Положи меня, как печать на
       сердце твое, как перстень, на
       руку твою, ибо крепка, как
       смерть, любовь, люта, как
       преисподняя, ревность, стрелы
       её – стрелы огненные.

            Когда было мне не помню сколько лет, я спрашивала у отца моего:
«Папа, а где Россия? Покажи мне Россию».

        Он подвел меня к большой карте Советского Союза и показал.

- «Нет, Россию покажи. Это не Россия!»

 

Тогда он показал границы Российской Федерации, РСФСР. Я задумалась… Если убрать непонятное слово «Федерация», то действительно, получится Россия… Но все это не она. Где же она? Я вглядываюсь в карту пристально, долго, тщетно. Где ты? Вот здесь, где леса? В глубине лесов? Или здесь, где поля, в этих селениях, деревеньках? Ну уж  наверное не там, где города – слишком много шума, яви, а ты – в тайне. Где ты? Оглянись, оглянись, как увидеть твое лицо хоть мельком, хоть на миг, хочу знать хотя бы, есть ли ты? А если тебя нет, а если есть только РСФСР, то мне не хочется жить, по тебе томится моя душа. Почему? Зачем мне это? Откуда я знаю само имя это – Россия? Это никому неизвестно. Ведь я – еврейка. Да, выросла здесь. Да, язык мне родной. Что ещё? Что ещё видела, знаю? Ничего. Сомневаюсь даже, было ли то, что было, о чём пишут в учебниках, говорят по радио. Может, никакой истории и не было вовсе, все это придумано, или была совсем другая? Не знаю я, спросить мне не у кого. Если бы найти Россию, - она бы сама мне ответила … Так чувствовала я, когда мне было лет не помню сколько …

 

Когда мне было восемнадцать лет, у меня была замечательная, любимая подруга. Назовем ее Лену. Всему-то она могла научить меня, все-то она умела, знала, чего не умела, не знала, слыхом не слыхивала я. Может, потому, что я росла без матери, я ничего и не знала, и не умела. А она была немножко старше меня, она открывала мне мир, который до той поры я воспринимала резко двумерно: да или нет, прямо или криво, полезно-безполезно – других критериев, другой глубины у меня не было, или были глубоко затаенные от меня самой. Неожиданно для себя самой дрогнувшим и изумленным сердцем я начинала любить то, что любила Лена – а она любила все, любила весь мир, - огромный, объемный, наполненный поэзией, музыкой, красками, запахами, прикосновениями, - чувственностью, бьющей через край. Так взволнованно было тогда мое сердце, что я могла в один миг безумно, глубоко, и уже навсегда влюбиться, прикипеть сердцем к самым немыслимым предметам – к Созвездию Ориона, к букету флоксов, к древнегреческим вазам и амфорам, к кружевам, - ко всему, что раньше презирала, считала «излишествами».

 

С Леной вместе мы много и ездили, в основном на попутных машинах – в юности это так нетрудно! Она занималась музыкой, иногда пела – не помню что, но волновали меня больше всего русские песни, народные, а она говорила, смеясь, что в этом я не могу ничего понимать. И тут мне пришла в голову замечательная мысль. Лена – покажет мне Россию, укажет мне путь в нее. Ведь она – чистокровная русская, по материнской линии из Тамбовской, по отцовской – из Ярославской области, а выросла в Вятке. Она возьмет меня за руку и введет – ровно до той черты, до которой мне, чужачке, можно входить, через которую мне нельзя переступать, но и откуда будет хоть немножко видно, можно будет хотя бы увериться, что есть она – Россия, Родиной – дерзну ли назвать ее?

 

И вот – у нас целый месяц остался от летних каникул, в который мы можем делать, что хотим. Мы твердо решили ехать на попутках. Куда – пока не знаем. Родители – в ужасе, но почему-то поделать с нами ничего не могут. Что это? Совершеннолетие? Бунт? Упрямый поиск своей собственной правды, без которой жить невозможно, и которую родители от нас почему-то утаили (или сами не знают)? Вернее всего – это, последнее. До совершеннолетия – еще ой как далеко, а бунт без цели – что-то несерьёзное даже для нас, «небитых школяров».

 

Я немедленно предлагаю Лене ехать в глубину России! Что это – я не знаю. Она – должна знать. Она приобщит меня к тайне. Или мы вместе приобщимся, это еще лучше – раздобыть бы тайну!

 

И вдруг – она наотрез, категорически отказывается. Она намерена ехать «на Запад», только на «культурный Запад» - в Прибалтику, она хочет приобщиться к культуре, а к тайне все равно не приобщишься, да и грязно там …

 

Я наотрез отказываюсь в Прибалтику. Бывали там, и я, и она, по одному разу, и хватит. Есть там и свои тайны, но все же они не для нас, не для меня, их я пока не чувствую. А культура… хоть и далека я от «культуры», но почему-то этот «Запад» у меня, что называется, «в печёнках сидит».

 

Мы рискуем поссориться. Поездка рискует провалиться.

Решено – едем в Самарканд.

Там служит  в армии её троюродный брат, а для меня и это – что-то.

 

Об этой поездке можно писать особо, а лучше вовсе не писать. Одно только – Господь нас хранил. Нельзя, конечно, глупым девчонкам шляться как бездомным бродягам со случайными попутчиками – шоферами и проводниками, пожарниками и торгашами, контролерами и мелкими жуликами. И это чудо, что вернулись невредимыми и чистыми, как и отбыли. В пригороде Самарканда помню толпу подростков, от которой убегала, потеряв туфли и очки, босиком, ничего не видя, обжигая ноги, не зная дороги по раскаленнейшей почве, среди каких-то впивающихся в ноги колючек, и чудом оказалась именно на том месте, где и должна была оказаться, – у остановки автобуса, где меня давно уж ждала изрядно обеспокоенная Лена со своим троюродным братом-солдатом.

 

Потом в Москве я всю зиму вытаскивала из ног колючки, с содроганием вспоминая об опасности, из рук которой чудом вырвалась, и не зная, что есть Кого благодарить за это.

 

Но и против Самарканда не скажу худого слова – несколько раз после этого побывала я и в Средней Азии, и в Казахстане, уже, конечно, более приличным и безопасным способом, – тянуло меня туда, а легкомыслия, как видно, Азия не терпит.

 

И все же не к Самарканду, а именно к России я умудрилась приобщиться даже и в этой странной и дикой поездке. По дороге туда – Коломна – Кремль весь в лесах, и мы по этим лесам – под руководством какого-то штукатура или кровельщика, забираемся, как он выражается, «до кумпола», чтобы уж оттуда, с купола, увидеть всю ширь. Потом – в сторону от заранее намеченного маршрута, пешее паломничество на родину Есенина, Константиново, ночное купание в Оке, рубль с души хозяйке за постой в одну ночь, её незабываемое выражение: «черт ненажорный!», в адрес то ребенка, не то поросенка, не то в наш адрес; и наконец, замечательный проезд «зайцем» на теплоходе по Оке.

 

Туристами беспечными были мы на этой земле, к тайнам так не приобщишься, не поливши ее своим потом, а может, и кровью, но отчего-то и по сей день ведь светлеет душа, когда вспоминаешь, – нет, – не хорошее, не ласковое, а вот: на обратном пути какая-то деревня, где нам нечего было есть, не было денег, никто не хотел нас подвезти, и даже, чумазых с дороги, не подпускали к колодцу, и все равно душа светлеет, потому что понимаешь, –  да, такие мы и есть, – чумазые, вечно чумазые, хотя и белоручки, и подойти к Твоему роднику не так-то просто с налету.

 

Но все же о тайне я не узнала. России я не увидела. Увидела только множество лиц, узнала, что вовсе они не страшные дикари, как нас пугали, а сложные, хотя и простые, люди, и запомнила твердо два названия – Похвистнево в окрестностях Бузулука, где нас с ветерком подвез молодой лихач-шофер, да Шарапова Охота на обратном пути, уже в Московской области, где нас, вблизи от дома, впервые за всю дорогу решили оштрафовать в электричке за безбилетный проезд – но брать с нас было нечего – высадили, а мы сели в другой вагон. «Шарапова охота» … Стоило ездить в Самарканд, чтобы узнать название, которое у меня под боком … Выходит, стоило.

 

Но где же она, где же ты – земля родная? Все же ее не было у меня, но словно взамен появился трепет, явилось благоговение пред всяким национальным чувством вообще, пред всякой любовью к земле отчей, к родине, к отчизне.

Самые яркие, самые потрясающие впечатления отрочества – слезы, мука, сердечная боль – Огинский, знаменитый «Полонез». Полонез – польский, полоненный, плененный, пленник… Пленник Родины, пленник земли, любви, разлуки, свободы, верности … Изгнание невозможное, немыслимое, и – неотвратимое…

 

И тут же в ряду тех же воспоминаний:

Мицкевич: «О Литво, Отчизно мое…»

Блок: «О Русь моя, жена моя…»

 

И уже почти сегодня даже такое, донельзя пошлое, извращенное, почти  глумливое, но все о ней же, о тебе – о Родине, неизвестно чьей (какого-то революционера в изгнании), неизвестно где – в Африке или в Латинской Америке – никак не упомню), в пошлом, для денег, переводе, но – «свет во тьме светит» – все то же, все о том же –

«Увидеть тебя, Никарагуа,

Прекрасная и замаранная» -

и это, и это тоже трогает душу до слез.

 

Прекрасная и замаранная – Родина, невеста светлая, попранная и отвергнутая – кем же? – тобою же самим, и все равно к ней снова тянется душа, без нее засохнет.

 

Что более всего свято для человека в земной жизни? – Мать, жена, сестра, невеста, чадо любимое – Ты, земля родная, Ты - Родина. Трудно жить на тебе или вдали от тебя, больно припасть к тебе, сладко в последний час, навсегда, лечь в тебя, чтобы уже не расстаться…

Где ты?

 

 

      Как это случилось? Мы – чужие,

      все сюда приходим в свой черед…

 

Россию я нашла.

Как это случилось? Не знаю, не помню. Помню труп, ещё живой, но уже смердящий, который везут куда-то подобные мне трупы.

 

Помню русское лицо, русского священника, который говорит: «Сегодня крестим», и спрашивает, верю ли я в Воскресение. В Воскресении я … сомневаюсь. Я боюсь сказать – не верю, а то прогонят ещё, не станут крестить, а я уж не могу больше – для того, чтобы иметь возможность вместе с ними хотя бы только перекреститься, я, кажется, готова поверить во что угодно … Он напоминает мне тогда о воскресении души. О, это мне знакомо, знакомо, потому что слишком, слишком знакома   с м е р т ь   души, неоднократная, но всегда последняя, всегда без всякой надежды на исцеление, на жизнь, и все же ведь я живу … Может быть … Поживем-увидим. Может быть, придет и новая, полная вера. Только бы сейчас не отчуждиться от неё, приобщиться к ней …

 

Помню купель …

Дальше много чего и так мало чего помню …

«Христос воскресе…», поемый всем храмом, и храм – как корабль, плывущий неведомо куда с неведомым кормчим, а я – зритель. Зритель изумленный, но не отверженный …

Необъяснимо прекрасные русские названия икон Матери Божией, одновременно сладкие и горькие, огнем жгущие и целящие …

Житие преподобного Серафима …

Мощи преподобного Сергия …

 

Так вот где ты, Россия! Вот где твое сердце! Здесь – в толчее ставшей музеем Лавры; и там – в неведомой глуши; и – в каждом клочке земли твоей, где только ступила нога крещеного человека, где вознеслась к небу его молитва; и – в каждом русском сердце. Здравствуй!

 

Народ, самым названием себе взявший слово «христиане» в твердом сплаве со словом «крест» - крестьяне. Народ, вскормленный Православием, как молоком матери, взращенный, воспитанный им. Народ, крестившийся охотно, из доверия к князю. Народ, у которого, кажется, никогда не было другой святыни, кроме Церкви Христовой, другой Заступницы, кроме Царицы Небесной, другого Владыки, кроме Распятого и Воскресшего Творца мира, другого Утешителя, кроме Духа Святаго. Не было такого искушения язычеством, как у других народов – не успело оно вкорениться, не успело стать таким ярким, чтобы войти в плоть и кровь. В плоть и кровь вошел Крест, Крещение.

 

Такой народ как будто специально, как некий дар Божий, уготован им для других народов.

Здесь и не может быть просто «хорошего человека». Здесь – либо христианин, либо – ничто. Здесь не было никогда этого идеала «общечеловека», идеала античности, идеала Европы, замешанного на неизжитом язычестве, которое там вошло, кажется, и в плоть, и в кровь. Здесь спившийся, пропащий, может быть, и некрещеный уже человек, потому и пропадает, что вынуто сердце, выпущена кровь – отвергнут Крест, отвергнута благодать Божия, и никакими чернилами «гуманизма», клюквенным морсом «общечеловечности» их не заменить. Взамен изгнанной и оклеветанной молитвы на устах в сердце у него не «общечеловеческие идеалы», а матерное ругательство.

 

И все же именно здесь, на пепелище, чудом или закономерно, не знаю, уцелевшая, явлена мне была высшая, очищенная форма духовности, которая – в глубочайшем и непрерывном ощущении своей личной   п о с л е -д н е й   греховности, и следствие этого – нелицемерное сострадание к грешнику – кающемуся, и некающемуся тоже.

 

Здесь осязаемо было мною поразительное свойство русского христианина – не заслонять собою Христа – быть некрасивым, неловким, неправедным, грешным, часто убогим, порою нелепым; словно не ведая ничего о возможности личного человеческого совершенства, он не стремится к нему, но как бы отодвигает самого себя в сторону, чтобы беспрепятственно лился из глубин личности свет Самого Христа. Излюбленный и высокочтимый народом подвиг   ю р о д с т в а   Х р и с т а   р а д и  становился мне понятным из обыденного общения с обычными людьми. Этот подвиг – прижизненное принесение всего себя в жертву Христу, и отказ от всякой мзды, даже мзды праведности.

 

Здесь есть и подвиг красоты, подвиг земного совершенства, как бы в напоминание о красоте небесной, но в нем всегда присутствует некое подобие тоски, воздыхания, стремления, и русский человек законченностью, совершенством этой красоты как будто и не дорожит, словно зная, что это – до грехопадения, этого все равно не удержишь, ибо не умолкает искушение чувственностью. Только в неизреченной красоте православного Богослужения, Литургии в особенности, в непостижимо насыщенной   о с м ы с л е н н о с т и  этой красоты может в чистоте раскрыться этот подвиг.

 

Высшим подвигом – уделом святых – стяжанием красоты небесной – мученичеством, терпением, раскрытием в себе подобия Божия, пронизан здесь воздух, напоена земля, им благоухают храмы – закрытые и «действующие», разрушенные и уцелевшие.

 

Такова Россия. Моя Россия.

 

    + + +

 

Но как ощутить себя здесь? Жалеть ли, что кровью предков я к этому народу не приобщена? О, нет! Остаюсь со  с в о и м  народом, хотя он уже и не считает меня за свою –  выкрест!   Но не высшее ли это благо  – быть    с о б о ю   и на   с в о е м   м е с т е ? Понять, найти это свое место, осознать всю глубину его смысла, всю красоту Замысла о нем, встать на него со смирением и уже не сходить с него?

 

Но пока … Кто знает, что будет завтра, и вот, мнится – движение за чистоту Православия может начаться или окончиться традиционным еврейским погромом. И слышны, явственно слышны, пока еще обрывки, пока еще шепотка: «Для чего жид крестился? Чтобы ожидовить изнутри нашу русскую святыню!»

 

Что ж, Господи, Тебе суд творить. А пока, пока думается:

«Здесь мое сердце, куда мне идти? Что ж, выведете из храма, - к ограде прильну, от ограды отгоните – издали глазами вопьюсь – там осталось мое сердце – куда мне идти? Не подпустите, но тайком проберусь, к стене храма припаду, и за сладчайший этот поцелуй, соединяющий меня – со мною же, забирайте хоть жизнь – не страшно, радостно отдать!»

 

И все же – как быть, как осознать себя здесь – перед лицом не толпы, не «мыслящих одиночек», а перед твоим лицом – мать, родина, Россия? Может быть, так: ты – кормилица, нянька, мамка, любовно пестовавшая наряду со своими и нас, чужих детей, почти бездомных, почти подкидышей. Не делала ты различия между своими и чужими, не умела или не хотела отличить одних от других, одною любовью одаривала, к одной святыне приобщила … Никому не ставши мачехой, всем сумела стать матерью. Усыновив каждого, кто так или иначе очутился под твоим кровом, не сумеешь ты и разлюбить никогда никого из усыновленных  тобою. И – уютно у твоих ног, тепло у твоей груди, светло у твоей святыни. И все же – подкидыши взрослеют, бездомные мужают, начинают поглядывать в окошки, озираться по сторонам, примериваться к посоху странника. Не  д о л г  ли беспокоит совесть, гонит ее вон из дому, в неведомо куда, искать «своих», быть может, заблудших, не ведающих, не знающих, где святыня? Иногда чудится, слышится, - тихо плачет где-то, молится одинокое еврейское сердце, не смея себе самому признаться в значении это затянувшегося плача, этой запоздавшей молитвы: «Унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» …

 

… Когда угодно будет Тебе, Господи, Ты Сам подойдешь, окликнешь по имени, и, увидев Тебя, обомлев, навеки останется душа у Твоих ног, у Твоего Креста.

 

 

                                                                                       I I I

 

     Ибо когда мир своею мудростию

     не познал Бога в премудрости Божией,

     то благоугодно было Богу юродством

     проповеди спасти верующих.

     (1 Послание к Коринфянам святого

     Апостола Павла, гл. 1, 21).

 

Божественный Павел повелевает «не советоваться с плотию и кровию» (Галат. 1, 16). Но сам же, призывая в свидетели «совесть свою в Духе Святом» желает быть даже «отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть Израильтян» (Рим. 10, 2).Что это, как не очередное, невместимое, свидетельство   б е з у м и я  Священного Писания? И далее пишет он: «Ибо свидетельствую им, что имеют ревность по Боге, но не по рассуждению» (Рим., 10, 2).

Знал, о чем говорил. Не о той ли ревности, что «люта, как преисподняя»? Сам побывал гонителем. Сам одобрял убийство первомученика. Сам дышал «насилием и убийством». Знал, о чем говорил.

 

 

… Почему я там? По личной моей греховности? По крови моей? Потому ли, что, вступила Святым Крещением в Новый Израиль, в семью чад Авраамовых, и не миновать мне теперь того страшного перекрестка, где происходило кровавое разделение Ветхого Израиля?  И я еще не вырвалась из того плена? … Или каждый христианин должен пережить себя там, в той толпе, прежде чем начнет свой путь вслед за Ним, за Крестом, ко Кресту, на Крест?...

 

… Или потому я ощущаю себя в толпе тех – по выражению недавней проповеди – «полузверей-полудемонов», что – решусь ли сказать - л ю б л ю   их?

 

… Вчера еще, в детской доверчивости, в детском ликовании, захлебнувшись легкостью, восторгом, осуществлением такой трудной, непосильной человеку, такой несбыточной мечты, не боясь начальников, старейшин, не слушаясь их, бежали за Ним, заглядывали в глаза, постилали одежды, душу свои постилали: «Сбылось! Свершилось! Грядет! Осанна!» …

Ах, почему тогда же не вырвалась душа, не разорвалась плоть от восторга, лучше бы тогда, тогда же, на пределе ликования, разлучиться им!

 

А теперь … Что это? Это не разочарование, не обида, это что-то последнее, крушение всего, всего, пустота, мрак, погибель! Такого еще не бывало! Мы не знали еще такого. Безверие – вот что это! Можно ли жить без веры? Еврею – без веры? О нет! Не бывало такого! Легче когтями истерзать плоть свою, зубами изгрызть ее! Пусть Римлянин равнодушно вопрошает: «Что есть истина?» - и не ждет ответа, но не Иудей! И если любовь крепка была «как смерть», то да будет ревность лютой, «как преисподняя»! Поэтому – «Распни, распни Его!» Это он, он обманул! Обольстил, украл веру! Не оправдал, не вернул! Как жить теперь? Как жить нам теперь без веры? Нам не дождаться уже Мессию! Мы обманулись уже один раз, не можем больше ждать, не можем больше верить! Так возьми, возьми, распни Его!» Варавву, Варавву нам отдай! Варавву, разбойника, убийцу, Варавву отдай нам, а того … Того?... обманщика! – распни, распни Его!

 

… О, братья! (я у ног ваших), вы обманулись. Это Он приходил к вам. Он, Он – Упование ваше, Надежда ваша, Господь ваш и Бог ваш. Он, показавший вам свет, «к своим пришел и свои Его не приняли», «в мире был, и мир Его не познал». Зачем это ужасное отвержение? Зачем это новое пленение, хуже Вавилонского, хуже всякого – пленение неверием? Кто обольстил вас, кто нашептал эту, так внятную любому человеческому уху, ложь о том, что «Царь неба и земли в зраке раба не бывает»? Кто обманул вас? Дух злобы? Дух обмана, гордости, и – смертельной   з а в и с т и , вошедший в Каиафу?

 

Иудеи, евреи … Народ незнакомый, но такой близкий … Я знаю, что проповедовать вам невозможно … Здесь проповедовал первомученик. Здесь проповедовал небошественный Павел. Здесь проповедовал Сын Божий. Что проповедь? Здесь Он воскрес. Я знаю, что по Его Божественному смотрению вся жизнь ваша, вся история ваша – новая так же, как и ветхая, служат одной цели, являются одним делом – свидетельством о Христе. О Христе уже пришедшем. Сами вы того не знаете …

 

Не проповедовать, а «вернуть сердца отцов детям». Сердца отцов – смирение, кротость. «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его» … Авраам, приносящий в жертву сына … Исаак, несущий хворост для жертвенника, кротко дающий связать себя… Иосиф, проданный братьями в рабство … Сердца отцов – смирение, кротость … Наконец, Иисус, приносящий в жертву Себя, давший Себя связать, несущий Свой Крест, преданный учеником, видевший отречение другого, оставленный всеми … Не проповедовать, а – «вернуть сердца отцов детям». Стяжать кротость, смирение, «стереть главу змия», попрать свирепого левиафана  н а д м е н и я , попирающего всё и вся, тщащегося попрать Самого Бога, силящегося упразднить Крест, скрежещущего яростно зубами при упоминании о смирении, послушании, кротости …

 

Но кто же еще там, на площади Иерусалима? Не всё же простой народ, доверяющий чувству? Есть там люди ученые, вожди, учителя, владеющие собой, повелевающие толпам? О, да. Вот они – Пилат Понтийский, умывающий руки, и – первосвященник Каиафа, раздирающий одежды при встрече с Сыном Божиим. Это знакомые персонажи. Они почти неразлучны со мной. Везде я их вижу – то в себе, то вокруг себя. Иногда в глазах рябит – всюду – либо безвольный Римлянин, которому наплевать на Истину, либо – деятельный «праведник» Каиафа, которому надлежит убить Истину, чтобы остаться праведником. Иногда кажется, что – едва ли не каждый – этакий микроКаиафа местного масштаба, сам себе первосвященник, обладающий властью вязать, решить, отпускать свои грехи, творить суд над Владыкой неба и земли.

 

Первосвященник Каиафа, на чем споткнулся он? На собственной праведности? На личных дарованиях? Все рассчитал, все продумал Каиафа. Не знал он личной корысти, все было посвящено народу Божию, Богу. Как ступить, как восклониться, как глаза поднять, опустить – чтоб угодно было Сущему, все знал Каиафа. Любви не знал он – она ослепляет ум, пленяет сердце, привязывает. Но и женился он наилучшим образом. Цель одна - первосвященство. Во главе народа Божия предстоять Богу. Не личная корысть влечет его, но забота о доме Божием. Народ избранный, посвящены Богу, народ священников – и первосвященника должен иметь достойного. А кто достойнее Каиафы? Кто более одарен, более властен, более знатен, более учен, наставлен в законе? Кто более других потрудился к славе Божией? Ни на кого не полагается Каиафа, но сам он – не знает ошибок. Он тончайше продумал каждый ничтожный шаг, посвятил каждый свой шаг, и самый ничтожный, и самый значительный – одной цели – служению Божию. Все пространство, все время своей жизни заполнил Каиафа собой, своей деятельностью. Куда бы ни взглянул он, куда бы ни двинулся, всюду видит  с е б я ,  натыкается везде на себя, на плоды своей деятельности, своего хитроумия, своего служения, бескорыстия, власти. Нигде не осталось места для другого, хотя бы и для Бога, если бы вздумалось Ему явиться сюда. Куда ни взглянет Каиафа, всюду видит  с е б я .

 

Свою непреклонную волю.

Свой неутомимый разум.

Свой безошибочны расчет.

Свой непререкаемый авторитет.

Свою энергию.

Свою власть.

 

Бог должен быть доволен первосвященником Каиафой. Пока жив Каиафа, Богу нечего делать на земле …

 

 

 

                                                                                                         IV

  И благословятся в семени твоем  все народы земли.

       (Бытие, 22, 18).

 

     Воскреснет вольная птица

     И в самом жалком рабе.

 

Встречаются изредка в православных храмах лица, которые изнутри освещены благодатию Божией. И пусть таким бывает это лицо не всегда, а в момент какого-то особого умиления, смотреть на него почти больно - обжигает, а хочется смотреть неотрывно – всегда. Такое лицо, такой человек, сам не ведая того, становится в этот миг для меня  с в и д е т е л е м  о  б л а г о д а т и  Христовой – о том, что она истинно существует, существует везде, пронизала собою всё; и о том, что никому не возбраняется прикоснуться к краю ризы Христовой. Но мы не прикасаемся – не можем, потому что не хотим. Слишком много у нас естественных сил – играют, бунтуют они, ищут применения, действуют – некогда оглянуться, незачем взыскивать к силам благодатным – на что они? А когда мало у нас естественных сил – в старости, в болезни, в печали – скорбим по утраченному естеству, по его энергии, которая давала нам возможность   з а б ы т ь с я .

 

А тот момент, когда все естественные силы одна за другой насовсем уходят -  с м е р т ь , - представляется нам подлинно смертью, а не рождением к благодатной жизни. Да и каким может стать рождение к чисто благодатной жизни для человека, который не дал взойти семени этой жизни в себе, пока было  в р е м я ,  - одна из естественных сил, которая также умирает для человека в момент его «смерти». Не человек умирает, а пространство и время умирают для него, и то, что тогда от человека остается – приспособлено ли для жизни вне этих атрибутов естества? Этот вопрос должен бы был стоять перед каждым, но не стоит, потому что ответ заучен с детства: вне времени и пространства от человека ничего не остается, жизни нет. И хотя чуть не каждый из личного опыта отлично знает, что самое главное в его жизни существует именно вне времени и пространства – например, - любовь, например, - сострадание, например – жажда истины, правды, свободы духа, однако личный опыт почему-то не принимается во внимание перед лицом опыта «коллективного», «научного», зафиксированного на плохой бумаге школьных учебников.

 

С каким вниманием, волнением и любовью начинаю я приглядываться к людям убогим – немощным, увечным, одиноким, робким, - «обиженным Богом», - к тем, естественные силы которых повреждены, которым недостает естественных сил. С кем ты – тихий, робкий, косноязычный, увечный человек, с кем коротаешь свои скудные дни, одинокие ночи, к кому взываешь в печали, перед кем проливаешь слезы? Сам Бог говорит с тобою, тебя возлюбил. Поведай мне, о чем поведал Он тебе в скорби твоей …

 

В тех, изредка встречаемых, отмеченных, застигнутых благодатью лицах, нет ничего, что привлекло бы внимание, что оттолкнуло бы его – нет в них натиска, напора, энергии, стремления; вспоминается невольно Исайино: «нет в нем ни вида, ни величия», «муж скорбей и изведавший болезни» (Ис. 53, 2-3). Заметно, напротив, что в момент благодатного посещения силы оставляют человека, чувствуется некое изнеможение плоти и души под действием благодати Божией. Естество человека замирает, и уже не он живет, но живет в нем благодать Христова. И, как видно, невместима бывает порою эта благодать, словно несколько прежде времени дается она, - весьма велико бывает изнеможение человека. Святой Иоанн Лествичник приводит молитву святого пустынножителя Ефрема Сирина: «Боже, ослаби на мне волны благодати Твоея». Так может быть, и каждая душа, осененная благодатью, хотела бы взмолиться: «Ослаби, Господи, благодать Твою, ибо я не в силах еще вместить её!» Хотела бы, но не решается, ибо страшится. Страшится утерять это сладчайшее бремя, а вместе с ним утерять все, утерять смысл, жизнь, и только плакать вместе с Адамом: «О, Раю мой, Раю, прекрасный Раю мой…»

 

Но и не вкусивший этого сладкого бремени может знать о нем, может плакать об утрате его, ибо у каждого в душе посеяно семя благодати, и никому не возбраняется прикоснуться к краю ризы Господней. И для меня тоже, как и для других, звучит – уже не «Полонез» Огинского, а – в последнее перед Великим Постом, Прощеное воскресение плач изгнанника Адама по утраченном Рае, и мои слезы смешиваются со слезами Адама. Итак – не тоска по Родине, а – воздыхание к Небесному Отечеству? Попечение не о земной отчизне, а о горнем Иерусалиме? Не забота о принадлежности к одному из земных народов, а стремление к Новому Израилю, народу богоизбранному, призванному из всех народов?

 

Наверное, так. Но пока я еще  с л и ш к о м  живу на земле, не смею о небесном рассуждать, и если это небесное люблю, то как бы для того, чтобы найти его здесь, на земле, извлечь из сора, очистить, воплотить. И здесь, на земле, здесь, в России, в ней, но как бы и со стороны наблюдая ее, наблюдая, как ее, может быть, лучшие люди бьются в стремлении вернуть, восстановить, вновь обрести Родину, я чувствую  -  Р о с с и я  у ж е  н е  т о л ь к о   с е б е  п р и н а д л е ж и т,   ее заботы – уже не только ее заботы. И если суждено русскому народу столь чаемое  в ы з д о р о в л е н и е ,  то – парадоксально это звучит, - но кажется, выздоровление это неотделимо от восстановления  с л у ж е н и я … Да какое уж там служение, кому, - если сами едва выживают? Тут уж, как говорится, « не до жиру – быть бы живу»!  Но разве служение – «от жиру»? Когда ослабели все – вот тут-то бы, кажется, и помогать друг другу, вспоминать о ближних, в одиночку-то не выжить.

 

Всякая замкнутость неминуемо приводит либо к отчаянию, либо к гордости, затем к вырождению и самоуничтожению У нейрофизиологов слышала я почти поговорку: «Нервные клетки работают вместе, а умирают в одиночку». Значит, и мы умираем, как нервные клетки, раз мы так разъединились и стремимся разъединиться еще и еще – по религиозным, национальным, семейным, личным, географическим, идейным, культурным, сословным и множеству прочих мыслимых и немыслимых критериев! Но я-то не умирать собираюсь, а жить! И кто не хочет жить? О соборности взыскую.  Живой церковности ищу. У себе ищу ее. «Оставь, позабудь все видимые и невидимые, существующие и несуществующие перегородки, отделяющие тебя от других людей, – обращаюсь я к себе, – переступи через них, позволь душе свободно излиться в чистой и горячей любви  к   к а ж д о м у – и обретена будет соборность. Научись просить, благодарить, ожидать милости как дара, помощи как благодати, научись не гневаться, а еще и еще благодарить, когда не получаешь ни милости, ни помощи, - и достигнута будет церковность».

 

Когда начинаешь ощущать Церковь как Новый Израиль, народ богоизбранный, на память приходит предостережение святого апостола Павла: «Не гордись, но бойся. Ибо если Бог не пощадил природных ветвей, то смотри, пощадит ли и тебя» (Римл. 11, 20-21). Это ведь не к Римлянам только, но и ко всему новому Израилю. «Они отломились неверием, а ты держишься верою». Каким неверием? Тем, что уверовали  в   с е б я , в свою избранность, в свою спасенность более, чем в Божие предназначение. Как понять свое   и з б р а н и е , чтобы не отпасть от Бога, чтобы не случилось так, как уже было раз – что в новом Своем пришествии Он придет не к тем, кто считал себя избранным для спасения, а к другим – к мытарям, грешникам, блудникам – к отпавшим от Его благодати, от Его Церкви, и Сам введет их в Нее?

 

Избрание не для спасения избранных, но – избрания для служения – вот осмысление избрания, вот правда.

Избрание как назначение, как поручение, как обязательство перед Избравшим и перед теми,  р а д и  которых ты избран. Избрание как ощущение своей ничтожности, своего недостоинства.

 

Избрание как ощущение того, что избраны как раз те, на первый взгляд «неизбранные», что возлюблены как раз те, на поверхностных взгляд «невозлюбленные», ради которых и ты избран, к которым ты   п о с л а н .

Избрание как ощущение своей непреходящей вины перед ними, «неизбранными», вины за то, что, недостойный служить им, все же послан для такого служения, за то, что  тебе не учить бы их, а поучаться от них.

 

Не за какие-либо дарования, не за какие-либо заслуги, не за какое-либо усердие дает ведь Господь благодать быть «избранным», быть причастным к Его Тайнам. Скорее наоборот – тех в первую очередь Он привлекает к Себе, кто так слаб, так немощен духом по природе, что без этого вконец изнеможет, возгордится или отчается; замкнувшись в себе, зачахнет, погибнет.

 

Так и служение Церкви нашей понимаю я для себя не как отделение от этого растленного человечества, а как служением этому несчастному человечеству, сохранение в недрах Своих ради него и для него Света Христовой правды.

 

Так и служение русской Церкви понимаю я для себя. Иногда кажется – кто-то поморщится от этих слов, кто-то вздрогнет – но думается иногда: «Русская Церковь кончилась … - дабы воссияла Церковь Вселенская…»   Как некогда свет из недр слабеющей Византийской Церкви осиял Россию, так ныне свет из недр на поверхностный взгляд ослабевшей Русской Церкви да осияет весь мир.

 

Но кто может знать, как это будет? Наверное, только те, кто святостью своей стяжали это право, среди которых и вы – уподобившиеся Первообразу своему великие Сергий и Серафим, уже, верю, не всея России только, но и всея Вселенныя, всего мира чудотворцы; и вы – святые братья страстотерпцы, жертвы окаянства; и ты – священномученик-митрополит, обличавший нечестие православного самодержца, удушенный рукою холопа; и ты – убиенный царевич, сын грозного царя; и ты – цесаревич, сын царя кроткого, убитый на руках у отца и вместе с ним, мученичеством своим положивший начало новому, неслыханному русскому мученичеству.

 

Не даром ведь не только для России, но и для всей Церкви, и для всего мира протекла эта тысяча лет Русской Церкви, принесла она всему миру и новую святость, и новые осмысления. Как некогда Авраам стал отцом всех верующих, как Моисей был послан Богом, чтобы свидетельствовать людям о Законе и о Земле Обетованной, как Отроковица из Назарета стала Лестницей, увиденной Иаковом, по Которой восходят и нисходят Ангелы, по Которой сошел к нам Сам Господь, как епископ Мир Ликийских вошел затем покровителем в каждый дом во всем христианском мире, как мученики раннего христианства в дали свои земные имена и небесное покровительство детям всех народов, так и русская святость не даром сияет в мире.

 

Церковь, как семья, где каждый предназначен друг для друга, один послан к другому; здесь младенцы вразумляют родителей, и родители научают младенцев. Здесь нет речи об особой «богоносности» того или иного члена семьи, ибо каждый  – один для другого богоносец, один другому чрез себя несет Господа своего, Единого для всех. И если, как младенца из благочестивой семьи, с колыбели крещеного, наставленного в вере, послушании, кротости угодно было Господу от самого младенчества воспитать ради других народов русский народ в Своей Церкви, доверить ему Свою Церковь, да светит всем в мире, то дело здесь не в мнимой «богоносности». Да, богоносец русский народ, потому что  – к  а ж д ы й  народ богоносец, как и  к а ж д ы й   человек.  Только не каждый еще это в себе понял, не в каждом еще это Господь раскрыл. Крещением во Христа раскрывается в каждом личная, неповторимая богоносность. Ибо ко всем народам пришел Господь, к каждому человеку Он вошел. И всякий, кто просветился уже Его присутствием, будь то целый народ, или отдельный человек, самим просвещением этим уже услышал слово: «Неси. Не ставь под спудом. Не зарывай в землю. И твердо помни предостережение: не гордись, но бойся».

 

        Москва, 1985 год