Глава III

 

 

 

 

 

«Природа Божия есть не только молчащая и бездонная глубина Усии, но и говорящая, являющая себя София» (прот. Сергий Булгаков). София Божественная – это открывающаяся природа Триипостасного Божества. Она воплощает собой содержание и энергию трёх ипостасей. Это пассивная, женственная природа Божества, выражающая содержание Божественной Личности.

Божественная София есть содержание самооткровения Бога в Себе. Откровение Бога в том, чтобы стать Творцом, и потому София – это всеохватывающее содержание Божественного замысла о творении, она отражает потенциальность всех мыслей Божиих о творении. Потенции Софии Божественной из мира сего видятся как тайна и глубина личного бытия Бога и как тайна вселенной. Миру же София открывается как София Тварная – самооткровение Бога в мире. София Тварная это отражение, «зеркало» Софии Божественной в миру.

Итак, софийность – это свойство природы Бога-Творца. Сама по себе София образуется в недрах Божества в момент самополагания Бога как Творца мира. София поэтому не может являться ипостасью или новой личностью в Боге, но есть проявление личностной природы Триипостасного Бога-Творца. Она оказывается тем в природе Бога, что выделено как лоно творения. София есть рождающее лоно Бога.

Как Премудрость Божия София содержит замысел творения, смысловую наполненность и устроенность каждой вещи, каждого существа, тварного космоса в целом. Это сокровищница знания о причинах и источниках происхождения, о началах всего сущего. София – хранилище предвечных первообразов и образцов. София объемлет универсум творения, но она не является распоряжающимся субъектом и движущим началом. В этом женственность Премудрости.

Триипостасный Бог-Творец – это Тот, Кто творит, Субъект творения. София же – это то, что творится, задуманный Богом смысл творения, природа творимого. Бог как Творец проявляет активное мужское начало. София же олицетворяет предвечную материю творения в Боге, в которой содержится и духовная и материальная природа творения. Это пассивное женственное всеохватывающее начало.

 

 

 

Как природа Триединого Творца, София вмещает содеянное Каждой Ипостасью в образе творения. Отец в Софии – это единство её природы. Логос в Софии – это многообразие и многоразличие её содержания. Святой Дух в Софии – это сила связи всего со всем, всеохватываемость, универсальная проникаемость и открытость.

Сугубы отношения Софии с Логосом, как Вечной Женственности с Носителем Мужского Начала в бытии. Их близость нередко воспринимается как тождество. Это особенно выражено в иконографии Софии.

София, безусловно, отличается от Логоса, Который есть собрание не пассивного знания и потенций, а активных семенных начал бытия. В Софии отражается то, что творится, в Логосе объемлются те, кто творит, субъекты творения. Если Логос – это уста Творца, то София – то, что выходит из уст Божиих, и то, куда входит Само Слово. София – это материнское лоно духовных первомонад, Логос же наделяет их тем, что и кто они суть. София отражает их натуральную, материнскую общность, Логос – индивидуальность назначения, Дух же – соборную общность как заданность, свободно изнутри рождённую.

Но, внося в Софию нечто, каждая Ипостась Божия не вносит в неё Себя Самое, и потому София – неперсонализированная природа. София, прежде всего – образ Вечной Женственности как пассивного, принимающего, потенциального, всеохватывающего начала.

 

 

 

Софийность есть то, чем Творец открывается миру, чем Он обращён к тварному, это присутствие Божие, Божья мудрость, дарованная твари. С первого мгновения творения София определилась как всеохватывающее лоно Божьего творения. Это лоно образовалось в начале и есть небо и земля. На библейском небе и земле произошли первые движения, первые процессы, породившие мир сей. Этот аспект софийности открывает гностическая традиция, называя Софию самим началом, основанием, лоном изначальности. София объемлет собою и небо и землю, и потому в этом мире София воплощает собой духовно-душевно-материальное начало.

Но свои события происходят на небе и свои стихии дремлют в недрах земли. Потому единая Божественная София имеет два предмирных лика: небесный и земной.

София Небесная, или Высшая, объемлет собою универсум становления смыслов в духовных первообразных сферах. Она есть собрание назначенностей каждой сущности и всего мира первообразов в целом. В миру София Небесная проявляется как воплощающееся знание и память о небесном призвании каждого существа.

София Земная, или низшая, является чувствилищем, восприемницей и хранительницей положительных потенций и тенденций земли. В предвечном хаосе и в хаосе мировом, в космической материи и в природе София Земная бережливо выделяет, собирает и наполняет жизнью всё, что ждёт духовного преображения или стремится к нему.

Земля в романах Ф.М. Достоевского – это образ Софии Низшей в миру, воплощающей собой положительные потенции, живительные соки национальной и общечеловеческой культурной почвы, из которой произрастает и в которой существует человек. Вне этой почвы человек лишается живительных истоков, духовной опоры и развоплощается. Соня Мармеладова в романе «Преступление и наказание» – Софья – это образ Софии Земной, символ униженной и поруганной Вечной Женственности, с гримасой болезни, но, тем не менее, являющей собой связь с землею. Преступные замыслы Раскольникова родились, прежде всего, из-за отрыва от почвы, земли, пере-ступления через черту, отчуждающую человека от источников жизни – Софии. Соня призывает Раскольникова начать своё покаяние с того, чтобы пасть на землю, целовать её и публично раскаяться в своём преступлении. Этот поступок является мистическим актом воссоединения с Софией Земной, возврата героя романа в человеческую семью.

Красота в природе – тоже образ Софии Земной, то, до чего возвышаются сами по себе положительные потенции материи-природы под воздействием мироустрояющего начала. Красота же человеческой культуры – то есть созданное непосредственно человеческим духом из материала природы – это образ Софии Высшей. Красота человеческого тела выражает земную софийность и отражает небесную софийность – является воплощением душевных и духовных качеств человека. Всё мироздание в целом погружено в софийное лоно и во всём – отражение софийного образца.

 

 

 

Как говорил Платон, Демиург создаёт космос, держа в уме софийный вечный образец. В библейской традиции София тоже рассматривалась как закон, то есть творческий софийный образец: «Бог воззрил на закон и сотворил мир» (Талмуд). Таким образом, для Самого Творца София выступает как вечный прообраз творения.

София есть лоно, в котором складывается замысел Божий о творении. Замысел предшествует акту творения и потому Премудрость говорит о Себе: «Господь имел меня началом пути Своего, прежде созданий Своих, искони; от века я помазана, от начала, прежде бытия земли» (Притч. 8, 22-23). В этом аспекте София представляет собой универсум Божественных потенций, предназначенных воплотиться в тварном мире.

Но с началом миротворения в Софию входят новые образы, отражающие факты нового бытия в мире. Всякое прибавление в бытии запечатлевается в лоне Божием – Софии. Вечная Женственность, София охватывает, собирает и хранит все положительные импульсы, все жизнеутверждающие стремления. Всё творчески новое, нарождающееся в мире находит своё хранилище – Софию.

Поэтому София присутствует при всяком и во всяком акте Божьего творения: «Когда Он уготовлял небеса, я была там. Когда Он проводил круговую черту по лицу бездны, когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда давал морю устав, чтобы воды не переступали пределов его, когда полагал основания земли: тогда я была при Нём художницею, и была радостью всякий день, веселясь пред лицом Его во все время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими» (Притч. 8, 27-31). Знаменитые радость и веселие Софии отражают, очевидно, внутреннюю интенцию – стремление, направленность, намеренность восприемницы и хранительницы Божьего творения. Это открытое творению лоно, всем существом своим вызывающее к бытию каждое новое Божье чадо и с радостью принимающее его появление на свет Божий.

Если по отношению к Богу София является пассивным началом, то по отношению к миру это начало активное (я была художницею); она воплощает собой не только замысел о творении, но и определённый аспект мироустрояющей воли. Софийная деятельность по отношению к миру выражается в том, что она не является творящей активностью субъектов (которая воплощена в Логосе), но есть активность и динамика безликих начал, сущностей, потенцией и тенденцией. В этом своём качестве София выступает как Душа мира, художница, по законам божественного мастерства строящая мир. София – Душа мира – сообщает материи меру, красоту и строй.

Особые отношения у Софии с венцом творения, с соратником Божиим в творении мира – человеком: и радость моя была с сынами человеческими. Из рук человека как сотворца Божьего София принимает созданные человеком образцы нового бытия. В Премудрости Божией откладываются и хранятся итоги всех положительных поступков, действий человека. С другой стороны, София наделяет человека-творца арсеналом мироустроительных средств и потенций.

Все сокровища Божьего мира открыты человеку-творцу через хранительницу-Софию. Поэтому творческая личность, даже если это мужчина, содержит в себе сильно выраженное софийное, женское начало. И образ нового творения, и материю для творчества, и саму творческую силу, и энергию человек впитывает из лона Вечной Женственности. Этим самым София оказывается и началом мистического единства человечества, выражает женственный аспект соборности.

 

 

София – собирательница

 

Поскольку «София есть единая жизнь, единая сущность, единое содержание всей Пресвятой Троицы» (прот. Сергий Булгаков), то она воплощает собой начало органического всеединства. София – это то, из чего всё рождается, и потому в ней всё едино по рождению. Через Софию все существа ощущают, что все они из единой основы, из одного материнского лона, все родственно всему.

«София есть единство истинное, не противополагающее себя множественности, не исключающее её, но… всё в себя заключающее» (Вл. Соловьев). По Соловьеву, София – свободное всеединство антитез, в котором всякому сущему указано его настоящее место. П.А. Флоренский рассматривал Софию в качестве Божественного целомудрия, которым поддерживается целостность мира. Такого рода софиология стала основой концепции всеединства в русской философии. Всеединящая София является началом природной целостности мира и природного единообразия явлений.

В русской софиологии София рассматривалась как идея всечеловечества – София глубинно связана не только с космосом, но и с человечеством, в аспекте коллективности, общности и единоприродности человечества. София в этом смысле – вечная идея человечества. София как прародительница человечества несёт в себе начала человеческого единомыслия, общности, соборности человечества. Отсюда в католичестве София осознавалась как мистически понятая Церковь. Как прародительница, София является и заступницей человечества перед античеловеческими стихиями, и предстоятельницей за человечество перед Господом. София – начало матерински охраняющее.

Всё истинно сущее вошло в Софию, и в этом смысле София в мире воплощает собой лоно, ограждающее от хаоса. В Притчах Соломона София приобретает образ Дома как обжитого и упорядоченного мира, ограждённого стенами от безбрежных пространств хаоса.

 

 

София – Вечная Женственность

 

В Божественном бытии София является безличной женственной природой Личного Триединого Бога. В мировом эоне София воплощает тягу всего сущего к творящему началу, стремление к воссоединению с ним. София выражает женственное томление тварного по преображающему водительствующему принципу, она оказывается источником безличной стихии любви – Эроса.

В этом аспекте София выступает как София-Дева, жаждущая Жениха. Логос является Вечным Женихом Вечной Женственности.

Оплодотворённая же София оказывается прародительницей сущего. Содержа в себе потенции всего, София воплощает материнскую многоплодность. София-Мать – это начало всё порождающее. В этом качестве София оказывается земной матерью Логоса.

Мария Дева, Мария Богородица воплощает полноту Вечной Женственности – Софии, отдающей себя мироустрояющей воле Логоса и вместе с тем порождающей Логос в процессе Боговоплощения: «Родшая Создателя Твоего… Невместимого в небесах вместившая в утробе Твоей» («Последование Страстей Господних»).

Этим объясняется, почему в христианской традиции образ Софии нередко сближался, а то и сливался с образом Богоматери. Такая персонификация правомочна и потому, что Дева Мария реально являет облик просветлённой и преображённой твари. В ней становится софийным и через неё облагораживается весь космос.

 

 

 

София – Душа Мира, духовными же центрами мироздания являются Личность Бога и личность человека как богоподобного существа и творческого соратника Бога. София не является личностью, специфика которой, прежде всего, в самоопределяемости изнутри, свободном самополагании. В Софии нет полноты личной свободы, хотя она обладает волей.

Личностный облик Софии является отражением Личности Творца. В полной мере личностью являются только Бог и человек, который создан Богом как свободная личность.

Итак, София – начало душевно-материальное, а не личностное, София является прародительницей коллективных душ. Душа нации, народности, Церкви как человеческого коллектива, душа всего человечества укоренены в Софии.

 

 

 

Как показывалось выше, в Софии Божественной есть два аспекта: София неба или София Высшая, и София земли или София Низшая. Но земля в данном случае имеется в виду библейская, которая создана Творцом в начале, эта земля ещё не является тварным миром, а одной из двух предмирных прообразных сфер.

София же Тварная, или мирская, есть мирской образ и инобытие Софии Божественной. София Тварная – это воплощение Софии Божественной, состояние становления её в миру. София едина и одна, но различается образом своего бытия.

София Божественная есть собрание образов Божественного самооткровения, полнота бытия как заданность. София же Тварная – это семена истинного бытия в тварном мире и прорастание этих семян из небытия.

София Божественная – образ всего творения. София же Тварная есть тот аспект Софии Божественной, который отражает присутствие её в мировом эоне. София Тварная есть всё становящееся и само становление. София Тварная – это приуготовление плоти для Логоса самою Софией Божественной.

 

 

 

 

Каждая живая душа является андрогинной – содержит в различных сочетаниях и мужскую, и женскую природы. Заданные изначально, они в течение жизни могут развиваться более или менее динамично, но могут и подавляться, искажаться или болезненно обостряться, могут взаимосоотноситься органично или антагонистично. Степень их проявления, а также форма взаимоотношения во многом определяют характер человека, народа, культуры.

Женское начало являет мировую потенцию и космическую материю, поэтому это начало пассивное, хранящее, охранительное. «Пифагор и Платон рассматривали женский элемент мира как вневременное пассивное лоно всевозможного, которое само по себе не может ничего, но из которого возможно всё. Это – Оно» (И.А. Ильин). София – вечная женственность – объемлет потенции и небесного, и земного. София Небесная содержит небесные первообразы бытия: то, что Творец помыслил о природе мироздания и каждого явления в нём, и то, что сотворец Божий – человек – замыслил в вечности о своём земном предназначении. София Земная  несёт потенциальную мощь мировой материи, динамику и бесконечные возможности проявления её неоформленных стихий, взаимоотношения её бескачественных элементов. Поэтому вечная женственность содержит все потенции бытия – Богочеловеческий замысел о творении, а также хранит итоги всего содеянного в тварном мире: «Она несёт в себе прошлое мира и лелеет в себе его будущее» (И.А. Ильин).

Мужское начало является носителем активности, деятельности самих по себе.  Вечное мужское побуждаемо к безграничному действию и к бесконечной активности во всех направлениях. В этом оно способно открывать новое, расширять горизонты,  соединять изначально раздробленное, расчленять бескачественно соединенное. Но может и всецело зацикливаться на частности, на достигнутом, рушить созданное. Ибо и то, и другое есть деятельность сама по себе, характер и направление которой задаётся не самой мужской природой, а союзом с женской.

Итак, как говорили древние пифагорейцы, «Вечно-женственное склонно к беспредельному, а вечно-мужественное придерживается предела, или границы… Женственное есть такое многое, как бесформенная материя, беспредельное, бездна, потенциальное, четные числа. Оно подобно бесконечному пространству, шири необъятной, дали неоглядной, равнине, морю… Вечно-мужественное, напротив, придерживается принципа границы и предела… Тот, кто формирует и придаёт законченность форме, – разделяет, разрезает, убирает лишнее. В этом, собственно, и заключается предназначение вечно-мужественного – определять, придавать форму, повелевать, строить, вырезать резцом, устанавливать и защищать границы. Поэтому-то и говорили древние пифагорейцы, что мужественное – это такое многое, как принцип формы, границы, закона, нечётного числа. Оно соответствует ограниченному пространству, плотности, колодцу, горной цепи» (И.А. Ильин).

Различие мужской и женской природы распространяется на все сферы бытия и касается всех явлений. «Вечно-женственное стремится к пассивному пребыванию; в основном это полудеятельность или вовсе бездеятельность; это – ожидание, выжидание. Женское бытие есть по сути своей состояние, а не деятельность… Вечно- мужское стремится к пребыванию активному; в основном это – деятельность, инициатива, начало и завершение. Женское бытие – это состояние и судьба; мужское бытие – это самоопределение, акт, или, как сказал Фихте, “активизм”… Пассивный принцип женственности предстает как нечто несамостоятельное, слабое, хрупкое и экстенсивное, то есть несосредоточенное, несобранное, разбросанное и вследствие этого стремящееся к рассеянию, разговору; в то время как активный принцип мужественного самостоятелен, силён, самоуверен, интенсивен, то есть предстаёт самодостаточным в себе, сосредоточенным, собранным» (И.А. Ильин). Деятельность мужского и потенциальность женского сказывается во всём и в разнообразнейших формах: «Женщина – существо центростремительное, она сама к себе взывает, только на себя полагается, себя делает центром жизни. В ней происходит загадочный, таинственный процесс зачатия, новообразования, роста. Женщина не эгоистична, а эгоцентрична… Мужчина, напротив, создание центробежное: жизнь его направлена вовне; ему необходимо выйти из себя; его зовут, его ждут. Он призван к самообузданию и к выходу за пределы своего “я”, склонен к объективации, к тому, чтобы и жизнь дать, и форму ей придать» (И.А. Ильин).

Сочетание мужского и женского начала в каждой душе зависит от трёх характеристик: 1) степени выраженности обоих начал; 2) их баланса и степени доминирования одного из них; 3) форм их взаимоотношения. В богатых душах сильно выражены оба начала, в наиболее цельных – одно из них преобладает, не подавляя другого.

Сильное проявление обоих полюсов чревато внутренними противоречиями и неустойчивостью общего состояния, их доминирование может меняться – отчего душа склонна к перманентной двойственности. Душа, обладающая одним началом, – нежизнеспособна, при сверхдоминировании одного из них – душа ущербна. Предельно женственное существо обречено на пассивность, непроявленность, неоформленность, – в жизни безвольно плавает неоформленное существо, наполненное перенасыщенным «бульоном», не способным к кристаллизации. Гипертрофированно-мужественное существо тяготеет к разрушению, вплоть до самоистребления. Оба начала могут быть выражены слабо, и тогда перед нами предстает безжизненная душа, не способная ни к каким качественным проявлениям, – тень существования. Если реализовано только женское начало, то в жизни безвольно плавает неоформленное существо, наполненное перенасыщенным «бульоном», не способным к кристаллизации. При выраженности только мужского начала душа преисполнена импульсивной неорганизованной динамики, несущей хаос и разрушение. Если оба начала явлены одинаково сильно – перед нами предстает трагически амбивалентная душа, мучимая неопределённостью и неспособностью к дифференциации, способная как на яростное созидание, так и на холодное разрушение. У жизненно гармоничной души сильно проявлены обе природы, но при этом явно доминирует одна, что и определяет половую принадлежность. Доминирующее начало и делает человека мужчиной или женщиной, а народ мужественным или женственным.

В поисках андрогинной целостности мужское и женское начала стремятся соединиться гармонично и взаимно оплодотвориться. Оплодотворяет не мужское, ибо взаимо-оплодотворение возможно только при соединении мужского и женского. Мужское начало без оплодотворения женским – разрушительно, неплодотворно – не приносит плодов. Но и женское без мужского – пассивно, бездеятельно, не оплодотворено – не рождает плод.

Творческая душа является амбивалентной, с некоторым преобладанием мужского, ибо женское открывает глубины бытия, а мужское призвано в творческом акте объять и оформить материю, – материя и безграничные возможности вечной женственности выявляются и оформляются активным действием вечномужественного. Творческий акт созидания-рождения – в любовном гармоничном соединении мужского и женского, в таком взаимодополнении, которое порождает нечто не бывшее – в оплодотворении. Таким образом,  в наиболее творчески-деятельной душе сильно выражены обе природы, при явном доминировании одной из них, и притом, что их взаимоотношения представляют собой гармоничный союз. Если таковой союз невозможен внутри души, то она ищет его во взаимодополнениях во вне.

Возможны случаи, когда в силу тех или иных драматических причин или мотивов мужская и женская природы не соединены в едином организме или пытаются соединиться неорганично –«спинами». При подобной патологической попытке «семя» андрогинов изливается наружу, не происходит оплодотворения – созидания нового качества и новой сущности, – такая душа способна производить только фантомы. Возможны случаи, когда оба начала в одной душе по разным причинам не способны воспринять друг друга и находятся во взаимной вражде или взаимном игнорировании друг друга. При сильно выраженных обеих природах, которые при этом не способны к соединению и оплодотворению, доминирующее начало пытается найти взаимодополнение во вне, стремится соединиться не со своей половиной, а тяготеть к чужой. Отсюда феномены лесбиянства и гомосексуализма. В первом случае женское в женщине ищет мужественности в другой женщине или мужское в женщине стремится воссоединиться с женственностью в женщине. Во втором же случае мужское в мужчине видит женственность в юноше, а женское в мужчине стремится отдаться мужественному мужчине. Закономерности взаимоотношений мужского и женского начал работают как внутри одной души, так и между ними. Все эти взаимоотношения не статичны, а динамичны, баланс их непрерывно меняется. Данные от природы качества мужского и женского в течение жизни развиваются более или менее динамично, могут культивироваться в одних случаях или подавляться, искажаться либо болезненно обостряться – в других. Отсюда и разные состояния одной и той же души. Всё это имеет отношение не только к человеку, но и к народам, и к культурам. Отношения между народами, их симпатии и антипатии, притяжения и отталкивания во многом определяются степенью совместимости их женской и мужской природы, а также драматизмом их взаимоотношений.

«Культура не может возникать только из вечно-женственного – из вечно-доброго, неопределённого, недифференцированного, бесформенного, мистического “да”; как не может она произрастать и процветать только в вечно-мужественном – в вечно-мыслительно-волящем, жёстко установленном, самоутверждающемся, динамично-воинственном, безбожно-мятежном “нет”. Оба световых луча нуждаются один в другом, взаимно дополняют, взаимоограждают, взаимооплодотворяют один другого… Изолирует себя в своей самостоятельности венчо-женственное – сразу же человек и культура становятся бесформенными, безнравственными, бессодержательными, творчески бессильными, экстенсивными, аполитичными, анархическими (упадок вечно-женственного). Изолирует себя вечно-мужественное в целях создания самостоятельной культуры – сразу же человек и культура становятся сухими, формалистичными, бесчувственными, безбожными, сверхполитизированными, воинственными и революционными (упадок вечно-мужественного)» (И.А. Ильин).

Бывают исторические периоды, когда какое-то начало подавляется, а какое-то уродливо гипертрофируется, или их взаимоотношения становятся патологическими, и это сказывается на облике эпохи. «То, что переживает мир в ходе последних столетий, и в особенности в XX веке, есть не что иное, как упадок вечно-мужественного: доминирование или переизбыток мужского начала в культуре; исчезновение религиозных чувств; ложный стыд вместо жизненности души и сердца; формализм во всех сферах культуры (в науке, искусстве, морали, соблюдении права) и как следствие – чрезмерный динамизм, суматоха, механизация, поклонение мамоне, революционизм, тоталитаризм, терроризм и коммунизм; доминирование мужского в женщине и переизбыток его в мужчине; безжалостная наука; прихотливое, пустое, возбуждающее нездоровый интерес искусство, мораль свободной любви; формализм правоведения; антиобщественная политика; антисоциальная свобода» (И.А. Ильин).

Таким образом, миром правит не либидо – низшая сексуальность, как считал материалист Фрейд, но миром во многом правят эротические энергии, диалектика взаимоотношений мужского и женского начал, которые разлиты по космосу и которые не сводятся к различию самки и самца, мужчины и женщины. Андрогинными являются и народы, и культуры, и цивилизации, и эпохи.

 

 

Женское начало – носитель жизненных потенций, мужское же начало – активное, деятельное. Поэтому женщина изначально содержательнее мужчины. Она преисполнена жизнью, ничему не служа тотально, ничему полностью не принадлежа (кроме как возлюбленному), в то же время она всему открыта. Мимолетный взгляд, легкое попутное касание когда-нибудь всплывает как глубоко пережитое, прочувствованное до сути. Если нежно приобщиться к душевному миру женщины, то могут открыться такие переживания, состояния и мысли, которые, казалось бы, не имеют источника в её жизненном опыте. Женщина существует экстатически – выходя за собственные пределы: одновременно и здесь и там, и входит в мир, и вне его. Многое из того, что мужчина достигает напряженной работой, женщине присуще по естеству.

Женские полудрёма и грёзы прикрывают глубинные превращения. Женский опыт оказывается большей частью сокрытым и может открыться только любовному, но не равнодушному или снисходительному мужскому взгляду. Женственности свойственна своего рода заобразность. Непрерывно меняющиеся облик и образ поведения – не пустые маски, а зарницы глубоких душевных превращений. Женщина глубиннее и свободнее мужчины в той степени, в какой менее индивидуализирована.  Женщина потому и меняет так легко свой облик и отдаётся внешней форме, что сущность её свободна в том смысле, что не имеет строгой внутренней формы.

Подлинно творческий акт объединяет в себе мужское и женское начала, ибо собственно творчество есть деятельное преобразование, оформление (исходящее от мужского) материи (носителем потенций которой является женское). Поэтому мужчина – служитель, в том числе и пред вечной женственностью. Женщина же – алтарь служения, поэтому естествен культ женственности. Миссия мужчины в том, чтобы в любви и через любовь, через соединение сердец дать выход внутреннему напряжению женского начала, оформить его, в том числе и в творчестве. Цинизм и высокомерие по отношению к женщине умаляют достоинство мужчины. Культ же прекрасной женственности и служение женщине возвеличивают мужчину.

Женщина – хранительница и дарительница жизненных сокровищ – интуиций – непосредственного постижения идеала. Распорядитель жизненных средств – мужчина, и оттого, как он ими распорядится, будет определяться всекосмическая судьба. Мужчина в ответе за это перед Богом. Мужчина решает, воплощает и отвечает. Но плод он должен получить из рук женщины как свободный любовный дар, а не как завоеванное и узурпированное. В этом – первое условие истинности всякого выбора и действия. И здесь – источник трагических заблуждений культуры, цивилизации, истории.

Мужчина – делатель на арене истории. Но деятельность может стать творческой только при осуществлении мужчиной миссии космического рыцарства. Благосклонный взгляд Прекрасной Дамы освещает поле подвигов рыцаря. Её присутствие в каждом мгновении и в каждом поступке – источник сил и обязательное условие исполнения рыцарем миссии защитника, охранителя и созидателя. Вне женского начала или вопреки ему доблестные латы защитника обращаются в мертвенный панцирь души, и мужчина становится не рыцарем-охранителем и творцом, а разбойником – разрушителем космического порядка.

Потенциальность и пассивность природы женщины означает, что она не предназначена к сугубо деятельной, функциональной роли. Но ложный ход истории навязывает ей функционирование, к которому она оказывается неподготовленной по своему естеству. Мужчина, будучи прирожденным деятелем, способен оставаться отстранённым и не отождествляется с функцией службы, в чем условие её плодотворности. Женщина же тонет всем своим существом в деятельности любого рода, в которую она оказалась втянута во многом по вине мужчины. Женщина не рождена управлять общественной, технической, семейной или иной системой. Оттого так страшны и безжалостны (но и жалки) женщины при какой-либо службе – стремлении исполнить функцию.

Современная цивилизация во многом создана при подавлении женской природы. Оборвана связь не только с источниками духовности, но и с инстанцией несения плоти. Человек-мужчина заковал землю в сталь, рвётся под землю, в космос, готов расщепить основы мироздания, внедриться в хаос, только чтобы сбежать от тягчайшего бремени мужчины-творца.

Мужчина гордится тем, что творцы только мужчины и что существует только мужская культура. Он не хочет замечать того, что женщина больше погружена в экстатическое. Да и культура – не мужская, а мужеско-женская. Мужская миссия исполнима только, поскольку она совместна с женской и предстоит перед нею, равно как и наоборот. У каждого начала своё предназначение, но исполнение его возможно только совместно. Женское – раскрывается и одаряет только по мужскому зову. Мужское созидает и оформляет только в связи с женским. В исторической культуре чисто и исключительно мужского столько, сколько в ней ложного.

«В женской половине человеческого рода заключены великие силы, ворочающие миром. Только не поняты, не признаны, не возделаны они, ни ими самими, ни мужчинами, и подавлены, грубо затоптаны или присвоены мужской половиной, не умеющей ни владеть этими великими силами, ни разумно повиноваться им, от гордости. А женщины, не узнавая своих природных и законных сил, вторгаются в область мужской силы – и от этого взаимного захвата – вся неурядица» (И.А. Гончаров).

 

 

 

Любовь – это встреча сердец на небесах, приходящая на землю сопричастием, сожитием, сораскрытием друг другу. Это любовное соединение душ и тел возлюбленных. «Тайна любви в том, что она связывает вещи, каждая из которых, как таковая, могла бы существовать и, всё же, не существует и не может существовать без другой» (Ф. Шеллинг). Акт любви не делится, а присутствует в каждом мгновении. Во взгляде, прикосновении, совместном присутствии в бытии, в совместном уходе от сущего – во всём этом полнота любви. Любовь всё животворит. В интимной близости любящих сердца соединяются и души трепещут. Любовь – это полнота встречи личностей. На небе отражается не штамп государства и даже не венчание. Сам факт любви – из других миров и отражён на небесах. По-настоящему сакрален только акт любви.

Любовь – целокупная встреча-дар-отдавание: духом, душой и телом, когда сердца соприкоснулись. Любовь – не только чувство, но и новый модус личности – новый способ существования, вид и характер бытия. В любви личность впервые просыпается как таковая. Частичное не есть любовь. Любовь – связь, но не только половая, соединение, но не только душ, откровение не только друг другу, а совместно – пред лицом Бога и к миру. Когда частичное, оправданное само по себе, претендует на подмену любви – это искажение подлинной природы. Половые отношения без любви во имя долга или похоти - только встреча безликих полов: серая, будничная, выхолащивающая. Когда же половая страсть всецело захватывает человека, то чем она сильнее, тем извращеннее, патологичнее (секс).

Не может заменить любви и душевная близость, и духовное единство, которые сами по себе способны создавать тёплые и уютные уголки в сущем. Но без любви на них лежит печать безблагодатности. Любовь на земле являет зарницы совершенства: «…когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится» (1 Кор. 13,10). Она внутри и за всем этим, из глубины личности и в глубине её. Любовь интимна – глубоко лична, сокровенна. И не потому, что постыдна хоть в каком-нибудь проявлении. Любовная связь – тайна для мира сего и скрыта от его назойливых глаз. Если есть любовь, то суть её – тайна двух, и её не требуется скрывать – тайна и так таинственна и сокрыта. Настоящая любовь уходит от глаз, и не потому что стыдится – она выходит в другое измерение. Всепоглощающая стыдливость – симптом угасания любви. Оттого так раздражает будничного человека иномирность влюбленных, которая перед лицом обыденных норм выглядит бесстыдством.

Тайна любви в том, что в личностной встрече индивидуальное не стирается, а углубляется и раскрывается. Мое «Я» в любовном «Мы» не отменяется общим, но кристаллизуется. Возлюбленный, любя – любим. Всё проясняется в чистоте своей природы. Мужское даёт и берёт, женское одаряет и получает. Женское соучаствует, мужское решает и отвечает. Доброта добреет. Красота расцветает. В любви всё обретает свою предназначенность: дух открывается и нисходит, душа раскрывает объятия и, согреваясь, согревает, в теле преображается плоть. Любовь – дар Божий, дар, который, радуя, и обязывает, требует труда и напряжения.

Любовь – это соучастие и сожитие душ – в миру и перед вечностью, совместная радость бытия и совместное несение сущего. Моя жизненная ноша перестаёт быть только моей, но и судьба возлюбленного отзывается в моём сердце. Бытийность всего возрастает, что наделяет бременем ответственной жизни. Любовь – это творчество, сладостное, но и тягчайшее творчество, в котором создаётся нечто неповторимое и никогда не бывшее.

Любовь индивидуальна, личностна, но не эгоистична. Любовь расширяет горизонты сознания, утончает чувства, углубляет и усложняет душу. Влюблённый излучает любовь и одаряет ею. Возлюбленный открыт и отзывается любовью. Ибо «любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Кор. 13, 4-7).

«…Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 8), и человеческая любовь – уподобление Божественной любви, более того, прорыв в лоно Божественной любви. Через любовь исполняется всё, и то, что не есть любовь: «…любовь есть исполнение закона» (Рим. 13,1 0). Сполна понять можно только то, что любишь. Любовь оживляет и истинно выстраивает ценности. Не любовь во имя чего-либо, а всё во имя любви. Всё сущее в мире и сам мир – из Божественной любви и во имя её. И потому всё ценно, только поскольку есть в этом и при этом любовь: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто. И если я раздам всё имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13, 1-3).

Любовь – источник всего, вечная основа и конечная цель в бытии: «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 8). Любовь – это бремя, которое нелегко вынести, потому от него так часто отказываются, сбегают в подмену и в извращение, в неузнавание или избиение любви. Истинно говорить о любви можно только любя любовь. Многие говорили о любви, ненавидя любовь, стыдясь или изгоняя все её признаки. Отсюда на страницах, посвященных теме любви, так мало любви. Чувство истины без любви неизбежно изменяет творцу. Как говорила героиня романа Достоевского, тут только одна справедливость, а нет любви, – следовательно, нет и справедливости.

 

В этом смысле характерен пример Льва Николаевича Толстого, который не понимал и по существу не признавал любовь. Будучи натурой страстной, он отдавался сильному плотскому влечению, затем испытывал чувство брезгливости и стыда, громогласно раскаивался, искал виновных вовне, и находил – в порочной женской породе. Это непоследовательность – из-за подмены любви страстью, – Толстому, судя по всему, не было известно чувство любви. В его произведениях положительные отношения между мужчиной и женщиной существовали только как форма продолжения рода. Это отношения не личностей, а обезличенных родовых индивидов.

Источник подобного жизнечувствия во всепоглощающем себялюбии. Изначально эгоизм – это защитная поза, отказ от полноты бытия. Не нам судить, почему это произошло: или потому, что бремя литературного творчества требовало всех сил, или какой-либо изначальный испуг, или элементарная тяга к душевному комфорту. Но видно, какими опустошительными последствиями чреват отказ от бремени любви, а значит, и бремени бытия. Любовь ко многому обязывает. Не умаляя себя принять не своё, ощутить его как родное, близкое, интимно с тобой соединённое. Это и долг и ответственность, предполагающие выход из себялюбия. У Льва Николаевича возникает порыв сильной натуры, бросает в объятия сильного чувства, но без токов любви остаётся самопоедающая страсть.

Сопутствующее чувство стыда двойственно. С одной стороны, в нём проявляется ощущение неистинности, подмены любви. Но в то же время это чувство гипертрофируется стремлением прикрыть причину подмены. Защитная реакция: стыжусь – значит ощущаю грех и тем самым уже как бы тянусь к добру. Болезненное переживание интриги страсти искажает и сознание: установка на поиск виновных в собственном проступке, попытка компенсации своей слабости унижением другого. Виновна порочная женская природа, которая есть потенция зла и источник соблазна. Отсюда извращённое понимание женской, но и мужской предназначенности. Женская жестоко принижается до обезличенной стихии. Мужская искажается панмужеским комплексом.

Грех осознается перед лицом должного. Новозаветная нравственность не сводится к бичеванию плоти и основана на любви, преображающей плоть. Тот же импульс, который не позволяет принять полноту Боговоплощения – воплощения Бога в человеке, преображения земного небесным, плотского – духовным, диктует Л.Н. Толстому создание новой «нравственности» и даже «религии» – толстовства. Этот пример показывает, что отказ от полноты любви, которая является просветляющим даром, но и великим бременем утверждения бытия, фанатизирует жизне- и духовосприятие.

 

 

 

Во всякой форме искусства присутствует музыка – ритм и гармония форм, красок, образов, звуков. Литература – искусство, объединяющее логос (смысл, выраженный в слове) и музыку. Поэтому она воздействует не только смыслом слова, но и чередованием (ритмом) образов. Поэтическое высказывание, как наиболее музыкальное, завораживает музыкой слов. Но в поэтической музыкальности чередуются, вибрируют, струятся не чистые звуки, а слова, имеющие смысл и несущие образы. Музыка поэзии способна вызвать душевный настрой, при котором слово слышится в первообразной сути. Она утончает восприятие, и мы ощущаем новое рождение слова. Опадают рационализированные схемы, сковывающие язык, и нам светится суть вещей. Очевидно, поэтическая гармония (согласованность, стройность слов и их ритм, определённая частота чередования) вводит в те экстатические состояния, когда в слове за обыденностью открывается глубинный логос.

Поэтическая речь, не отменяя коммуникативную функцию языка (способствующую общению, связи, взаимопониманию), встраивает слово в оригинальный авторский контекст, и муза поэзии вскрывает музыкальность слова, которое вещает по-новому. Поэзия к горизонтальному измерению языка (рациональные смыслы и значения – коммуникация) добавляет вертикальное, когда слово соединяет и вечные логосные смыслы, и индивидуальные авторские образы. Поэтическая речь раскрывает и углубляет словарное значение слова, прибавляет к нему новый смысл. Этот сверхсмысл объединяет вечную логосность и индивидуальное мирочувствие автора, музыку космических сфер и тональность души автора. В поэтическом слове сокрыт-открывается, звучит и смысл вещей, и судьба автора.

 

Рассуждения о поэзии в большинстве своём ограничены следующими темами: формы поэтического образа, средства поэтической выразительности (поэтика), семантика – смысл слов, синтаксис – способ соединения слов и словосочетаний произведения (лингвистика), его знаковость (семиотика) или сообщительность (прагматика). В поэтическом произведении могут видеть знаки запредельных сил (мистика), зашифрованные магические заклинания. Но во всяком творческом произведении отражается, прежде всего, духовная судьба творца, его экзистенциальный опыт. Возможно философское осмысление и выражение этого опыта.

При этом подходе так называемые кочующие литературные образы и темы лишь отражают не только эстетическую литературную традицию, они формируются под влиянием духовного творчества человечества. Глубинным хранилищем общечеловеческого духовного опыта является Книга книг – Библия. Встречая в поэтическом произведении библейскую символику, образность, сюжеты, терминологию, плодотворнее видеть в них не только литературные традиции, но и выражение духовного и экзистенциального опыта. Поэтому я не буду искать литературные ассоциации, а попытаюсь понять, что непосредственно высказано. Как всякого истинного творца, Цветаеву мучили, прежде всего, бытийные проблемы, а не только проблемы рифмы, формы, стиля; дать новую сущность, по Цветаевой, и есть дать новую форму – «Стихи – созвучие смыслов». «Так говорить должно только к Богу. Ведь это же молитва! Людям не молятся… И – раз навсегда – все мои такие стихи, все вообще такие стихи обращены к Богу… – Поверх голов – к Богу. По крайней мере – к ангелам… Так: все мои стихи к Богу если не обращены, то возвращены» (Марина Цветаева).

 

Проблема отношения мужского и женского начал во все века вдохновляла художников, писателей, поэтов. У Марины Цветаевой наиболее интересен в этом смысле поэтический цикл «Ученик» и несколько стихотворений, смыслово с ним связанных.

Прежде чем перейти к циклу «Ученик», вслушаемся в стихотворение «Роландов рог», которое важно тем, что по времени написания и по смыслу предваряет стихи «Ученика».

 

РОЛАНДОВ РОГ

 

  Я повествую о своем сиротстве…

 

  За князем – род, за серафимом – сонм,

  За каждым – тысячи таких, как он,

 

  Чтоб, пошатнувшись, – на живую стену

  Упал и знал, что – тысячи на смену!

 

  Солдат – полком, бес – легионом горд,

За вором – сброд, а за шутом – всё горб.

 

  Так, наконец, усталая держаться

  Сознаньем: перст и назначеньем: драться

 

  Под свист глупца и мещанина смех –

  Одна из всех – за всех – противу всех! –

 

  Стою и шлю, закаменев от взлёту,

  Сей громкий зов в небесные пустоты.

 

  И сей пожар в груди тому залог,

  Что некий Карл тебя услышит, Рог!

 

У Цветаевой было острое чувство творческого назначения и его непомерного бремени, трагической одинокости творца: Я повествую о своём сиротстве, Сознаньем: перст… Одна из всех… Судьбе поэта близка судьба Творца, сошедшего на землю (Одна из всех – за всех – противу всех!). Мир осмеял Богочеловека, бичевал Его и плевал Ему в глаза. И поэт шутом предстает перед мирскими глазами, образом пугающим и уродливым, непонятый, осмеянный, бичуемый. Но, как настоящий шут, – умный и проницательный, всё видящий и понимающий, с чуткой нежной душой (нежный шут).

Стихотворение «Роландов рог» – молитва Марины, горестная (усталая держаться), жаждущая (шлю сей громкий зов), но и верящая:

 

  Стою и шлю, закаменев от взлёту,

  Сей громкий зов в небесные пустоты.

 

Вера эта покоится, с одной стороны, на осознании и утверждении своего предназначения (Сознаньем: перст и назначеньем: драться), с другой – на доверии к Лицу, к которому обращён зов:

 

  И сей пожар в груди тому залог,

 

Здесь Рог поэта – сам поэт, обращённый к Богу. В чём его зов (сей громкий зов) к Творцу? В признании творческого напряжения (закаменев от взлету) – принятии сотворчества Богу. Поэт хочет быть верным оруженосцем Творца на земле. Подобно Роланду, одинокий в мировой битве и окружённый враждебными силами, – надежду и силы может черпать у Того, чью миссию он исполняет в жизни.

Молитва (зов) Марины была услышанной. Сложный и многоплановый цикл определяющей темой имеет диалог ученика и Учителя, творца земного и Творца Небесного. Диалог тесный, глаза в глаза, переходящий в страстный монолог, захватывающий обширную бытийную тематику. Причём диалог конкретного человека: свободного творца, бунтаря, поэта, женщины.

 

  Сказать – задумалась о чём?

  В дождь – под одним плащом,

  В ночь – под одним плащом, потом

  В гроб – под одним плащом.

 

Эпиграф задает тему и тональность всему циклу. О чём дума поэта? Быть вместе (под одним плащом) во всех терниях (В дождь… В ночь… В гроб…). Но с кем? Образ Его в цикле двоится. Это и Ветхий Адам (Адам как Первочеловек, прамужчина) и Новый Адам – Воплотившийся Бог. Поэтому и образ плаща на протяжении цикла меняет значения, выявляя их соотношения. В эпиграфе трижды произнесена мольба-вера-утверждение под одним плащом, что значит непременно обоим вместе (под одним) и укрытым (плащом) кем-то третьим.

Здесь вход «в» значит и выход «от». Ещё не совершён шаг в мировое ненастье (дождь), в мировую тьму (ночь). Это ещё нахождение в состоянии светлом, бестрагичном, блаженном, то есть околобожественном, райском. Это совместное (оба и с Богом) предстояние перед творением. Миротворение ещё не началось, но предощущается как будущая космическая драма. Первообраз человека предназначен низринуться из райского состояния в меоническую бездну, в добытийный хаос (в ночь). Поле битвы – мировая история – есть муки рождения и мировое ненастье (дождь). Но оно прейдет, ибо новое рождение есть отмена и смерть (гроб) времени безвременья. Это срединное царство, преходящая минута:

 

  У славного Царя Щедрот

   (из стихотворения «Минута»)

 

Пройдет, ибо история преображения есть предварение Новой Жизни.

Таким образом, состояние предстояния перед Началом (началом мира, началом истории) объемлет три состояния: 1) нынешней (по времени строфы) своей первообразности и предназначенности; 2) ощущения грядущей мировой судьбы как бремени, мук и трагизма (то есть крестности) сотворца Божьего; 3) ощущения, что мировое Начало не самодовлеюще, а начало чего-то, что имеет цель, то есть конец. Как скульптор месит глину, имея образ будущего творения и для его воплощения и завершения, так и начинается всё во имя Конца.

Здесь плащ указывает на совместность и является ученическим одеянием, указывает на принадлежность к ученичеству. В эпиграфе дан образ, из которого затем вырастают сложнейшие отношения и проекции. В коротком цикле с неподражаемой цветаевской ёмкостью вмещены глубиннейшие вопросы, охватывающие ширь бытия.

 

 

1

  Быть мальчиком твоим светлоголовым,

  – О, через все века! –

  За пыльным пурпуром твоим брести в суровом

  Плаще ученика.

 

  Улавливать сквозь всю людскую гущу

  Твой вздох животворящ –

  Душой, дыханием твоим живущей,

  Как дуновеньем – плащ.

 

  Победоноснее Царя Давида

  Чернь раздвигать плечом.

  От всех обид, от всей земной обиды

  Служить тебе плащом.

 

  Быть между спящими учениками

  Тем, кто во сне – не спит.

  При первом чернью занесенном камне

  Уже не плащ – а щит!

 

  (О, этот стих не самовольно прерван!

  Нож чересчур остёр!)

  И – вдохновенно улыбнувшись – первым

  Взойти на твой костёр.

 

Основной мотив первой строфы: быть учеником Его (твоим). Необходимо помнить, что образ Его двоится. В первом аспекте ученик – это творец земной, поэт; Учитель же – это творец Небесный, Новый Адам, Иисус Христос. Во втором: ученик – это Ева, вечная женственность, женское начало; а учитель – Адам Ветхий как мужское начало. Мы видим поэтически выраженное переживание своей творческой предназначенности, как поэта и как женщины.

Быть мальчиком – то есть непорочным, детски открытым и изначально невозделанным полем. Быть учеником, выделяющимся своей светлостью, разумным и в то же время изначально незамутненным знанием и потому открытым истинному Знанию (светлоголовым). Быть им навсегда (через все века). Вперед ведущий Учитель – это Царь (на что указывают царские пурпурные одеяния), не сидящий на небесном троне, а идущий по земным тропам (пыльным пурпуром). Здесь плащ – ученическое одеяние, обозначение принадлежности к аскетическому (в суровом) ордену, призванному из последних сил идти (брести) за Учителем.

Всё это относится к Воплотившемуся Богу (в Новом Завете одно из имен Иисуса Христа – Учитель) и к Адаму как мужскому началу. В первом случае речь идет о творческой ориентации поэта. В другом – о различии в мужской и женской предназначенности. (Будем помнить, что линия разделения на мужское и женское проходит не только между людьми, но и через человеческое существо.)

Адам-мужчина – деятельное, активное начало. Ева-женщина сотворена как помощница Адама. Первенство мужского («…и он будет господствовать над тобою» – Быт. 3,16) – это, прежде всего, первенство ответственности. Адам-мужчина решает, действует, исполняет и несёт ответственность за итог. Ева-женщина – начало пассивное (по отношению к активности в выборе), это жизненная потенция со всеми её соками (Ева – жизнь), объемлющая в своём лоне совокупность потенций, сил, стихий, от наивысших духовных до нижайших глубин – хаотических. Женское – источник нежности, любви, а также укрытости, защиты от мирового холода. Об этом проникновенное стихотворение «Магдалина»:

 

  О путях твоих пытать не буду, –

  Милая! – ведь всё сбылось,

  Я был бос, а ты меня обула

  Ливнями волос –

  И – слез.

 

  Не спрошу тебя, – какой ценою

  Эти куплены масла.

  Я был наг, а ты меня волною

  Тела – как стеною

  Обнесла.

 

  Наготу твою перстами трону,

  Тише вод и ниже трав…

  Я был прям, а ты меня наклону

  Нежности наставила, припав.

 

  В волосах своих мне яму вырой,

  Спеленай меня без льна.

  – Мироносица! К чему мне миро?

  Ты меня омыла

  Как волна.

 

Мужчина-деятель может стать творцом, получая из рук Евы-женщины материал и импульс к творчеству. Без этого он не творец, а разрушитель. Одно начало пусто без другого. Потому они стремятся к соединению и внутри человека (душевный андрогинизм – наличие двуполых характеристик у каждого человека), и между людьми. Личность – это андрогинная целостность. Творчество и любовь – это поиск и утверждение целостности. В цветаевском цикле мы видим и женственную жажду обрести истинного Адама-учителя, как поучающего, решающего и отвечающего, и стремление к женственному отдаванию и одарению своими сокровищами, которые и сокровища небесные – Дары Духа Святого.

Во второй строфе далее раскрываются свойства, характеристики ученичества. Быть учеником чутким (улавливать), слышащим голос Учителя через толщу мирских стихий (сквозь всю людскую гущу). Что жизненно необходимо и творцу-поэту, и женщине. Это не только голос, а то, что даёт жизненные силы, саму жизнь (вздох животворящ – это дуновение жизни: «…и вдунул в лице его дыхание жизни…»). То, что в походе среди праха земного (гуща) не даёт раствориться в нём, а наделяет силой выкристаллизовать свою духовную индивидуальность. (Всё это первично от Нового Адама, Иисуса Христа, и отраженно – от Адама-мужчины.) Неотмирная душа сотворена Богом и поддерживается Им в каждое мгновение бытия (душой, дыханием твоим живущей – «…и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душёю живою» – Быт. 2, 7).

В этой строфе в образе развевающегося (под дуновеньем) плаща явлен источник жизнеутверждающего, творческого действия: вздох животворящ, дыханьем, дуновением… - Дух Божий. И направленность его: плащ – покрывало Божественного содействия над ареной мировой судьбы. Сравним со строфой из стихотворения «Бог»:

 

Ибо бег Он – и движется

След плаща Его лишь.

 

В третьей строфе описывается предназначение ученического служения. Идти сквозь земные терния независимо от голоса толпы (чернь раздвигать плечом) к обретению Истины, Добра, Красоты. Быть охранителем правды Божией на земле (служить тебе плащом). И в то же время прикрывающий плащ – символ женской заботы, материнской охранительности от всех обид, от всей земной обиды о мужчине-суженном.

В четвертой строфе творческое ученичество дерзновенно претендует на приближение к сердцу Господню и наибольшее участие в Его сокровенных деяниях. Вспомним, что в Гефсиманском саду Христос в минуту тяжелейшей скорби и тоски оставляет рядом с Собой ближайших учеников и просит их бодрствовать. Ученики не выдерживают тяжести нахлынувшей мирской дрёмы. Творец-поэт тоже оказывается тем, кто во сне («ибо у них глаза отяжелели…» – Мф. 26, 43). И поэт подвержен обволакивающей и усыпляющей житейской дремотности – обыденному человеческому состоянию.

Но поэт – это тот, кто во сне – не спит, он является единственным, чей дух в эту решающую минуту бодр. Тем самым он присутствует при таинственном общении Иисуса Христа с Отцом Небесным. И вместе с Ним приглашён к молению о чаше. Поэт сопереживает Богу о невероятном творческом бремени Его, скорбит смертельно и присоединяется к молитве Господа: «…Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!..” Но, ощущая тяжесть своего креста, не отказывается от него, а принимает вместе с Учителем: «…впрочем не Моя воля, но Твоя да будет»(Лк. 22, 42). Верный ученик-поэт принимает бремя сотворца Божьего и становится рыцарем Господним, отстаивающим Его дело и защищающим (уже не плащ – а щит!) в минуту ополчения на Него сил мирового зла (черни).

Но Сам Господь распят миром, распинается им и поэт:

 

  О, этот стих не самовольно прерван!

  Нож чересчур остёр!

 

И в эту самую скорбную минуту будто начинают мажорно звучать ангельские трубы:

 

  …И – дерзновенно улыбнувшись – первым

Взойти на твой костёр.

 

Ибо только через Крест – воскресение и смертию смерть поправ. Поэт принимает и смертные последствия крестоношения, становится своего рода мучеником ради Христа, ибо вера ученика в Учителя всепоглощающа. Сопричастие Творцу приподымает перед поэтом завесу над тленом мира сего: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ.

В первом стихотворении – не пребывание в состоянии, а предчувствие его, предощущение. На это указывает неизменная на протяжении стиха неопределённая форма глагола: быть… брести… улавливать… раздвигать… служить… взойти… В повторяемом быть утверждается предощущение своего должного (надо быть, должен быть) и своего желаемого (хочу быть).

 

 

2

 

  Тютчев.

 

  Есть некий час – как сброшенная клажа:

  Когда в себе гордыню укротим.

  Час ученичества – он в жизни каждой

  Торжественно-неотвратим.

 

  Высокий час, когда сложив оружье

  К ногам указанного нам – Перстом,

  Мы пурпур Воина на мех верблюжий

  Сменяем на песке морском.

 

  О этот час, на подвиг нас – как Голос,

  Вздымающий из своеволья дней!

  О этот час, когда, как спелый колос,

  Мы клонимся от тяжести своей.

 

  И колос взрос, и час веселый пробил,

  И жерновов возжаждало зерно.

  Закон! Закон! ещё в земной утробе

  Мной вожделенное ярмо.

 

  Час ученичества! Но зрим и ведом

  Другой нам свет, – ещё заря зажглась.

  Ты – одиночества верховный час!

 

Второе стихотворение по смыслу делится на две части. Точка разделения – середина четвертой строфы (Закон! Закон!). В первой части (час ученичества) описывается время и состояние ученичества. Истинное ученичество требует отказа от ноши житейской обыденщины (сброшенная клажа), от того, что привычно, но питает только нашу горделивую самость, – и потому в себе гордыню укротим. Через период ученичества неотвратимо должна пройти каждая человеческая душа (в жизни каждой). Это необычное состояние (Торжественно… Высокий…) и требует особого приуготовления. Необходимо отказаться от всего недолжного: от житейской суеты, её непрерывной борьбы всех против всех (сложив оружие), от славы мирских побед (пурпур Воина). Час ученичества требует смирения, аскетичности (мех верблюжий), отшельничества (на песке). Это акт духовной концентрации, внутреннего отрыва от дурной временности (из своеволья дней) и обращения к горнему (вздымающий). В духовной кристаллизации торжественность и высокость этого часа. Час ученичества – час внутреннего мира и спокойствия (сложив оружье), час духовного подвига и прозрения кладёт начало служению истинно высокому, пробуждает способность духовного рождения, созревания (спелый колос) и творчества. Это есть момент плодоносящий (клонимся от тяжести своей) и итоговый (жерновов возжаждало зерно).

Но именно здесь, на высотах восхождения (высокий), обнаруживается, что это не итог, а (как подлинное ученичество) приуготовление, предтеча (мех верблюжий – одежда Иоанна Предтечи) чего-то другого, ещё более высокого (ещё заря). Здесь ретроспективно путь ученичества осознаётся как послушание авторитету, законопослушание (Закон! Закон!). Новое состояние уже нарождается (в земной утробе) и будет не отменой старого, а его раскрытием и исполнением. Оно предощущается (зрим и ведом) как необходимое и желанное (вожделенное) бремя (ярмо). Высоты ученичества – это зарницы (заря) другого света. И вслед за состоянием ученичества грядет состояние свободы (одиночества верховный час – состояние полной необусловленности, стояния один на один с собой, самоопределяемости, – это принятие свободы).

Итак, стихотворение в целом выражает опыт ученичества и обретение свободы как истинного итога ученичества. Здесь свобода осознаётся как свободно принимаемое бремя (вожделенное ярмо) и как высшее состояние (Благословен). В стихотворении выражена жажда творца-поэта в Учителе как Боге, свободном и дарящем свободу. И личностное обращение к часу свободы (Ты) раскрывает, что в нём происходит встреча личности человеческой и Личности Божественной, поэта-творца и Иисуса Христа.

 

 

 

3

 

  Солнце Вечера – добрее

  Солнца в полдень.

  Изуверствует – не греет –

  Солнце в полдень.

 

  Отрешённее и кротче

  Солнце – к ночи.

  Умудрённее, не хочет

  Бить нам в очи.

 

  Простотой своей – тревожа –

  Королевской,

  Солнце Вечера – дороже

  Песнопевцу!

 

  Распинаемое тьмой

  Ежевечерне,

  Солнце Вечера – не кланяется

 

  Низвергаемый с престолу,

  Вспомни – Феба!

  Низвергаемый – не долу

  Смотрит – в небо!

 

  О, не медли на соседней

  Колокольне!

  Быть хочу твоей последней

  Колокольней.

 

В третьем стихотворении противопоставляются два образа: Солнце Вечера и солнце в полдень. Полуденное солнце – выражение серединного царства, мира сего. Солнце в полдень – это образ князя мира сего, поглощённость земным устроением и полная сосредоточенность на мирских делах – то в Ветхом, что противостоит Новому. Это испепеляющий, но не согревающий взор грозного властителя и жёстокого судии (изуверствует – не греет). Не взращивающий и ведущий авторитет закона (Закон! Закон!), а гнетущее и ослепляющее (бьёт в очи) законничество. Ветхое – на полпути, и потому, отвергая пышность (в противоположность простому) земного царства, поэт (песнопевец) стремится к другому Образу (Солнце Вечера – дороже…). Солнце Вечера – это образ Новозаветного Бога (Вечер – с большой буквы), Солнце Вечера – Свет невечерний; кротче – кротость голубиная. Оно – в противоположность старозаветному – не непосредственный вершитель земных судеб (отрешённее), а Мудрость, дарующая нам свободу:

 

  Бить нам в очи.

 

Не ослепительный и ослепляющий авторитет, не господин, а Освободитель мира от рабства.

Солнце Вечера пробуждает эсхатологическую устремлённость к концу, как завершению мировых судеб. Когда земное (дневное) скроется, откроется новое царство, царство небесное. И потому Солнце Вечера – не от мира сего, и всегда (ежевечерне) распинается мировым злом (распинаемое тьмой – «…теперь ваше время и власть тьмы» – Лк. 22,53). Но не уступает распинаемым силам (не кланяется черни), и песнопевца призывает принять крестные муки сотворчества Богу (вспомни Феба). Земные царства преходящи и бесконечно рушатся их престолы. В зыбком царстве мирской обыденности есть только один прочный камень и потому творец-песнопевец

 

  Низвергаемый – не долу

  Смотрит – в небо!

 

В противопоставлении Ветхого и Нового, царства земного и эсхатологической устремленности, авторитета, закона – с одной стороны, и любви, свободы – с другой, поэт выбирает и творчески утверждает свободу-любовь:

 

  Быть хочу твоей последней

  Колокольней.

 

В наш мятущийся век поэт ощущает себя последним столпом (колокольней) утверждения Истины.

 

4

 

  Пало прениже волн

  Бремя дневное.

  Тихо взошли на холм

  Вечные – двое.

 

  Тесно – плечо с плечом –

  Встали в молчанье.

  Два – под одним плащом –

  Ходят дыханья.

 

  Завтрашних спящих войн

  Вождь – и вчерашних,

  Молча стоят двойной

  Чёрною башней.

 

  Змия мудрей стоят,

  – Отче, возьми в назад,

 

  Через все небо – дым

 

  – Отче, возьми в закат,

 

  Тяжко – как спелый плод –

  Падает: – Сыне!

 

  Двое – в покое.

 

Есть некий час, когда опадают волны мирской (полуденной) суетности (бремя дневное) и обнажается суть вещей: как всё есть и как было. Вечные двое – это предвечные Адам и Ева. Во всём, что происходит в мире, присутствуют и логосность и софийность (в божественном аспекте), и мужественность и женственность (в человеческом аспекте). Вечные двое – это сотворенные Богом духовные первообразы человека, уже совершившие определённый выбор, но ещё не принявшие плоть. Описывается предстояние (взошли на холм) перед Началом. Мир ещё не начал быть (тихо взошли), не началось творение (встали в молчанье), всё происходит ещё до времени (вечные). Поэтическая рефлексия концентрируется на этом прообразном состоянии, выявляя в нём сложность отношений и потенций.

Грядущие битвы за преображение (завтрашних спящих войн) сознаются как совместное служение (тесно – плечом с плечом), как богочеловеческое дело, и потому два – под одним плащом (в данном случае это плащ Божий – сравните его плащ из триптиха «Бог»). С двумя – и Третий – это Сам Творец, породивший их духовную сущность (Вождь вчерашних войн). Но творение не окончено, в завтрашних войнах призван участвовать и человек: Адам-мужчина и Ева-женщина. Под водительством Бога (Вождь вчерашних), но свободно приняв и свободно осуществив. Поэтому низвержение в хаос, принятие плоти не есть итог обмана, прельщения или ложного выбора (змия мудрей), а результат свободного принятия бремени сотворца Божьего.

Двое смиренно готовы (голубя кротче) на принятие воплощения. Но как невероятно трудно совершить этот шаг, обрушивающий в скорбь и страдания, в муки рождения, шаг, ретроспективно проклятый человечеством, оглушённым земным мучением. Уже занесена нога над линией, отделяющей райский мир первообразов от хаотических бездн. Но предстоящее невероятное бремя срывает с уст мольбу:

 

  Отче, возьми в назад,

  В жизнь свою, Отче…

 

– то есть в уют, теплоту и укрытость околобожественного состояния. Как человеку не дрогнуть, если Сам Господь молил «пронести чашу сию мимо Меня!..» (Лк. 22, 42).

Но Бог не оставит, ободрит, утешит и вооружит. Не одинок человек в мировой битве за преображение, всё божественное с ним: ангелы, архангелы, престолы, серафимы... –

 

 

Двое уже готовы совершить, внутренне уже в будущей битве:

 

  Борется плащ, двойным

 

Ревниво опережая воинства Господни (Ревностью взор разъят…), решающий шаг предваряет молитва:

 

  Отче, возьми в закат,

 

То есть не назад (в назад), а вперёд, в Начало, которое для Конца (закат, ночь – Солнце Вечера). Это поэтическое повторение вслед за Господом: «…не Моя воля, но Твоя да будет» (Лк. 22, 42).

Выбор совершён, свободно выполнена Божья воля, Божественное Предустановление. Человек как любимый блудный сын удаляется от Божьего сердца в холод и мрак хаоса (пустыни). Но этот уход оказывается первым собственно человеческим шагом на пути сотворчества Богу, на пути к Самому Богу. Первый шаг положил Начало мировому дню, но совершён он во имя Конца, как венца творения, и потому так встречают начало-конец (ночь) стихии меонические, жаждущие сущего:

 

  Празднуя ночи вход,

  Дышат пустыни.

 

Дыхание пустынь – это жажда земли живительного преображающего начала. Во след уходящим падает Божие благословение: «Сыне!» в нём всё: и то, что они – чада Божьи, любимые и незабвенные даже в самых дальних странствиях; и то, что Сын Божий – с ними и грядёт.

Последняя строфа вновь возвращает в состояние доначальности, обнажённости сути. Всё опадает, успокаивается, смолкает, и тогда проявляется, что пред миром на высоте творения –

 

  На золотом холму:

  Двое – в покое.

 

Это точка Альфа и Омега, в которой присутствуют и Начало, и Конец. Точка изливания апофатизма и проникновения в апофатику, в Божественную бездну. В тайну и мрак Божественного лона, где Бог ещё в отношении к Себе, а не к миру. В безмолвную пустыню Божественного ничто. И там приоткрывается, что теогонические (богосозидательные) процессы соединены с антропогоническими (человекосозидательными), приоткрывается совечность человеческого и Божественного сотворчества. Двое присутствуют уже в пред-творении, в лоне Божественного молчания:

 

  Тихо взошли на холм…

  Встали в молчаньи…

  Молча стоят двойной…

  Смолкло в своём хлеву…

  Двое – в покое…

 

 

5

 

  Был час чудотворен и полн,

  Как древние были.

  Я помню – бок о бок – на холм,

  Я помню – всходили…

 

 

  Ручьёв ниспадающих речь

  Сплеталась предивно

  С плащом, ниспадающим с плеч

  Волной неизбывной.

 

  Всё выше, всё выше – высот

  Последнее злато.

  Сновидческий голос: Восход

  Навстречу Закату.

 

Бывают состояния, когда пронзительно ощущается заисторическое, предысторическое. В эти мгновения (был час) душевный взор пронзает толщу истории и начинают светиться первообразы. Поэтому первобытные письмена (древние были) и вызывают содрогание, что вещают не только о том, что было в древности, а о том, что есть всегда, что было до того, как всё стало быть. Это состояния, когда в историческое чудесным образом (час чудотворен) изливается (полн) метаисторическое – заисторическое, надысторическое.

Если в предыдущем стихе – взгляд на Начало из состояния до него и в нём, то здесь как бы воспоминание о нём (был… я помню…). Это опять мгновение (час), когда обнажается Логос, вспоминается первый день, день творения. Творение мира – это творчество совместное (бок о бок) и с Адамом-мужчиной, и с Новым Адамом, это творчество богочеловеческое.

Творческие импульсы изливаются с трансцендентных высот (золотой холм). На них снизошёл Бог и взошёл человек. Бог творил, именуя: «И сказал Бог: да будет…» (Быт. 1, 3). И человек продолжил творение, наименовывая: «…как наречёт человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2, 19). Божественное именование-творение (ручьев ниспадающих речь) сливается и продолжается (сплетались предивно) в человеческом творчестве:

 

  Сплетались предивно

  С плащом, ниспадающим с плеч.

 

Это тот самый плащ, который объединяет Адама и Еву (два под одним плащом). Поэтическое наименование сродни Божественному творению, есть его продолжение и с ним неразъединимо:

 

  Сплетались предивно

  …………………………

  Волной неизбывной.

 

Наконец, в последней строфе периодически появляющийся образ холма –

 

  Тихо взошли на холм

  Вечные двое.

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Я помню – бок о бок – на холм.

  Я помню – всходили…

 

– получает своё разрешение. Холм – это Голгофа – высшая точка мироздания. Распятие – венец всему (последнее) – самое высокое иерархическое положение:

 

  Все выше, всё выше – высот

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Последнее злато.

 

Ибо «Нисшедший, Он же есть и восшедший превыше всех небес, дабы наполнить всё» (Еф. 4, 10). Истинная ценность всего проявляется только в свете этой высшей ценности (золотом… последнее злато). В запредельной тишине (тихо… в покое) Голгофы решаются судьбы всего сущего. В ней – начало и конец всего:

 

  Сновидческий голос: Восход

  Навстречу Закату.

 

Провидческий (сновидческий) голос поэта утверждает: Распятый Бог, Христос – Альфа (Восход) и Омега (Закат) бытия. Это уже упоение, не только скорбное, но и радостное принятие бремени крестоношения, бремени Креста, преображающего мир.

 

6

 

  Всё великолепье

  Труб – лишь только лепет

  Трав – перед Тобой.

 

  Всё великолепье

  Бурь – лишь только щебет

  Птиц – перед Тобой

 

  Всё великолепье

  Крыл – лишь только трепет

  Век – перед Тобой.

 

Если в предыдущем стихотворении творение мира понималось как сотворчество Бога и человека, то здесь человек ощущает свою тварность и с трепетом взирает на величие Божие. На призыв Давида: «Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена…» (Пс. 116, 1) – устами Марины Цветаевой откликнулось и племя поэтов. Это вдохновенное хваление Господу – «Псалом Марины». Более всего он близок Псалму Давида о сотворении мира:

«…Ты дивно велик, Ты облечён славою и величием; Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатёр; устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями Твоими – огонь пылающий… Ты положил предел, которого не перейдут…» (Пс. 103, 1-9).

Так и должно быть по композиции цикла: после поэтического описания дня творения следует песнохваление Творцу: все зовущие и прославляющие трубные звуки, музыка сфер – лишь только лепет трав – перед Тобой; сонм сил, все мировые борения и битвы – лишь только щебет птиц – перед Тобой; самые запредельные полёты, высоты воздушности и духовности – лишь только трепет век – перед Тобой.

В лирическом же плане это может быть прочтено как признание в любовном восторге, упоении любовью к суженому.

 

7

 

  По холмам – круглым и смуглым,

  Под лучом – сильным и пыльным,

  Сапожком – робким и кротким –

  За плащом – рдяным и рваным.

 

  По пескам – жадным и ржавым,

  Под лучом – жгущим и пьющим,

  Сапожком – робким и кротким –

  За плащом – следом и следом.

 

  По волнам – лютым и вздутым,

  Под лучом – гневным и древним,

  Сапожком – робким и кротким –

  За плащом – лгущим и лгущим…

 

Последнее стихотворение цикла можно было бы озаглавить: “По терниям”. Драма миротворения началась. Как ощущает себя в ней творец, поэт, женщина? Четыре строки каждой строфы дают четыре раскрывающиеся в повторении образа. Первая описывает поле и горизонты жизненного пути (по холмам… по пескам… по волнам…). Поскольку жизнь – это прохождение срединного царства, то – непрерывно под лучом князя мира сего (солнца в полдень). Третья строка – это место пребывания «Я» поэта. И в четвёртой: плащ – образ учителя, имеющего две ипостаси.

Человек-творец – не от мира сего, и посланник Божий (мы в этом мире странники и пришельцы). Поэт остро чувствует отчуждённость, непроницаемость и неприступность мира (холмам – круглым и смуглым), свою оголённость перед всепоглощающим хаосом (пескам – жадным и ржавым), и активную враждебность мировых стихий (волнам – лютым и вздутым). Человек существует под непрерывным давлением (под) мирских сил и в каждое мгновение пронизан (лучом) ими. Это и объективированные исторические силы, и безличные космические стихии.

Силы князя мира сего ополчаются на поэта-творца более (под лучом – сильным), чем на простого смертного. Они стремятся затушить творческое горение, лишить творческого видения (пыльным), испепелить в душе всё истинно живое и духовное (жгущим). Это силы паразитирующие и вампирические (пьющим). Это и мертвящий авторитет исторических норм и традиций, отвергающий и бичующий творческую новизну (гневным и древним).

В сложнейшей экзистенциальной ситуации самоопределение поэта оказывается истинно христианским. Человек обязан быть творчески активным. Он должен совершить выбор, действие, шаг (сапожком). Шаг этот антиномичен: и твёрд, решителен (поступь в сапожке), и, одновременно, осторожен (поступь сапожка, но не сапога), проникнут любовью, состраданием, чуткостью (робким и кротким). Сила христианского действия в любви и милосердии. Его смысл – в противостоянии мировым стихиям (сильным, жадным, лгущим и пьющим, лютым и вздутым, гневным). В этом образе (робким и кротким) отражается и чуткое вслушивание, внимание голосу Истины.

На протяжении всего жизненного пути поэт стремится неизменно следовать (следом и следом) за Учителем (трижды за плащом), – ибо «Всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1, 3). Слово Учителя освещает путь в царстве мирского мрака, и есть этот свет в ночи. Сочетания: пыльным пурпуром, рдяным и рваным объединяют нечто светоносное (пурпуром, рдяным) и затмевающее (пыльным) свет, взрывающее его (рваным). Об Учителе поэтическим шифром говорится то, что о нём сказано в Евангелии: «В Нём была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 4-5). Все описанные жизненные странствия поэта пройдены за Учителем, по тропам, проторенным Им: «И Слово стало плотию, и обитало с нами…» (Ин. 1, 14).

Но диалог поэта с Творцом не является отстранённым обменом смыслов. Он настолько экзистенциально переплетён, что становится диамонологическим. Это раскрывает проходящий через весь цикл образ плаща. Он одновременно символ единства с Учителем (под одним плащом) и выражение ученического отношения к Творцу. Символ боговдохновенности жизни и творческого действия:

 

  Душой, дыханием твоим живущей,

  Как дуновеньем – плащ.

 

И сокровенного единения, совместного ограждения от чуждого, и защитительной активности:

 

  От всех обид, от всей земной обиды

  Уж не плащ – а щит!

 

Образ предвечной неразрывности мужского и женского:

 

  Два – под одним плащом –

  Ходят дыханья.

 

И в то же время здесь плащ – десница Самого Бога, охраняющая и единящая два дыханья. И, наконец, непрерывное раскрытие образа плаща скрепляется троекратным его утверждением в последнем стихотворении. Это экзистенциальная точка единства, неразрывности, монадичности богочеловеческого сотворчества. Голос Учителя нередко звучит как внутренний голос творческой совести поэта. Здесь возникает вопрос: верно ли услышан призыв Бога? Не звучат ли совсем иные голоса? Это проблема риска свободы, бремени ответственности свободного творца. Здесь же проблема поиска материи и обретения сил к воплощению, – это бремя творческого воплощения. Итог мучительного творческого акта всякий раз сверяется с образом вдохновения, и всегда творца гложет сомнение: не то, опять не то! (лгущим и лгущим). При более пристрастном взгляде в этом можно обнаружить и богоборческий мотив. Такова экзистенциальная диалектика творчества.

Так раскрывается смысл стихотворения, если плащ принадлежит Новозаветному Адаму. Но здесь же вмещена и другая линия: ученик-поэт-женщина – за плащом учителя-Адама-мужчины. Женщина предназначена пройти по жизненным терниям через все стихии и времена за своим Адамом:

 

 

  (Ибо странник – Дух,

  Потупляя слух –

 

  Слушай – слушай, Адам,

  Жилы рек – берегам:

 

  – Ты и путь и цель,

 

  (Самовластен – Бог

 

  Слушай – слушай, Адам,

  Жилы рек – берегам:

 

  – Берегись слуги,

 

 

  Слушай – слушай, Адам,

  Жилы рек – берегам.

 

  – Берегись! Не строй

  (Ибо крепче – той

  В нашем сердце – тот.)

 

  На орла, – скорбит

  По сей день – Давид!

 

  Слушай – слушай, Адам,

  Жилы рек – берегам:

 

  – Берегись могил:

 

  В доме – смрад и хлам.

 

  Слушай – слушай, Адам,

  Жилы рек – берегам:

 

  – Берегись…

   (стих. «Берегись», 1927 г.)

 

«…Я есмь путь и истина и жизнь…» (Ин. 14, 6) – лик Адама Небесного открывается женщине через Адама земного. Более того, для Евы Адаму-мужчине делегированы полномочия Самого Бога. И прорыв к горнему для Евы-женщины возможен только вслед за Адамом-мужчиной (за плащом):

 

 

  В горний лагерь лбом

  Ты и мост и взрыв.

 

Обладая невероятной творческой мощью, Цветаева, тем не менее, не претендовала на водительство в паре, наоборот, утверждала активное первенство мужского, необходимость чистоты и независимости его образа:

 

  Но тесна вдвоем

  (Ибо странник – Дух

  – Берегись слуги,

  – Берегись! Не строй

  . . . . . . . . . . . . . . . .

  (Ибо крепче – той

  В нашем сердце – тот.)

 

За таким Адамом Ева должна следовать (следом и следом) неотступно и послушно (робким и кротким), полностью полагаясь на его, не вызывающий сомнений, выбор. Даже и в том случае, если он оказывается лгущим и лгущим. В этом правда во лжи, истина женской преданности несмотря на.

Но сущностной облик цветаевского Адама не нашёл жизненного воплощения. Не оказалось мужчины, творческая и нравственная мощь которого была бы соразмерна безбрежному морю цветаевской души. Её Адам должен был быть таким же гордым и независимым.

 

  – Берегись могил:

 

 

  В доме – смрад и хлам.

 

Этот призыв-предостережение обращён как бы в будущее, к Эфрону. Но её учитель не выдержал жизненной ноши, и путь его оказался лгущим и лгущим. Муж её оказался Адамом, проглядевшим Еву и вверг её в роковой, трагически окончившийся виток судьбы. Марина Цветаева явилась истинной Евой и прошла путь за своим Адамом вплоть до смертного итога, даже несмотря на то, что он оказался ложным, и несмотря на то, что ей, как поэту, было свойственно предощущение своей судьбы.

 

Таковы поэтико-богословские размышления Марины Цветаевой о предназначении мужского и женского начал в бытии. «Дух дышит где хочет…» (Ин. 3, 8), – сходит он и в поэзии. И не метафорически, а реально, не только как дух поэтического вдохновения, но и Дух Господень, вдохновляющий пророков, апостолов, отцов и учителей. Не раз в истории откровение нисходило в форме поэтического творчества (не поэзия ли «Песнь Песней», «Притчи», «Псалмы»?). Но особая провиденциальность нашего времени в том, что культура (и поэтическая в том числе), совершив светский виток, всё более возвращается к религиозным истокам (конечно, и на другом полюсе растёт раковая опухоль культуры секулярной). Имеющий уши – да услышит и отделит.