Пьеса А. Володина “Мать Иисуса” –  вещь немыслимая  до перестройки. С такой симпатией говорить об Иисусе, с таким реализмом пытаться воссоздать историю смерти и воскресения Иисуса, первые споры, первые шаги Церкви!

 

   Не стану обсуждать авторскую интерпретацию евангельских событий  детей Иосифа, приемного отца Иисуса Володин делает детьми самой Марии; телесное воскресение Христа для него не факт, подтвержденный множеством свидетелей, а лишь благочестивая легенда: апостол один, а не двенадцать, так что содержание проповеди и судьба Церкви решаются единолично, а не соборно, и т. д. Понятно, пьеса не богословский трактат, а художественное произведение, поэтому поразмышляем о том, о чем размышляет сам автор – о нравственных проблемах.

 

   Среди персонажей пьесы есть “нервный человек” – интеллигент, богоискатель, терзаемый. скептицизмом и моральными парадоксами. Мать Иисуса умеет помочь – просто сочувствием. участием, сопереживанием, цельностью собственной личности. Из беседы с нею нервный интеллигент делает для себя важный вывод (и вместе с ним, я думаю, и автор):

   “До этого разговора я полагал так: если нет веры, значит, жизнь лишена смысла, нет единства с людьми, пустота. Теперь же я понял: можно быть лишенным религиозной веры и все же оставаться нравственным человеком, делать добро и не терзаться суетой. Разумеется, для этого требуется много сердца и ума”.

 

Может ли верующий человек согласиться с этим утверждением – по существу, одним из основополагающих принципов гуманизма? Полагаю, что может, и вот почему.

 

Существуют моральные принципы и живые человеческие чувства, которые имеют ценность и общезначимость независимо от того, есть Бог или нет Его. “Почитай отца и мать”, “люби ближнего твоего как самого себя”, “любите врагов ваших”, “кто ударит тебя в правую щеку твою; обрати к нему и другую”, “нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих”, “человек... прилепится к жене своей и будут два одною плотью” – эти и подобные заповеди не есть заповеди существенно религиозные, они суть заповеди общечеловеческие, вытекающие из единства человеческой природы. Это единство дано нам как факт, вопрос же о происхождении этого единства – морально вторичен. Сотворен ли человек Богом из ничего, произведен ли Им из своей собственной сущности, есть ли человек плод эволюции природы или занесен из космоса – не меняет сути дела: природного единства человечества.

 

Наиболее непосредственно это единство дано при рождении – пуповина, связывающая человека с матерью, связывает его и со чсем человеческим родом. С матерью, затем с родом, затем с нацией, затем со всем человечеством. Все, что разрушает единство человечества, воспринимается как зло, –  убийство потому есть зло, что убийца отрицает в другом такого же человека, как он сам. Греховны сами чувства, направленные против единства: “Всякий, ненавидящий брата своего есть человекоубийца”. Идеология зла – это отрицание за другими народами или классами, кроме своего, полноты принадлежности к человеческому роду: “только мы (катары*, брахманы**, мусульмане, арийцы, аристократы, пролетарии*** и т. д.) – настоящие люди, остальные – не настоящие”. Все начинается с матери – в ней для ребенка явлена плоть всего человечества. Если Иисус – проповедник единства человеческого рода, он ближе всех к самой сущности материнского начала.

 

Как я понимаю, Володину для того и нужны другие дети у Марии, чтобы показать, как они изменяют ей – и одновременно Иисусу. Старший сын эгоист, тем самым он уже отделил себя от всех людей, для него нет своих или чужих, для него все –  чужие, младший – отворачивается от своего народа, римляне для него – более “настоящие” люди, чем евреи, дочь, напротив, ненавидит и презирает римлян: “настоящие” люди – это только евреи, ее путь в националистическое подполье. Иисус же открывает объятия всем – поэтому только Он в полной мере сын своей матери, поэтому только Он в полном смысле “Сын человеческий”. Мать тоже открыта всем. Да, дети ушли от веры. И Иисуса тоже физически нет рядом: Он пошел к людям. Но это не значит, что Он ушел от матери. Пусть фарисей не лжет: дом ее не пуст, Иисус всегда живет в нем, хотя и умер телом. Он живет и в душах человеческих –  воскрес ли Он телесно и прочее – для Володина не так уж важно.

 

Уже отчасти несет в своей душе Иисуса римлянин: для него евреи – такие же люди, как римляне, поэтому он фактически усыновляет младшего сына Марии. Гордый успехами Рима, он уже готов приобщить к ним всех. Для него Иисус выражает то же, что и Рим, –  универсальность человеческой сущности. Отрекшись от политических страстей, он все еще не может отрешиться от своих культурных пристрастий. Поэтому, не усомнившись, отрывает сына от семьи, чтобы воспитать его как римского гражданина. Но Рим – это лишь часть мира. Обретая его, юноша теряет Иудею. Таким образом, полнота человеческая – удел лишь Иисуса, эту полноту сердцем принимает Мать.

 

Что же, по Володину, делает ученик, апостол, основатель Церкви? Он пытается присвоить Иисуса и создать свою партию, группу, секту, противостоящую остальным людям. Это – отрицание сути того, что принес Иисус, это – новое расщепление единства человечества, новая форма сепаратизма, уже не национального, но идеологического. Он делает то же, что фарисей, только у того другая партия. Фарисей ненавидит Иисуса, ученик же боготворит Его. Мать защищает Иисуса от обоих, но ученик опаснее, ибо превращает Иисуса в идола и тем самым убивает дух Его; фарисей же лишь злобствует бессильно.

 

Ученик считает себя ближе к Иисусу, чем Мать, но он не понимает сути материнства, а значит, и учения Иисуса. Он не понимает, что именно в материнстве – универсальное начало человечества, и ищет это единство в идее, в организации. Ради этого он отрекается от невесты, у него не будет детей, его удел – насаждать идею. И Мать нужна ученику не потому, что он ее любит, а лишь для подтверждения идеи, для укрепления авторитета организации. Он даже не правдив и готов приписать Иисусу чудеса, которых тот не совершал: требует, чтобы Мать изображала из себя целительницу: он клевещет, что Иисус не любил Мать... Так в нем уже проступают в зачатке черты Великого инквизитора – этот дух не раз проявил себя в историческом христианстве. Не умер и сейчас.

 

Простые, глубокие мысли, ясность духа, высокий гуманизм – таковы основы и границы моего согласия – как верующего – с А. Володиным. А теперь мои возражения с позиции верующего: Иисуса и учения его Володин не постиг. В этом непонимании он не одинок и разделяет его со многими деятелями культуры, пытавшимися писать о Христе и христианстве. Если восхищение и любовь, то не к Иисусу, а к кому-то другому, выдуманному: если образы верующих, то не тех, которых чтит Церковь, но в лучшем случае – мятущихся душ, “взыскующих веры”, вроде “нервного интеллигента”. Что же, и образ старца Зосимы из “Братьев Карамазовых” был решительно отвергнут реальными оптинскими старцами, хотя самого Достоевского они очень любили... Так что мои возражения Володину – не есть сомнения в его добросовестности или литературном таланте. Меня мучает другой вопрос – может ли вообще автор, личность которого сформирована безрелигиозным гуманизмом, понять и тем более художественно изобразить верующего человека?

 

Чтобы услышать, понять другого, необходима внутренняя свобода, причем от всякого догматизма, в том числе и от гуманистического. Это особенно важно при обсуждении тех сторон христианской нравственности, которые не совпадают с моралью светского гуманизма. Существуют категории морали, интерпретация которых прямо зависит от того, есть Бог или нет Его. И еще от того – какой Он?

 

Что же нового с этой точки зрения принес Иисус? Володин прав – Иисус не создал новой партии в прежнем человечестве. Не расщепляя единства старого человечества, Он положил начало человечеству новому: оно существует не вместо прежнего, но вместе с ним. Для христиан единство человеческого рода символизируется происхождением всех от одного и того же праотца Адама. Как и мы, Иисус потомок Адама, и, подобно другим великим Учителям, Он собирает род Адама воедино. Христиане считают, что в этом Он добился большего, чем все другие Учители. Но суть не в этом. А суть в том, что если бы Он сделал только это, то не был бы Спасителем, не был бы Христом.

 

Иисус и, вслед за ним, верующие в Него ясно понимали и понимают, что человечество, предоставленное самому себе, обречено на гибель. В нем развивается как бы прогрессирующая раковая опухоль, и нет души, свободной от метастазов первородного греха, то есть от попытки остановиться и самоутвердиться в индивидуальности, которая выделяет, но и отделяет от единства человечества. Корень этого греха – отказ человека от сотворчества с Богом в созидании самого себя, отказ от решающего шага в этом созидании – сотворения себя как соборной личности. В результате то, что разделяет людей, оказывается сильнее того, что соединяет.

 

Речь не о том, что в человеке вне Иисуса Христа нет здоровых и добрых начал. Они есть в каждом, а в некоторых людях и преобладают. Но в конечном счете все же зло в мире оказывается мобильнее, хотя и добро сопротивляется упорно, порой успешно, иногда даже одерживает большие победы.

 

С появлением нового, христианского начала в человеке свобода не отменяется, зло не исчезает, но соотношение сил уже другое. Истина и добро ветхого человека получает опору в человечестве Христа, поэтому зло в конечном счете обречено на поражение, хотя будет упорно сопротивляться и временами побеждать. Последняя надежда сил зла – разрушить доверие ветхого человека, живущего в нас, к новому человеку, не пустить ветхого человека приобщиться к новому, не дать ему стать участником также и нового человеческого рода.

 

Новое человечество в нас не отменяет старого, оно спасает его: “не нарушить пришел Я, но исполнить”, – говорит Иисус. Поэтому подтверждаются и усиливаются все прежние заповеди: “люби  ближнего”, “почитай отца и мать”, “человек... да прилепится к жене своей” и т. д. Но если старое не дает жить новому, если оно утверждает себя как единственное универсальное начало, если оно стремится изгнать новое, то погубит само себя. Тогда вступают в силу другие заповеди Иисуса: “кто любит отца или мать более нежели Меня, недостоин Меня”; “нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради меня и Евангелия, и не получил бы ныне... во сто крат более...”, “не мир пришел Я принести но меч ибо Я пришел разделить человека... с ближними его”; “предоставь мертвым погребать своих мертвецов” и т. д.

 

Всякая попытка рассматривать христианство лишь как религию объединения старого человечества – значит, проповедовать другую религию, не ту, что принес Иисус. Что мешает объединить человечество, которое на клеточном уровне, на уровне индивидуальности, несет в себе отрицание своего единства? Только через взаимную любовь Адама и Христа, только через подвиг смирения, самоотрицания, умерщвление ложного самодостаточного Я, через новое сотворение себя как свободной соборной личности может полностью исцелиться больная человеческая природа и спастись погибающий человеческий род. “Любите друг друга; как Я возлюбил вас”; “Я и Отец одно” – вот то поистине новое в морали, что принес Иисус, и только Он. Чтобы мы были все едины, как Сын и Отец одно – именно этот моральный идеал соборности наглядно выражен в иконе “Троица” Андрея Рублева, являющей собой вершину православного сознания.

 

Сама вера есть первичный нравственный акт христианина: она есть выражение его отношения к Богу, желание, согласие, чтобы Он был; она есть выражение воли к соборной любви во Христе, сознания невозможности спасения без Христа.

 

Образ Христа в культуре – благо, когда показывает, что Христос нам, ветхим людям, не чужой, что ничто человеческое ему не чуждо, кроме греха (грех так же бесчеловечен, внечеловечен. античеловечен). Образ Христа в культуре может служить злу, когда внушает нам, что Христос – только потомок Адама, только сын Марии, но не Сын Божий. Образ Христа в культуре во зло, когда внушает невозможность бытия каждого человека во Христе как нового и другою, как человека веры, смирения, свободы, как соборного человека.

 

Согласно христианскому преданию, мать Иисуса, братья и сестры Его – дети приемного отца Иосифа от первого брака, вся родовая, человеческая семья Иисуса входит в новую человеческую семью – в Христово братство, в Христову Церковь. Мария, родив Его, ввела Его в род Адамов, Он же, поскольку она поверила Ему и стала его ученицей и причастницей, ввел ее в новый род человеческий, род Иисусов. Но она не перестала от этого быть дочерью Адама и матерью Иисуса, не перестала быть еврейкой из рода Давидова, как и сам Иисус, будучи ее Сыном, не перестал быть евреем из того же рода. Но как зачатый во чреве Марии Богом, Он есть новый человек, всечеловек, основатель нового рода, в котором “нет ни эллина, ни иудея”. Так и никто из христиан не теряет своего единства с семьей, нацией, всем человеческим родом, но, напротив, окончательно это единство обретает, обретая и новое, большее – единство с Иисусом Христом, а через Него с Богом. В этом – источник и щит христианской нравственности, в этом ее коренное отличие от морали гуманизма.

 

Этого нет в пьесе Володина, и все же есть в ней, повторюсь, те моральные принципы и живые человеческие чувства, которые ценны и общезначимы для всех и всегда. Тем она и полезна.

 

* Катары (“чистые”) – еретики XI-XIV веков.

**Брахманы – высшая каста в Индии.

 

 

 

 

   Благодарю Л. Регельсона за то, что он так внимательно отнесся к моей пьесе “Мать Иисуса”, так доброжелательно изложил ее содержание. Мне было очень интересно познакомиться с его размышлениями о соотношении христианской нравственности и морали гуманизма.

 

   Укор в том, что детьми Марии названы те, кто могли быть только сводными братьями Иисуса, совершенно справедлив. Конечно, Иисус бьп ее единственным родным сыном, другие могли быть лишь уместную свободу. В театрах и фильме, который будет сниматься, я ввел необходимое уточнение, чтобы избежать возможного неверного понимания.

 

   Хочу все же сказать и о том, что мне в размышлениях Л. Регельсона трудно принять. Речь идет о смешении двух разных понятий — человек верующий и человек церковный.

 

Ни в коем случае, ни в чем не хотел я задеть чувства верующих людей Церкви. Но разве не приходилось Л. Регельсону встречать людей нецерковных, но все же не удовлетворяющихся двумерным – есть Бог или нет – мировоззрением атеизма и не боящихся поднять глаза к небу? Не верить в высшее, чем ты? Не поклоняться ничему? Рабом кромешной суеты Из тьмы бежать в другую тьму?..

 

Я не стремился к диалогу с христианством. Диктовало эту пьесу преклонение перед Богоматерью – Женщиной, которую почитает не менее половины человечества, – ее чистотой, милосердием, твердостью в вере, смирением, терпением. В жизни, верится, Мария не походила на тот величавый образ, который постепенно создали легенды и искусство. Но именно в этом ее величие.

 

Вместе с тем эта пьеса – попытка сказать об истинной нравственности, чувстве вины, жажде покаяния, о вере вообще, без которой жизнь бесплодна.

 

Христианских Церквей много, они едины в главном, но иной раз расходятся в конкретном. К различным исповеданиям мы относимся как к равным партнерам в диалоге, и думаю, что в силу такого отношения не ставших членами никакой религиознои общины. Таким человеком был Лев Толстой. Таким был, на мой взгляд, и автор “Мастера и Маргариты” (а ведь они немало сделали и для укрепления религиозной веры). Известно и то, что те, кто не желает принадлежать ни к какой общественной или политической организации, могут быть тем не менее активными общественными деятелями.

 

Зачислив меня в “неверующие гуманисты”, Л. Регельсон высказывает сомнение в том, что автор, личность которого сформирована безрелигиозным гуманизмом, вообще может понять и тем более художественно изобразить верующего человека. Не следует ли из этого, что религиозный человек не может художественно изобразить неверующего? Скольких произведений искусства лишилось бы человечество!

 

Что делать, может быть, нам, мирским людям, трудно переступить черту – пожизненно принять строгие каноны одной из Церквей. Но по-христиански ли отталкивать таких людей от церковных? Отказывать им в праве принять общее для разных Церквей и необходимое душе? Надобна ли Церкви такая суровая категоричность?

 

Воспользуюсь возможностью сказать: прекрасно, что религию освободили от запретов и преследований. Но вот она уже становится общественно-государственной и телевизионной модой. Можно ли красотою куполов подменить потребность в нравственном очищении человеческих душ?

 

Я понимаю, огромной бережности требует предстоящая работа над фильмом, который будут смотреть по-разному верующие и по-разному неверующие люди. Осуществится ли в достойной мере этот труд? Не знаю.

 

 

 

Анна КАМЕНКОВА

После первого прочтения пьесы я почувствовала страх: мы чудовищно безграмотны в том, что касается библейских образов и сюжетов. Но в сценарии оказалось немало и быта, и юмора, которые помогают осознать сюжет. Я знаю, Олег Ефремов, например, ставя эту пьесу на своем курсе, сделал даже фарсовую постановку: последователи человека, принесшего великую идею, после его смерти попросту “растаскивают портфели”. Конечно, в пьесе заложена и такая возможность.

 

Я долго мучилась: как играть, что? Простонародную драму? Тогда при всей бытовой, реальной жизни в ней обязательно должно быть несколько моментов “над”. Это “над” я пытаюсь передать в сценах оделения всех хлебом, в неожиданном, как бы неосознанном осенении младшего сына крестом, в провидении своей судьбы и судеб детей. И все это Мария делает как бы не от себя, а движимая чем-то.

 

Заканчивается наша постановка очень символичной сценой: поднимается крест, на нем – распятая Мать. Мать извечно распята за своих детей. Но это только одна сторона идеи, а другая – путь, который проходит эта женщина, не продавая и не предавая никого, он все равно ведет к кресту. Не поддакивая, не притворяясь, невозможно прожить легко. Но легкого пути Мать не ищет, и распятие ее в нашем контексте – именно утверждение высокого пути, не менее достойного, чем путь ее Сына.

 

Пьеса А. Володина высоко талантлива и многогранна. И какой бы акцент при постановке ни избирал режиссер или актер, главное, что в театр с ней приходят общечеловеческие темы, которые волнуют всех во все века. Эти темы нужны и театру, и зрителю: обращаясь к ним, мы выверяем себя, мы растем.

 

   

     Евгения СИМОНОВА

Я играю Мать Иисуса в пьесе, которую поставил В. Саркисов в Объединенных творческих мастерских при Союзе театральных деятелей. Принципиально эта постановка, можно сказать, не отличается от постановки театра на Малой Бронной, и все-таки они разные, в частности, например, по просьбе режиссера А. Володин дописал монолог в конце пьесы.

 

При первом же прочтении пьеса произвела на меня очень сильное впечатление. Были и сомнения: такой серьезный религиозный сюжет – и вдруг светская его трактовка, да еще на сцене... Хотя, конечно, мы знаем подобные примеры. И все-таки на вопрос – нужна ли светская трактовка религиозным сюжетам? – я не могу однозначно ответить до сих пор.

 

Я человек неверующий, хотя вопросом “верю – не верю” задаюсь всю жизнь. Основу образа я искала в своем знании жизни, понимании материнской души. Примером мне были мои бабушки – они не молились, и церковь не ходили, но по сути, на мой взгляд, были истинными христианками: жили только ради других, ради детей, много страдали и всегда оставались светлыми, кристально чистыми людьми. Безусловно, образ Богоматери безграничен, но есть в нем и такое. И, думается, не случайно драматург назвал пьесу “Мать Иисуса”, а не “Богоматерь”. В ней более важны не богословские, а простые жизненные   истины – вечные. Я играю смертную женщину, основываясь на земном, человеческом опыте.

 

И зрителей, и нас, актеров, эта пьеса заставляет многое переосмысливать, переоценивать, задаваться вопросами. Например, что вообще есть святое? Я считаю, это любовь к людям и помощь им, причем в самых простых, реальных вещах – накормить, приютить и т. п. Нужно ли для этого верить в Бога? А как оценить, допустим, поступок человека, который, уходя в монастырь, бросает одинокую больную мать?

 

Эта роль очень многое дала мне лично. Несколько лет назад, когда родилась моя вторая дочь, я почувствовала в себе значительную перемену: прошлые роли, все прошлое отделилось от настоящего словно итоговой чертой. Наверное, мне грозил глубочайший кризис. Но благодаря этой роли я почувствовала, что в моей жизни еще не остановилось движение души, разума, мастерства...