковыйные» (И.А. Ильин). Одни народы доживают до старости и умирают естественной смертью, другие преждевременно гибнут от внутренних болезней или от суровых условий, внешнего насилия. Как и люди, народы имеют характер – совокупность отличительных свойств, которые оформляются в зрелом возрасте. Почему разные люди, принадлежащие к одному народу, склонны к одинаковому поведению, похожим манерам, типическим отношениям и связям, близким оценкам и суждениям, схожему складу ума, почему у них общие ценности? Чем вызываются сильнейшие чувства национального родства, которые возникают в критических ситуациях между людьми, разделёнными разнообразными перегородками: социальными, политическими, экономическими, пространственными? Иными словами, на чём основываются национальные генотипы и архетипы, которые не осознаются людьми, но делают представителей одного народа похожими друг на друга и отличными от представителей других народов?

Народ – не хаотическое множество людей, как утверждают одни, но и не соборная личность, как полагают другие. Личностью, или персоной, является только человек. Народ представляет собой соборный организм, имеющий соборную душу. Как и индивидуальная душа человека, соборная душа народа создается Творцом и с первого мгновения в творческом диалоге с Богом самоопределяется к бытию, формируя свою земную миссию. Творец разделяет племена и в масштабах миссии всемирного преображения наделяет каждый народ определённым предназначением, которое воспринимается душой народа свободно. Сочетание Божественного призыва и человеческого отклика и наделяет народ сущностью, выражающейся в его характере. Вечная душа народа, или его национальный дух, отражается в единстве миросозерцания различных людей, в их общих представлениях о добре и зле, в родственных переживаниях истории, в национальном идеале.

Жизнь есть принятие душой бремени плоти и выполнение Богом данной и свободно в вечности принятой творческой миссии. Метафизическое сообщество человеческих душ и объединяет их в народы. На земле это отражается в единстве исторической судьбы и ответственности. Потомки несут историческую эстафету предков и отвечают за содеянное ими. Те, кто разделяют историческую судьбу народа, входят в него. Человек как свободная личность способен «откорректировать» свой небесный выбор, изменить свою национальную принадлежность, но это исключительное событие означает отказ от своего предвечного назначения, что ведёт к радикальному изменению характера.

От своего народа человек получает условия очеловечивания: язык, социализацию, культуру, цивилизацию, обустроенное пространство и конкретную эпоху. Благодаря родительскому лону народа и отеческому воспитанию человеческое существо может стать суверенной личностью и в этом качестве, в частности, получить возможность связи с другими народами и увлечься ими настолько, чтобы покинуть отчий дом или стать, например, западником. Но только свободная личность, то есть человек, достигший высшей формы персонализации, вполне осознаёт свою сопричастность народу. Он ощущает национальное как продолжение себя, плоды его деятельности сохраняются народом и вплетаются в национальную культуру. Творческие гении, будучи яркими индивидуальностями, наиболее явно выражают доминирующие черты общенационального типа.

Люди, принадлежащие к одному народу, бесконечно разнообразны, отдельный человек может выражать национальный характер только частично. В народе может быть множество людей с противоположными свойствами. Национальный характер выражается в симфонической воле народа, в общенациональных деяниях, которые видны в крупных исторических масштабах. «Жизнь народа вообще, а великого народа – в особенности, развивается по закону больших чисел. Миллионы, десятки и сотни миллионов людей, поколение за поколением, в течение тысячи лет сменяют друг друга. И в этой массе, в этой смене сглаживаются отдельные случайности отдельных человеческих усилий. Вырисовывается некая определяющая линия национального характера, которую я назову доминантой… Эта доминанта в исторической жизни народа реализуется инстинктивно. И для каждого данного народа она является чем-то само собою разумеющимся… Все исторические деятели были не “вывесками”, не “двигателями”, а только симптомами известной национальной доминанты – определяющей черты общенационального характера» (И.Л. Солоневич).

Общая природа так или иначе сказывается в каждой индивидуальности. «Это “общество внутри нас”, существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний, и есть наш национальный характер. Он есть часть нашей личности… В основе национального или – точнее – этнического характера лежит некоторый набор предметов или идей, которые в сознании каждого носителя определённой культуры связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или эмоций. Появление в сознании любого из этих предметов приводит в движение всю связанную с ним гамму чувств, что, в свою очередь, является импульсом к более или менее типичному действию. Вот эту единицу “принципиального знаменателя личности”, состоящую из цепочки “предмет – действие”, мы будем подразумевать под понятием социальный архетип… Социальный архетип передаётся человеку по наследству от предыдущих поколений. Существует в его сознании на невербальном, чаще всего нерефлексируемом уровне, но “вмонтирован” в него очень глубоко, и импульс, им возбуждаемый, бывает очень сильным, как правило, гораздо сильнее всего того, что может пробудить в психике человека любой элемент развитой рефлексивной структуры… Целостная структура личности “погружена” в её архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окружающим миром, – “типичные действия” – и составляют её этнический характер, лежащий в основании характера индивидуального» (К. Касьянова). Описываемый Касьяновой социальный архетип является социальной проекцией национального характера, выражая его яркие характеристики, но не покрывая его целиком.

В этой главе описывается русский национальный характер, как он сформировался к началу XX века. Он во многом оказался сокрытым для русской литературы и публицистики. Необходимо выявить исходную природу национального характера, объективные факторы и субъективные обстоятельства, влияющие на его формирование. Всё это – актуальные проблемы нашего бытия: чтобы понять, кем мы являемся, мы должны вспомнить – кем были. Рефлексия подлинного русского характера очищает душу и возвращает нас к своему духовному отечеству.

 

Четыре основания, из которых произрастал русский национальный характер, которые определяли его формирование:

1. Первозданный духовный образ и историческое предназначение, которыми Творец наделяет народ (духовный генотип). «Бог даёт Дары Святого Духа – всем народам, но мерою различною и особливою. Почему, кому, и сколько – не разумеем. Но исповедуем, что нет народа обделённого и отвергнутого, хотя есть народы – не соблюдшие, растратившие и зарывшие талант свой в землю» (И.А. Ильин).

2. Природные генетические свойства восточнославянского этноса (этнический генотип). «Наше своеобразие от славянской крови и славянской души, не похожей ни на монгольство, ни на романство, ни на германство. Нет на свете чистых кровей и чистых рас; всё давно смешалось и переплелось. Смешалась и наша славянская кровь с азиатскими и европейскими народами. Но, смешавшись, не растворилась, а дифференцировалась – и дала своеобразный уклад: темперамента, естественности, сердечности, широты, простоты и приспособимости. И эти черты мы передаём и другим народам и другим исповеданиям, живущим с нами» (И.А. Ильин).

3. Воспитание Православием (духовный архетип). «Наше своеобразие – от нашей веры, от принятого нами и вскормившего нашу культуру греческого Православия, по-своему нами воспринятого, по-своему нами переработанного и по-особому нас самих переработавшего. Оно дало нам больше всего: живое желание нравственного совершенства, стремление внести во всё начало любви, веру во второстепенность земного и в бессмертие личной души, открытую живую совесть, дар покаяния, искусство страдать и терпеть, неутолимый голод по религиозному осмыслению всей жизни и всего мира сверху донизу; и ещё: непоколебимую уверенность в возможности и необходимости единения человека с Богом в этой жизни и в будущей, искание живых путей в этом единении и преодоление страха смерти через созерцание жизни и земной смерти Христа Сына Божия. Это и есть именно тот дар, который в истории христианства называется духом ап. Иоанна, который утрачен Западом и отречься от которого значило бы отречься от самого русского естества. И что ещё достопримечательно, что этот Иоанновский дух пропитал всю русскую культуру, – русское искусство, русскую науку, русский суд – и незаметно был впитан и инокровными и инославными русскими народами: и русскими магометанами, и русскими иудеями так, что они уже нередко чувствуют себя ближе к нам, чем к своим единокровным и единоверным братьям» (И.А. Ильин).

4. Экстремальные условия выживания на просторах Евразии – климатические, географические и геополитические сформировали исторический архетип. «Наше своеобразие от нашей природы – от пространства, от климата, от равнины, от отсутствия близкого моря, от рек, от погоды, от почвы и от растительности; и от далёкого рассеяния по пространствам. Мы сами не знаем, когда и как мы вжились в нашу природу и вжили её в себя. Но получили мы от неё много; и страстность, и созерцательность, и неуравновешенность, и свободолюбие, и склонность к лени, и братскую спайку… Наше своеобразие было довершено нашей историей. И расселённостью по равнине; и борьбою с кочевниками; и удельно-вечевым периодом; и торговлей с греками и варягами; и Киевским расцветом; и нашествием татар, борьбою с ними насмерть, их 250-летним игом, и идеею града Китежа. И далее – и вторжением западных соседей, и собиранием Руси Москвою; борьбою с Польшею и Литвою; бесконечными войнами оборонительного характера; Грозным и опричниной; Смутою и замирением юга; присоединением Малороссии; творческою бурею Петра Великого; крепостным строением, бунтами простонародья, дворянскими переворотами, нашествием Наполеона и культурным расцветом XIX века» (И.А. Ильин).

Характер русского народа сложился в результате воздействия различных факторов: исторической миссии и реальной истории, свободного самоопределения и инерции исторического процесса, национального идеала и народных эмоций, страстей, аффектов, внутренних коллизий и реальной действительности. Генетически русский человек наделён эмоциональной, страстной, неукротимой природой, сметливым умом, выносливостью, твёрдостью – всем, что требовалось для выживания восточнославянским племенам в суровых исторических условиях. Свободно принятая православная духовность не насиловала, окультуривала буйную языческую натуру, нивелируя одни качества, развивая другие. В русском характере запечатлена, с одной стороны, русская идея как национальный идеал и духовная норма, с другой – в нём отражаются исторические ошибки и грехи народа, сумма обстоятельств его жизни. Если национальная идея выражает дух нации, то национальный характер отражает психею – душу народа.

Проблема русского национального характера актуальна сейчас – в период глобальных преобразований на Евразийском континенте. Сложившийся к началу XX столетия характер русского народа был так или иначе свойствен всем сословиям, но в наиболее чистом виде сохранялся в провинции и низовых слоях. Несмотря на невиданные катаклизмы и жертвы ХХ столетия, русский народ сохранил многие генетические и культурные характеристики. Что-то искажено и требует излечения, что-то ждёт возрождения, поэтому необходимо реконструировать облик дореволюционного русского национального характера. Начать придется с культурной атмосферы XIX века, в которой формировались многие представления о русском характере, господствующие поныне.

 

 

 

К XIX веку образованные сословия России, воспитанные на иллюзии «русского Запада», были отчуждены от остальных сословий системой экзистенциальных преград, представляли собой своего рода народ в народе. Поэтому суждения образованного общества о русском национальном характере преломлялись через призму неорганичного, экзистенциального статуса, отражали отношение интеллигенции к народу, а также её рефлексию по поводу собственной исторической роли.

Всякая культура произрастает из национальных корней – эта тривиальная истина к XIX веку была забыта русским образованным обществом. Великая культура не может существовать без открытости другим культурам, общечеловеческому. Но жизненные соки и материю воплощения, язык выражения, актуальные темы и задачи культура получает из национальной почвы. Абсурдно было бы представить немецкую культуру, созданную на английских и французских заимствованиях. Но русское образованное общество именно так и видело русскую культуру. Более того, отечественной культуре рекомендовано было всеми силами уподобляться европейским образцам.

Светская культура в России со времён Петра I созидалась вне национальной почвы. Мировоззрение образованных сословий в России покоилось на двух мифах. Миф лжеевропеизма (выражение Ф.М. Достоевского), или иллюзия «русского Запада», утверждал, что западноевропейская культура является единственно возможным вариантом человеческой культуры. Поэтому остальные народы в той степени перестают быть варварами, в какой заимствуют европейские культурные образцы. При этом европеизированное русское образованное общество имело о европейской культуре поверхностное мнение, заимствовало в первую очередь модные европейские предрассудки и заблуждения. Второй миф – об отсталости азиатской России, которая никогда не имела культурной самобытности, поэтому должна выравниваться по западноевропейским стандартам. Как во всех мифах, есть в них доля правды, но сильно преувеличенная и искаженная. Поэтому для русской интеллигенции и «народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему всё та же косная масса, немая и глухая, устроенная к платежу податей и к содержанию интеллигенции; масса, которая если и даёт по церквам гроши, то потому лишь, что священник и начальство велят» (Ф.М. Достоевский).

Культурная отсталость молодого русского народа объясняется трагической русской историей. Но основным виновником отсталости народных масс в России были образованные сословия, с петровских времён закрепостившие крестьянство и разорившие органичный уклад остальных сословий: купечества, посада, священства. Вместе с тем культурная отсталость России преувеличивалась образованным обществом. Самобытная русская православная культура была неуловима для тех, кто принципиально отрицал её наличие. Русская культура вбирала влияния Запада и Востока, в частности Византии, христианского мировосприятия и верований, быта славянского язычества. Она отражала географическое и климатическое разнообразие огромных евразийских пространств, созидательное общежитие множества народов, дисциплину и напряженный труд мощного государства. Но основным созидательным началом русской культуры являлись самобытный национальный характер, творческая воля и одарённость русского народа.

Начиная с петровских времён, культура образованных слоёв была отчуждена от органичной русской православной культуры, которая осталась запечатлённой в творческих достижениях прошлого, дух которой сохранялся в церковной жизни, в народных массах. Поэтому образованному обществу в России фактически были недоступны и неизвестны самобытность низших сословий и их характер. Попытки понимания национального характера оказывались бесплодными из-за пропасти, разделявшей народ и образованные слои, в результате простонародью приписывались собственные болезни и пороки.

Так, например, Николай Бердяев писал: «Основные особенности русской духовной, преимущественно умственной культуры XIX века могут быть сведены к четырем чертам: беспочвенность, свободолюбие, радикализм и эсхатологизм». Высказывание Бердяева является характерным примером иллюзии «русского Запада». Это самохарактеристика преимущественно умственной культуры, отчуждённой от культуры общенациональной и потому беспочвенной. Интеллигентское сословие со времени зарождения в конце XVIII века ощущало собственную беспочвенность, но не вполне сознавало её. Беспочвенностью образованные люди могли гордиться. Свободолюбие беспочвенной культуры характеризовалось отсутствием национальных обязанностей. Дворянское сословие со времён Екатерины I не чувствовало долга перед народом, но имело все возможные привилегии и права, поэтому не знало подлинной свободы. Это свободолюбие было абстрактным и приземлённым одновременно. Представление о свободе было внерелигиозным, ограничивалось социальными и политическими формами. Радикализм умственной культуры коренится в неорганичности происхождения, в отсутствии исторического назначения, в инстинктивных попытках вырваться из ложного экзистенциального положения. Эсхатологизм этой культуры противоположен христианскому, так как являл собой безблагодатное апокалиптическое отчаяние и безысходность. Выход из экзистенциальной беспочвенности виделся в апокалиптической катастрофе, ибо умственная культура лишена эсхатологического завершения и воскресения.

Русская интеллигенция несла в себе родовую болезнь послепетровских образованных сословий. Судорожные поиски национальной органики и отрыв от неё порождали мучительные народнические комплексы, которые не вполне сознавались, но вплетались в самовыражение интеллигенции:

1. Острое ощущение ложности своего экзистенциального положения, исторической безродности, оторванности и никчемности. В типе лишних людей эта болезнь принимает форму социальной и духовной депрессии, настроения безысходного пессимизма.

2. Чувство исторической вины культурных слоёв перед народом, но без осознания этой вины. Поэтому тип кающегося дворянина – это болезненно истерическая фигура, реально не приблизившаяся к народу.

3. Ощущение того, что существует некая неведомая и недоступная культурным людям народная истина, поиски которой заканчивались тем, что в народе видели отражение собственных болей и проблем. В комплексе псевдонародности коренится мощная народническая традиция, принимающая различные формы.

4. Порыв искупить свою историческую вину служением народу тоже проистекал из экзистенциального эгоизма интеллигенции. Славянофилы требовали освободить народ от крепостничества, западники – от общины, радикалы – от самодержавия. Консервативные же слои предлагали рецепты защиты народа от всего остального, от пагубных идей Запада, от социализма, от растления культурой и образованностью. Формой защиты консерваторы считали то, что другие предлагали уничтожить в первую очередь: крепостничество, общину, самодержавие. В переплетении прозрений и заблуждений ближе к истине были славянофилы, но и они не свободны вполне от грёз и иллюзий больного сознания русского образованного общества.

5. Непреодолимое стремление интеллигенции войти в народ, соединиться с народом, чтобы либо научиться у него натуральной и органичной жизни и разделить её, либо образовать, окультурить народ, обучить его новым освободительным и прогрессивным идеям. Эти комплексы были движителями хождения в народ, героического, но слепого, которое было обречено на неудачу и на уроках которого учились уже последующие «ходоки» – революционеры, поработившие народ.

6. Наряду с этим образованным слоям присуще агрессивное или презрительное отчуждение от народа, нежелание не только понять народ или служить народу, но и думать об этой проблеме. Эта болезненная защита от экзистенциальной боли, попытки отвернуться от кровоточащей раны выразились и в снобизме аристократии, дворянства, и в снобизме иного рода у нигилистов.

7. Комплекс национального самоуничижения интеллигенции подменял социальное покаяние. В обществе было хорошим тоном заискивать перед всем западным и стыдиться всего отечественного. Интеллигенции явно недоставало чувства национального достоинства, что неизбежно при отсутствии бытийной укоренённости. Сословия, потерявшие родину в России и не приобретшие родину на Западе, оказались на задворках культуры, десятилетиями вынуждены были жить заимствованиями. Причину собственного уничижённого положения они видели в рабьем русском характере и отсталой азиатской России. В этой подмене и проекции на народ собственного больного состояния тоже выражалась попытка избавиться от экзистенциальной боли.

Все комплексы образованных слоёв являют собой болезненную реакцию на ложное экзистенциальное положение. Они могли соединяться, могли проявляться раздельно и выглядеть антагонистическими. Из-за родовой болезни и ложного статуса попытки обращения к народу были обречены на неудачу. Но эта непреодолимая, хотя искажённая тяга к народу свидетельствовала о стремлении культурных слоёв к оздоровлению. Весь XIX век общество так или иначе волнует этот вопрос, эта боль. И в болезненном состоянии душа русского культурного человека оставалась русской. В аналогичных обстоятельствах европейские культурные слои не были склонны к народническим комплексам.

 

 

Российское общественное мнение начиная с XIX века судит о национальном характере русского народа не по реальной истории, а по художественной литературе и публицистике. Общепринятым стало мнение, что герои русской литературы выражают типы национального характера. Причины этого кроются и в самоощущении литераторов, и в общественном мнении. У художественной литературы – свои творческие задачи, не совпадающие с потребностями изображения «реальной» жизни. Однако это не мешало самим писателям полагать, что они изображают вполне «реальную» жизнь. С другой стороны, общество было образовано в традиции культуры «русского Запада», поэтому могло судить о российской истории и национальном характере через призму своих иллюзий и мифов.

Русская литература XIX века была шире потребности экзистенциального самоутверждения культурного сословия. Великая литература была ответом на вечный зов творчества, что не мешало литературе выражать экзистенциальную заботу образованного общества. Художественная литература выражала не столько проблемы русского народа, сколько проблемы образованных слоёв, отражала не самоощущение народа, а попытки самосознания культурного общества. Поэтому дворянскую литературу нельзя воспринимать как исторически-реалистическую, изображающую эпоху, ибо вне её поля зрения оказались целые пласты русской жизни и истории: быт различных сословий, православные традиции, развитие мощной государственности, колонизация и цивилизация огромных суровых пространств.

«Психология русского народа была подана всему читающему миру сквозь призму дворянской литературы и дворянского мироощущения. Дворянин нераскаянный – вроде Бунина, и дворянин кающийся – вроде Бакунина и Лаврова, все одинаково были чужды народу. Нераскаянные – искали на Западе злачных мест, кающиеся – искали только злачных идей. Нераскаянные говорили об азиатской русской массе, кающиеся – об азиатской русской монархии, некоторые (Чаадаев) – об азиатской русской государственности вообще. Но все они не хотели, не могли, боялись понять и русскую историю, и русский дух» (И.Л. Солоневич). Необходимы своего рода психоанализ и духоанализ русской литературы. В проекции социальной психологии литература даёт характеристику типов образованного человека и образ простого человека, который измышлял себе человек образованный. Поэтому по русской литературе нельзя изучать характер времени и характер русского народа.

Герои русской литературы – это образы не реальных людей и отношений, а отражение проблем, которые мучили образованное общество. Эта литература не натуралистическая и не реалистическая, а экзистенциальная. Если западные писатели изображали по преимуществу то, что видели, то русские описывали то, что чувствовали. Русская литература изображает внутреннюю судьбу автора, историческое положение и статус его сословия, его место в истории и культуре своего народа, а только затем – отношение автора к немым и несмысленным (по характеристике Бердяева) слоям населения. Внутренняя жизнь немых сословий во многом осталась тайной для русской литературы. Разгадка народной тайны заботила всю русскую умственную культуру и поэтому – литературу.

В свете экзистенциальной заботы образованного общества можно определить больные вопросы русской литературы:

1. Обретение и осознание образованным обществом собственного исторического места и статуса.

2. Проблема народа, к народу и в народ – попытки осознать историческую вину и поиски путей искупления.

3. Попытки вернуть родину земную – соприкоснуться с традиционной отечественной культурой.

4. Стремление вспомнить о родине Небесной: поиск христианских истоков культуры, абсолютных духовных устоев и незыблемых нравственных ценностей, актуальные ответы на вечные вопросы.

На высоте этих вопросов литературе открывалась основная духовная трагедия эпохи – нашествие духов ложной социальности (духов злобы поднебесных, мироправителей тьмы века сего) на Россию, миссия России в борьбе с новыми формами мирового зла.

Это основные грёзы русской литературы, в которых она разделяла многие заблуждения образованных слоёв. Но русская классическая литература смогла вырваться из экзистенциальных пут сознания образованного общества. Она совершила первый шаг, но в нем стала великой и непревзойденной, и этим – литературой подлинно русской. Русская умственная культура через классическую литературу к XX веку сумела обнаружить симптомы собственной болезни, но не смогла поставить ей полный диагноз и предложить средства избавления. Она вырвалась к духовным реальностям и прикоснулась к религиозным основаниям национальной культуры. Но прикоснулась робко, что вызвало «головокружение» культуры, которое проявилось в начале XX века в двойственности и подменах, характерных для писателей религиозного ренессанса.

Русская литература содержит смесь гениальных прозрений и пророчеств с расхожими заблуждениями времени. Её прозрения – в беспрецедентном для европейской литературы прорыве к христианским истинам о Боге, человеке и мире. Основным же заблуждением русской литературы, обусловленным экзистенциальным статусом писателей, были недостаточное знание душевной жизни и духовных корней народа, неумение увидеть своеобразные его достоинства и приписывание ему собственных недостатков. «Иван Солоневич сделал горький упрёк русской литературе в том, что она просмотрела Россию. Если бы кто решил узнать Россию по русской литературе и для того перечитал бы всех тех писателей, кого принято называть классиками, – его усердие, конечно же, было бы вознаграждено многими вдохновенными страницами. Но что же бы узнал сей читатель о сей стране?! Он узнал бы о “лишних людях”, о “мертвых душах”, о “героях нашего времени”, о “тёмном царстве”. Но где же “живые души”, где “не лишние” люди? Кто строил это великое государство, кто защищал его, кто молился за него? Кто полагал душу свою за Веру, Царя и Отечество? Как это ни печально, но из русской литературы мы не узнаем Православной России, не узнаем её сокровенных молитв, её “жизни во Христе”, её духовных подвигов, её праведников. Русская литература не воспела осанну Богу за все Его милости и щедроты, ниспосланные нашему возлюбленному отечеству. (Конечно, были Достоевский, поздний Гоголь, Лесков, Аксаков. Но они оставались отдельными голосами. Хор пел другую партию.) Сколько страниц потрачено на упражнения в социальной критике, сколько сил положено на обличение пороков и вскрытие язв, сколько желчи и претензий к родной земле. “Ты и могучая, ты и бессильная”. Но писали больше о “бессильной” и “немытой”. Русская литература тяжко согрешила ропотом. Чего стоит один вопрос “Кому на Руси жить хорошо?”. Во многом именно литература создала образ России как “тёмного царства”, населила её “держимордами”, построила в ней “город Глупов”. Такую “отсталую европейскую провинцию” оставалось только европеизировать революционными средствами. Свет России православной был увиден только тогда, когда Русская земля оказалась “за шеломянем еси”. На неё пришлось уже оглядываться, смотреть с других берегов. “Что имеем – не храним, потерявши – плачем” – эти пушкинские слова Шмелев обращал к русской эмиграции. “На реках Вавилонских седохом мы и плакахом”» (свящ. Геннадий Беловолов).

О характере русского народа отечественное и, вслед за ним, зарубежное общественное мнение судило по тому, что высказали на этот счёт русская художественная литература и публицистика, которые воспринимались как достаточный источник. Поэтому всё, что принято вычитывать в литературе и публицистике о характере русского народа, нуждается в ревизии и преломлении.

«Великий писатель Толстой утверждал, что мужик в реальности никогда не говорит так, как он говорит у Горького: его-де речь туманна, запутана и пересыпана всякими таво да тае… Мужик же говорит в разных случаях по-разному. Разговаривая с барином, которого он веками привык считать наследственным врагом, мужик, естественно, будет мычать: зачем ему высказывать свои мысли? Отсюда и возник псевдонародный толстовский язык. Но вне общения с барином – речь русского мужика на редкость сочна, образна, выразительна и ярка. Этой речи Толстой слыхать не мог. Он, вечный Нехлюдов, всё пытался как-то благотворить мужику барскими копейками – за счёт рублей, у того же мужика награбленных. Ничего, кроме взаимных недоразумений, получиться не могло… Толстой – самый характерный из русских дворянских писателей. И вы видите: как только он выходит из пределов своей родной, привычной дворянской семьи, всё у него получает пасквильный оттенок: купцы и врачи, адвокаты и судьи, промышленники и мастеровые – всё это дано в какой-то брезгливой карикатуре. Даже и дворяне, изменившие единственно приличествующему дворянскому образу жизни – поместью и войне, – оказываются никому не нужными идиотиками (Кознышев). Толстой мог рисовать усадьбу – она была дворянской усадьбой, мог рисовать войну – она была дворянским делом, но вне этого круга получалась или карикатура, вроде Каренина, или ерунда, вроде Каратаева… Толстой сам признавался, что ему дорог и понятен только мир русской аристократии. Но он не договорил: всё, что выходит из пределов этого мира, было ему или неинтересно, или отвратительно. Отвращение к сегодняшнему дню – в дни оскудения, гибели этой аристократии – больше, чем что бы то ни было другое, толкнуло Толстого в его скудную философию отречения… Трагедию надлома переживала вся русская литература. И вся она, вместе взятая, дала миру изысканно кривое зеркало русской души… Грибоедов писал своё “Горе от ума” сейчас же после 1812 года. Миру и России он показал полковника Скалозуба, который “слова умного не выговорил сроду”, – других типов из русской армии Грибоедов не нашёл. А ведь он был почти современником Суворовых, Румянцевых и Потёмкиных и совсем уж современником Кутузовых, Гаевских и Ермоловых. Но со всех театральных подмостков России скалит свои зубы грибоедовский полковник – “и золотой мешок и метит в генералы”. А где же русская армия? Что – Скалозубы ликвидировали Наполеона и завоевывали Кавказ? Или чеховские “лишние люди” строили Великий Сибирский путь? Или горьковские босяки – русскую промышленность? Или толстовский Каратаев – крестьянскую кооперацию? Или, наконец, “мягкотелая” и “безвольная” русская интеллигенция – русскую социалистическую революцию?.. Литература есть кривое зеркало жизни. Но в русском примере эта кривизна переходит уже в какое-то четвёртое измерение. Из русской реальности наша литература не отразила почти ничего. Отразила ли она идеалы русского народа? Или явилась результатом разброда нашего национального сознания… Русская литература отразила много слабостей России и не отразила ни одной из её сильных сторон… Мимо настоящей русской жизни русская литература прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства – ничего этого наша литература не заметила» (И.Л. Солоневич).

На это можно было бы возразить, что литература и не ставила задачу давать картину действительности и описывать русские идеалы, ибо у художественного творчества не реалистически-исторические, а духовно-экзистенциальные задачи. Скажем, Грибоедов не стремился в Скалозубе описать господствующий тип русского офицерства. Но то, какой материал использует литература, то, что она берёт из действительности для выполнения собственных задач, говорит о том, как литераторы относятся к современной им действительности, что видят в ней и чего не хотят видеть, что считают главным, а что второстепенным. Принцип отбора материала и выстраивания образов отражает, хотя и опосредованно, отношение художника к действительности. То, что Грибоедову для построения образа в произведении понадобился именно такой облик русского офицера, как Скалозуб, говорит не о том, что других в его время не было или он их не видел, но о том, что литература, в лице Грибоедова в частности, была внутренне сориентирована это увидеть и так изобразить.

«Вот Гончаров – писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвращается с Дальнего Востока сухим путём через всю Россию. В своих Записках он с восхищением описывает встреченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь – герои. Однако по возвращении он пишет не о них, а о диванном лежебоке Обломове, человеке в высшей степени лишнем… Не Штольц герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами… Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей трудолюбивый Беликов! У нас достойными внимания оказались те, кто в литературах других стран был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX века только у Лескова маргиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформаторов, для революционеров и архиереев. Однако в русской жизни героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Петр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский – можно называть множество имен из всех сословий… Героев хватало, но о них не писали; между тем страна процветала» (В.Л. Махнач).

Сверхкритическое и сатирическое преломление действительности было потребностью русской литературы. Почему писатели так относились к действительности, что отражали её кривозеркально? Как и всякое художественное творчество, литература не призвана правдиво отображать эмпирическую реальность, но она не призвана и искажать её, она не обязана быть зеркалом реальности, но не должна становиться и кривым зеркалом. Художественное творчество движимо поисками новых образов, новых ценностей, то есть, в конечном итоге, новых идеалов своего времени и своего народа. Какие идеалы искала русская литература, и как она это делала, что превратилась во многом в превратное отображение современной ей действительности? У многих русских писателей в том, что касается темы своего народа и своего времени, чувствуется некий болезненный надрыв, идущий вразрез с внутренним назначением, творческим беспристрастием и нравственной взыскательностью литературы.

Действительно, если воссоздать образ русского простонародного человека по художественной литературе, то получится очень приземленный, примитивный тип, преисполненный лени, лукавства, двоедушия… Подобные качества можно было найти среди реальных людей, у простонародья были свои пороки. Но они были усугублены двухвековым рабством у дворянства, чьи наследники и пытаются «понять» народ. Школа рабства не могла не сказаться отрицательно на национальном характере и творческих дарованиях народа, что видно при сравнении характера и культуры свободных крестьян Русского Севера и закрепощённого крестьянства средней полосы России. Понять и правдиво отобразить черты национального характера невозможно без понимания их генезиса.

Попытки познания русского характера преломлялись через комплексы «русского Запада». Поэтому, с одной стороны, сопровождались боязнью и подозрительностью к простонародью, болезненным чувством вины перед ним, с другой же – необоснованными претензиями и обвинениями. И только некоторым творческим гениям удавалось вырваться из экзистенциальных пут сознания. Пушкин, Достоевский, Лесков, Аксаков, Островский сумели прикоснуться к тайникам души простого человека. Описание же простонародного характера у Тургенева, Толстого и Чехова иногда отдаёт пародией. О Гоголе речь не идёт, у него были иные задачи.

Если литература не смогла уловить душевную жизнь крестьянина, ремесленника, купца, открывателя новых земель, отражала ли она идеалы и духовную жизнь народа? О том, что души мычащих масс преисполнены богатой и драматичной жизни, свидетельствует современная русская литература, которая в этом измерении превзошла русскую классику. Необычайную интенсивность и разнообразие внутренних переживаний простого человека с захватывающим мастерством описывают Солженицын, Астафьев, Распутин, Белов, Быков, Абрамов, Шукшин. И, наверное, внутренняя жизнь русского крестьянина XIX века по богатству не уступала подсоветскому крестьянину, подвергшемуся геноциду и колхозному рабству.

Русская классическая литература не отразила также и характер образованного человека во всём его многообразии, ибо была занята болью образованного общества. В результате искажённой рефлексии культурные сословия переставали понимать самих себя. «Со страниц великой русской литературы на вас смотрят лики бездельников» (И.Л. Солоневич). Милые люди преисполнены глубоких мыслей и переживаний, но зависающих в искусственной атмосфере, ибо нет у них врождённых обязанностей, долга созидательного труда. Они могут что-нибудь начать «делать»: управлять имением, как толстовский Левин, пахать, как сам Толстой. Могут ничего не делать, как подавляющее большинство литературных персонажей, и при этом страдать от понимания, что делать что-либо в их ложном положении бессмысленно (Обломов). Если кто-то одержим делом, то фрагментарная деятельность носит характер мании, как у Базарова. Является ли это характеристикой русских образованных слоёв, которые, с одной стороны, создавали уникальную научную и художественную культуру, отстраивали хозяйственную и государственную жизнь России, с другой – энергично разрушали устои? Это образ роковой болезни русской умственной культуры и образы больных ею.

Русский народ, создавший самую мощную государственность в мировой истории, предстаёт в русской литературе антигосударственником. В.В. Вейдле в «Мыслях о русской душе» говорит, что литература отразила антигосударственные инстинкты народа: «“Для русской литературы губернатор, околоточный, делопроизводитель – либо исчадия ада, либо человеческие существа, начисто изъятые из того мира, к которому они принадлежат по должности. Толстой ненавидит суд, Салтыков администрацию, Чехов терпит лишь тех профессионалов, которые не терпят своей профессии”. И доныне многие считают, что русское “государство изначально противостоит русскому человеку как нечто враждебное и на него, как на врага, не распространяются моральные запреты: его можно обманывать, у него можно красть; обещания, данные государству, можно не выполнять. С ним можно бороться разными способами”» (К. Касьянова). Это описание интеллигентского, а не народного отношения к своему государству.

В русской литературе невозможно найти характеристику эпохи и народа. Понятно, что у художественной литературы свои задачи, что русская литература была более всего занята болью дворянской культуры. Беда в том, что зарубежное общественное мнение и самомнение русской интеллигенции полагают, что русская литература полно и адекватно отразила «уродливый» характер русского человека. Вернее, образованное общество в России полагало, что национальный характер можно изучать по русской литературе, и эта установка была воспринята западным общественным мнением. Этот факт имел роковые последствия для России и для Европы. Пристрастно, но справедливо по этому поводу писал Иван Солоневич в книге «Народная монархия»: «Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию – со всей эпопеей русской истории не совместимы никак. В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамических рас, как немцы и японцы, и о государственной и прочей пассивности русского народа. И я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните и мне, и себе то обстоятельство, что пассивные русские люди – по тайге и тундрам – прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 верст Лаперузова пролива?.. Или – как это самый пассивный народ в Европе – русские – мог обзавестись 21 миллионом кв. км, а динамические немцы так и остались на своих 450 000? Так что: или непротивление злу насилием, или двадцать один миллион кв. километров. Или любовь к страданию – или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или “анархизм русской души” – или империя на одну шестую часть земной суши. Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории. И точно так же несовместима “история русской общественной мысли”. Кто-то врёт: или история, или мысль. В медовые месяцы моего пребывания в Германии – перед самой войной – и в несколько менее медовые – перед самой советско-германской войной – мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. Оглядываясь на эти дискуссии теперь, я должен сказать честно: я делал всё, что мог. И меня били, как хотели – цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развёл руками и сказал: “Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе – и художественной и политической, или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам всё-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором”. Я сказал: “Ну что ж – подождём конца войны”. И профессор сказал: “Конечно, подождём конца войны”. Мы подождали. Гитлеры и Сталины являются законными наследниками и последователями Горьких и Розенбергов… в начале-де словоблудие, и только потому пришли Соловки и Дахау. В начале была философия Первого, Второго и Третьего Рейха – только потом взвилось над Берлином красное знамя России, лишённой нордической няньки… Русская интеллигенция познавала мир по цитатам, и только по цитатам. Она глотала немецкие цитаты, кое-как пережевывала их и в виде законченного русского фабриката экспортировала назад – в Германию. Германская философия глотала эти цитаты и в виде законченного научного исследования предлагала их германской политике. Откуда бедняга Гитлер мог знать, что всё это есть сплошной, стопроцентный химически чистый вздор? Как было ему не соблазниться пустыми восточными пространствами, кое-как населёнными больными монгольскими душами? Гитлер помер. Давайте говорить о мертвеце без гнева и пристрастия: если правы Достоевский, Толстой и Горький, то правы и Моммзен, Рорбах и Розенберг. Тогда политика Гитлера на Востоке является исторически разумной, исторически оправданной и, кроме того, исторически неизбежной. Если русский народ сам по себе ни с чем управиться не может, то пустым пространством овладевает кто-то другой. Если русский народ нуждается в этакой железной няньке – то по всему ходу вещей роль этой няньки должна взять на себя Германия. И это будет полезно и для самого русского народа».

Суть этого трагического исторического недоразумения в том, что и сами русские писатели, и российское общественное мнение, а вслед за ним и европейское неадекватно воспринимали смысл того, что русская литература говорит о характере и судьбе своего народа. Русская классика сделала грандиозный, но только первый шаг в познании русским образованным обществом духовных устоев своего народа. Дальнейший путь был очень длинён, ибо широка была пропасть, вырытая за два столетия отчуждения. Великие достижения великой литературы в том, что она совершила поворот к православным и национальным истокам, будила религиозную совесть общества, разоблачила многие его заблуждения и пороки, вскрыла существенные противоречия жизни, впервые указала на смертельную опасность духовных болезней, обрушивающихся на христианский мир. Но процесс возрождения исконно русской культуры замедлялся грузом вековечных предрассудков, всеобщей идеологизацией общества и был прерван катастрофой 1917 года.

 

 

 

Подмена рефлексии народного характера саморефлексией – давняя традиция русской умственной культуры. Ещё Петр Чаадаев, говоря о России как о «выпавшей из истории христианского человечества», описывал положение образованных сословий. Письма Чаадаева – это вопль человека, взращённого в утопии «русского Запада», но впервые с состраданием обратившего взор на огромный «материк» – Россию. Европеизированному сознанию Россия представлялась недостойной европейской цивилизации. Жизнеощущение Чаадаева было безысходно трагическим потому, что он не видел отчуждённости образованных сословий от национальных корней. Не к самобытнейшей русской цивилизации, а к европеизированному культурному слою можно отнести слова Чаадаева: «Присмотритесь хорошенько, и вы увидите, что каждый важный факт нашей истории пришел извне, каждая новая идея почти всегда заимствована». Не у России, а у дворянской секуляризованной денационализированной культуры «нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего». Саморазоблачающе звучат слова «Философических писем», если отнести их к собственному предмету – характеристике экзистенциального состояния дворянской культуры: «Мы идём по пути времён так странно, что каждый сделанный шаг исчезает для нас безвозвратно… у нас нет развития собственного, самобытного, совершенствования логического. Старые идеи уничтожаются новыми, потому что последние не истекают из первых, а западают к нам Бог знает откуда, наши умы не бороздятся неизмеримыми следами последовательного движения идей, которые составляют их силу, потому что мы заимствуем идеи уже развитые. Мы растём, но не зреем; идём вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели» (П.Я. Чаадаев).

Сказанное не имеет отношения к великой русской цивилизации, которой было уже восемь столетий, но которая была мало известна европейски образованному русскому обществу. Чаадаев смог произнести эти слова, но не был способен отнести их к себе. Цензура дворянско-интеллигентского подсознательного не допускает совершить решающий акт самосознания. Если кто-то находит силы сделать это, то он выпадает из сферы общественного внимания. Пушкин достойно отвечал Чаадаеву: «У нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру… Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Но это не было услышано в обществе. Поэтому почти не известны взгляды позднего Чаадаева, которому удалось раздвинуть шоры интеллигентского сознания и увидеть контуры самобытной исторической миссии России. Прозревший Чаадаев отказался от утопических построений, но русское образованное общество до сего дня с упоением повторяет катехизис европейского прогресса. Чаадаев популярен тем, что раз и навсегда пригвоздил русских к позорному столбу как растительный, внеисторический, бескультурный народ, не одухотворённый внутренней идеей, не имеющий ни смысла, ни цели исторического развития. От Чаадаева восприняли то, что этот пробел в истории России может быть ликвидирован, если перенять европейскую образованность. И все беды России не в том, что она сошла с самобытного пути, но в том, что так и не вошла в общее движение с западноевропейскими народами. Общественное мнение усваивало ошибки и заблуждения своих гениев, но не их прозрения.

 

Механизмы искажения русского характера в русской литературе и в публицистике схожи. Характерен в этом смысле пример Николая Бердяева, который много и ярко писал о России. Величайший философ ХХ столетия оказался в этой проблеме не на высоте своего гения, разделяя и развивая господствующие заблуждения. Его выводы можно воспринимать как классическую интеллигентскую характеристику русского народа. Несмотря на присущую Бердяеву оригинальную философскую позицию и манеру письма, он выразил расхожие интеллигентские предрассудки об истории России и русском народе. Эти суждения Бердяева о России Солженицын называл белибердяевщиной.

Как принято в образованном обществе, Николай Бердяев пытается понять характер русского народа исходя не из реальной истории и культуры, а из сравнения русского уклада с западным, в противопоставлении России и Европы. Привлекается при этом не реальная Европа, а родная и больная иллюзия «русского Запада». Из больного русского далека строится миф о душевно близкой и родной Европе, затем в противоположность чертам характера мифического «европейского народа» «диалектически» выводится черта характера русского народа. Как иначе – у русских всё не как у людей.

Итак, Н.А. Бердяев пишет: «Враг близок к западному человеку, и необходимо принять меры для самозащиты. Отсюда и интенсивность западного отношения к жизни, интенсивность западной культуры. Отсюда и характер патриотизма западного человека».

Прежде всего, какой такой враг близок к западному человеку? Вокруг всякого европейского народа живут близкие по культуре народы. Эти народы устроили жизнь таким образом, что все стали врагами всех. Всякий сосед в средневековой Европе – враг. Это индивидуалистическое обособление европейского человека рассекает и сами народы: в Италии и Германии существовали десятки мелких «государств», которые были по отношению друг к другу врагами и вели бесконечные войны. И только в этом смысле можно говорить о том, что враг близок к западному человеку. Европа не знает нашествий, подобных половецким, татаро-монгольскому, шведскому, немецким, польским, французскому – на Русскую землю, при которых к русским относились как к низшей расе, стремились их истребить, поработить и лишить веры. За тысячу лет в Европу вторглись только арабы, обогатившие европейцев арабской наукой и античной культурой.

Если русский народ сумел отбиться от смертельных врагов и расширить своё государство на шестую часть суши, то это может означать всё что угодно, только не отсутствие интенсивного отношения к жизни. Это говорит о том, что меры для самозащиты русского человека были наиболее эффективны. Таковые меры требовали от народа огромных усилий, того, что Бердяев называет интенсивным отношением к жизни. Однако европеизированные русские мыслители не видели в своём – чуждом для них – народе очевидных достоинств, но всеми силами пытались навязать их родной Европе.

Представим, каковы были бы плоды интенсивного отношения к жизни западноевропейских народов, если бы они обитали на пространствах, соизмеримых с российскими, с русскими морозами, с годовым перепадом температуры в пятьдесят градусов (а не в двадцать, как в Европе), без ласкающего Гольфстрима, с периодическими засухами, с разбросанностью ископаемых, с отсутствием судоходных рек, ведущих в открытые незамерзающие моря? Откуда взялись бы славные европейские дороги, если бы их было столько же на душу населения, сколько в Европе, но они были бы размазаны по российским километрам? И если бы плоды цивилизации сметались с лица земли нашествиями с востока, запада и юга с периодичностью в пятьдесят лет? Русский же народ, по мнению либеральных публицистов, пассивный, безвольный, ленивый, анархический, сумел выжить в этих условиях и цивилизовать за короткий исторический срок необозримые пространства, сохранив на них все народы и создав великую культуру.

При непредвзятом взгляде очевиден факт уникальной выживаемости и творческой динамичности русского народа, что и называется интенсивным отношением к жизни и интенсивностью культуры. Но замерить эту характеристику невозможно по европейским аналогиям и лекалам. Интенсивность жизнепроявления русского народа имеет иное измерение, нежели в Европе. При европейском арифметическом исчислении она незаметна, поэтому, на взгляд европейской образованности, её и не существует.

Далее Николай Бердяев характеризует русский народ через его отношение к земле (в сравнении с западным): «Не народ владеет землей, а земля владеет народом… Русский народ не столько защищает и спасает свою землю, сколько ищет защиты и спасения от своей земли. В русской земле всегда можно укрыться от всякого врага. Отсюда экстенсивность русского отношения к жизни, слабая потребность в интенсивной культуре… Дионисизм, стихийность русской души и есть результат власти земли».

Сказано так, будто русский народ родился вместе с необозримыми своими пространствами, которые изначально владели русским народом, а народ только укрывался в них от всех напастей. И не народ защищал веками свою землю. Но при такой неинтенсивной жизни земля эта неисповедимыми путями расширилась до Ледовитого и Тихого океанов. Подобные фантазии кажутся убедительными для европейски образованных интеллигентов, убеждённых, что извечные русская пассивность и лень и объясняются огромными русскими пространствами.

Умные люди умственной культуры с умным видом плетут явную несуразицу и потому, что бросающееся в глаза в европейских масштабах теряется в российской шири. Оно есть, но его не видно, если переводить взгляд с Европы на Россию без изменения фокуса зрения. Происходящее в России невозможно охватить узким взором, настроенным на европейские масштабы. Не охватив же в целом – невозможно понять. Какие только узоры не вырезались на обширных пространствах и в русской истории по европейским лекалам! Если исторические факты не вмещались в методу прозападной мудрости, тем хуже для фактов, и обратно – в историю записывались выводы русско-европейской диалектики и схоластики, даже если их невозможно было обнаружить в реальной русской жизни.

«Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой всё национализировано, вплоть до вселенской Церкви Христовой, страна, почитающая себя единственно призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие ада, обречённое на гибель» (Н.А. Бердяев).

Наивно думать, что Европе неведомы эксцессы национализма. Напротив, в русской истории невозможно представить геноцид, которому цивилизованные европейцы подвергли народы чёрной и жёлтой рас на Африканском, Американском и Австралийском материках. В России никогда не было порабощения и истребления других народов, не было государственной политики скальпов (когда власти платили за убитых индейцев), а также идей расового превосходства. В России невозможно обнаружить такого национального бахвальства и презрения к иностранцам, как у англичан, французов и немцев, у которых в крови разделение людей на белых и цветных, на высшие и низшие расы, на дикий Восток и культурный Запад. В российском обществе трудно найти отношение к Европе, описанное Бердяевым. Напротив, и в Петербурге – этой нерусской столице русской империи, и в традиционно русской Москве, «если бы какая бы то ни была семья, группа, кружок и проч. попробовали бы как бы то ни было задеть национальное достоинство финна или индейца, поляка или татарина, то это было бы общественным скандалом» (И.Л. Солоневич).

Николай Бердяев утверждал, что в русском народе дух пребывает в потенциальном, непроявленном состоянии, он «плавает» в душевно-телесной стихийности. Сама по себе Россия как бы бессильна организовать упорядоченную жизнь. Мужественное, освобождающее и оформляющее начало приходило в Россию извне, было греческим в старину, французским или немецким в Новое время. Получается, что «плавает» этот народ в душевно-телесной стихийности тысячу лет, а великая Россия, героическая её история и богатейшая культура созданы греками, немцами и французами.

Выводы о неоформленности и потенциальности нашей русской души самому автору милы и симпатичны потому, что они отражают историческую недооформленность русской интеллигенции и оправдывают её старательное равнение на западный порядок. Но многих внимательных читателей Бердяева в Европе таковые черты национального характера могли раздражать и побуждать «дооформить» русскую неупорядоченную массу. Собственные вожделения немцев, подкреплённые авторитетными выводами русской мысли, становились государственной стратегией. При этом остается необъяснимым, почему упорядоченная, дисциплинированная немецкая армия при многих попытках «дооформить» Россию ни разу не брала Москву. В то время как русская неупорядоченная масса, не проявляя желания влезать в германские дела и ни разу по своей инициативе не нападая на Германию, неоднократно оказывалась в Берлине: во времена Елизаветы Петровны, в наполеоновское нашествие (в котором принимали участие немецкие войска), в 1945 году – вопреки сталинскому террору. Подобные выводы о русском характере и России далеко не безобидны, ибо могут оказаться приглашением для некоторых «цивилизованных» властителей проявить на российских просторах своё дисциплинирующее, организующее и оформляющее начало. Идеологи немецкой экспансии на Восток были хорошими специалистами по русской литературе и публицистике. Книга Н.А. Бердяева «Истоки и смысл русского коммунизма» с 1933 года переиздавалась на всех европейских языках в течение пятнадцати лет, прежде чем вышла на русском языке.

Обобщающий вывод интеллигентских теорий о русском народе может звучать так: «Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей… Это народ, сочетающий в себе полярно противоположные свойства, и величайшее добро легко переходит в нем в величайшее зло. Это обнаружила русская революция. Это в глубине русского духа открыл Достоевский» (Н.А. Бердяев).

Подобные глубокомысленные рассуждения при соотнесении с историческими фактами оказываются полуправдой, которая может быть формой заблуждения. Действительно, бывали случаи, когда в русском народе величайшее добро переходило в величайшее зло. Но не так легко, как с легкой руки Бердяева. Это случалось во времена национальных катастроф и исторических бедствий, которые обрушивались на народ далеко не по его вине – либо при очередном нашествии иноземцев (татаро-монгольском, польском, немецком), либо по вине правящих сословий (опричнина, Смутное время, раскол, революции). В тяжелейших испытаниях неудивительно, что надрывались силы народа и рушились нравственные устои. Удивительно то, что во всех катастрофах русский народ сохранялся и выходил из них более сильным. Характер русского народа поляризован, но в других измерениях. Это не врождённое свойство стихийной души, а срывы при невыносимых испытаниях. Непрерывная борьба за существование требовала напряжения гораздо большего, чем у европейских народов. Когда силы народа не выдерживали исторического бремени, волевое напряжение срывалось в стихийную вольницу, но неизменно временную. Национальная трагедия не имеет отношения к лёгкому переходу величайшего добра в величайшее зло.

Некоторые противоречия и полярности, которые описывает Бердяев, присущи образованным сословиям. Бердяев утверждает, что свойственное русскому народу чувство богоизбранности и богоносности России сопровождается «пессимистическим чувством русских грехов и русской тьмы, иногда сознанием, что Россия летит в бездну». Но русскому человеку мало свойствен чёрный пессимизм. Это скорее декадентская черта интеллигенции. Ни пессимистического чувства грехов, ни ощущения, что Россия летит в бездну, мы не встретим ни в Киевской Руси, ни в Московском царстве, ни в петербургский имперский период. Исключением является раскольничество, которое этим не оказало особого влияния. Для православного русского человека характерно осознание своих грехов, покаяние и упование на прощение, но не безысходный пессимизм. И духовно оптимистическая православная религиозность, и необходимость выживания в суровейших обстоятельствах культивировали в русском народе трагический оптимизм, пролагающий путь спасения в катастрофичности и зыбкости земной жизни.

В пессимистическом чувстве русских грехов и русской тьмы выразились нераскаянность интеллигенции в своих исторических грехах, тьма и беспросветность её экзистенциального положения. Смутное чувство вины проецировалось вовне – неискуплённая вина переносилась на того, перед кем виновен. Отсюда и выверты о беспросветности русской тьмы, непробудности нравственного чувства у народа («грешить бесстыдно, непробудно») и великости русских грехов. Чем грешнее и чернее выглядит народ в глазах интеллигентского сословия, тем легче снять с себя вину за происходящее и грядущее. По мере нарастания революционного безумия в среде интеллигенции громче звучат слова о природной греховности и душевной тьме русского народа.

Интеллигенция чувствовала, что Россия летит в бездну, ибо сама туда её толкала. Но никогда не признавалась в этом: Россию в бездну ведёт кто угодно – Сам Христос в «Двенадцати» Блока. Умственное сословие талантливо описывает этот процесс и возжигает перед народом блуждающие болотные огни. Когда «полёт» действительно закончится на дне бездны, интеллигенция выведет из катастрофы массу тончайших умозаключений о виновности характера русского народа, о русском коммунизме, истоки которого в Москве Грозного и Петербурге Петра, а смысл – в русской апокалиптичности, внеисторичности, хаотичности, анархичности, асоциальности и прочих русских грехах и русской тьме. Для грехов же тех, кто изобрёл мировой коммунизм, и тех, кто насильственно внедрил его в Россию, места не остается. Поэтому Карл Маркс и даже Ленин в глазах интеллигенции до сих пор ходят в гениях, а русская интеллигенция – в ореоле безвинной жертвы русской революции.

Интеллектуальные упражнения русской интеллигенции, мотивированные её эгоистическим самоутверждением, далеко не безобидны, ибо раскрепощают и мобилизуют агрессивные энергии, десятилетиями сотрясающие многострадальный русский народ.

 

Можно проследить, как преломляются положительные ценности, которые образованные сословия пытаются перенять у своего народа или описать. Идея богоносности русского народа описывалась чрезмерно литературно, в неё привнесено много истерической взвинченности, эстетической стилизации, нравственной зыбкости. Характер русского народа не имеет отношения к типично интеллигентской раздвоенности религиозного сознания, когда на месте Христа может возникнуть чёрт, Премудрость Божия – Россия – превращается в Прекрасную Даму, которая в конце концов оборачивается проституткой (у А.А. Блока). Двоящиеся образы, как бы художественно талантливы они ни были, являются симптомом духовной болезни творческих людей. Русские гении вырывались из орденской психологии интеллигенции и прикасались к безмерной народной мудрости, поэтому могли сохранить творческую глубину и приобрели цельность духа. Таков светлый гений Пушкина. Таковы антиномичные гении Гоголя и Достоевского, у которых могут двоиться человеческие чувства, страсти и поступки, но не реальности добра и зла. Добро всегда добро, а зло есть зло, Бог остаётся Богом, а дьявол – злой силой, какая бы диалектика их борьбы ни разворачивалась на поле битвы – в душе человека. Характерно русскую цельность и чуткость к различению добра и зла русская интеллигенция потеряла.

В характеристиках русского народа скрыта болезненно объективированная самохарактеристика русской интеллигенции. Слова Николая Бердяева о том, что «подойти к разгадке тайны, сокрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую её противоречивость», нужно отнести прежде всего к сословию автора. Это – проекция на Россию слабостей, пороков и комплексов интеллигенции. Русская душа противоречива, как и всякая высокоорганизованная душа, трудно остаться гармонично целостной в катастрофической истории. Степень антиномичности русского характера сильно преувеличена интеллигенцией. Интеллигенция переносила на народ жуткую противоречивость собственного экзистенциального положения.

Слова Н.А. Бердяева о том, что, совершив революцию, «русский народ не захотел выполнить своей миссии в мире, не нашёл в себе сил для её выполнения, совершил внутреннее предательство», имеют отношение в первую очередь к интеллигенции. В революции 1917 года в последнюю очередь виновны простонародные массы, которые не голосовали, как германские в 1933 году, за тоталитарную идеологию. Развязанная интеллигенцией революция во имя народа привела к невиданному порабощению и истреблению в первую очередь масс народа. Интеллигенция прежде всего виновна в предательстве по отношению к своему народу и к Родине. Вина же народных масс в непонимании происходящего, в безволии и бездействии в решающий исторический момент. Именно такие качества насильственно внедрялись в народные массы образованными сословиями России в течение двухсот лет.

 

Иван Александрович Бунин много и нелицеприятно писал о русской интеллигенции, но и он не понимал, что её пороки коренятся в экзистенциальной беспочвенности. Говоря о простонародье, он нередко приписывал ему качества, свойственные образованным сословиям: «Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. Да и делаем мы тоже только кое-что, что придётся, иногда очень горячо и очень талантливо, а всё-таки по большей части как Бог на душу положит – один Петербург подтягивал». Петербург не подтягивал, а тянул туда, куда народ не желал идти, отчего пассивно сопротивлялся европейскому просвещению, несущему чуждый образ жизни. Некоторые пороки складывались как реакция защиты от чуждого жизненного уклада. Народ не хотел работать так, как диктовало европеизированное барство, и защищался ленью. Характер трудолюбивого народа с петровских времён развращался в неорганичных для него условиях. Вместе с тем, утрируя недостатки, писатель не замечает, что настолько ленивый народ не смог бы прожить такую историю: отбиться от нашествий со всех сторон, освоить огромные суровейшие пространства, создать уникальную культуру. Такая характеристика может иметь отношение к дворянству, которое не могло не брезговать длительным будничным трудом, ибо видело свою задачу в освобождении от всяких обязанностей и труда.

«Отсюда Герцены, Чацкие. Но отсюда же и Николка Серый из моей “Деревни”, – сидит на лавке в тёмной, холодной избе и ждёт, когда подпадёт какая-то “настоящая” работа, – сидит, ждёт и томится. Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалованность – вечная надежда, что придёт какая-то лягушка с волшебным кольцом и всё за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко! Это род нервной болезни, а вовсе не знаменитые “запросы”, будто бы происходящие от наших “глубин”» (И.А. Бунин). Бунин и те, кто экзальтированно погружались в народные глубины и запросы, находятся по разные стороны от истины и равно далеки от неё. И тёмные, и светлые черты действительно присущи великому народу, который иногда защищался летаргическим сном от работы на чуждое ему барство.

 

Русское образованное сословие плохо понимает свою страну, ибо судит о ней косвенно – по литературе, преисполненной предрассудков. «У нас дошло до того, что России надо учиться, обучаться, как науке, потому что непосредственное понимание её в нас утрачено… Проглядели Россию. Особенность свою познать не можем и к Западу самостоятельно отнестись не умеем. Тут дело финальных результатов петровских реформ…» (Ф.М. Достоевский). Русской умственной культуре присущ сравнительный метод познания своего народа: по образцам, представляющим собой иллюзии «русского Запада». Проявления русского характера невозможно измерить арифметическим сравнением сумм культуры и цивилизации. Бессмысленно формально сравнивать плоды культурного развития, имеющие различное происхождение и природу. Учитывать нужно и реальные условия, и затраты, при которых эти суммы слагались. Естественно, что многое из образа жизни русского народа кажется диким для народов европейских и действительно неприемлемо для европейских условий, хотя для русских осмысленно и эффективно. Образованное общество обличало свой народ в отсутствии тех качеств, благодаря которым он сохранил своё существование и создал великую цивилизацию.

Чтобы увидеть характер своего народа, необходимо отбросить подход «наших русских европейских умов» (выражение Ф.М. Достоевского). Когда мы оставим западный стандарт для лучшего применения, мы не должны опасаться, что останемся без европейских понятий, без логики и дисциплины мысли, ибо эти качества присущи всем великим народам. Мы увидим тысячелетнюю историю и великую культуру своего народа, утверждающую непреложные истины. Воссоздать образ народной души можно по фактам нашей истории и культуры в целом (которая не сводится к культуре дворянской) и в последнюю очередь – по публицистике и художественной литературе.

Познать характер человека и народа возможно только с любовью, ибо любовь пролагает дорогу разуму к истине: «Мы познаём в той мере, в какой любим» (бл. Августин). «Только любовь положительна: созерцая и размышляя, любовь, вероятно, является величайшей познавательной силой человеческой души. Именно она даёт человеку право на критику, только тогда эта критика становится оправданной, творческой и созидательной. Критика без любви и без понимания есть критиканство и зависть» (И.А. Ильин). О познании-любви к русским людям говорил в тридцатые годы ХХ века и немецкий философ В. Шубарт: «Кто их не любит – тот никогда и не поймёт». Когда мы непредвзято, с любовью увидим факты истории и сделаем из них выводы, нам понадобятся анализ, обобщение, сравнение, выводы, логика и диалектика. Образованность не будет слепить, не сможет принудить не видеть очевидное и приписывать несуществующее. Мы выйдем ко всечеловеческому достоянию, не унизив и не растворив себя, проявляя данный нам Творцом национальный характер и развивая свою национальную самобытность. Этим мы не уничижим себя, но обогатим, ибо наше сознание расширяет причастность к судьбе и миссии своего народа. В позиции христианского универсализма и православной соборности нам не захочется изливать елей и патоку, говоря о достоинствах своего народа, как немыслимо будет уничижать достоинство других народов. Мы входим в европейскую культуру со своим индивидуальным обликом. Об этом говорил Ф.М. Достоевский: «Русский… получил уже способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец».

 

После долгой критики критиков русского характера встаёт вопрос: каков в действительности загадочный русский народ? Понять человека и народ можно, любя и признавая его суверенное достоинство. Ибо любовь позволяет почувствовать другого изнутри, духовно соединившись с ним. Мы должны отрешиться от эгоистических притязаний, которые возникают при сложных отношениях, и возвыситься до объективности любви и солидарности. И тогда не будем приписывать то, что навязывают наши претензии и амбиции, не будем проецировать свои слабости и пороки, но взглядом любви и участия сможем увидеть неповторимый лик души – свою соборную душу.

Попытаемся распознать русский характер, который искажён пристрастной полемикой интеллигентской культуры. Будем судить прежде всего по фактам истории народа, созданной им культуры и цивилизации. Затем можно брать в расчёт, что об этих фактах наговорено культурой дворянско-интеллигентской, при критическом отношении и там обнаружим много ценного. В каждом народе есть свои маргиналы и люмпены, но не они являются носителями национального характера, ибо свойства денационализированных и деклассированных элементов интернациональны. Пороки – схожи, добродетель – индивидуальна. Характер народа выражается прежде всего в его достоинствах, продолжением которых могут быть и недостатки. Созидают национальный характер святость и творческий гений. Несёт достоинства национального характера консервативное большинство народа, на котором земля стоит.