Религиозное освящение власти иосифлянством отозвалось трагическими последствиями. Представления о сакральности власти царя Русь унаследовала от Византии. Идея богоустановленности власти получила распространение во Владимирском княжестве с конца XII века. С семидесятых годов XV века – это официальная идеология Москвы. Тема стала актуальной с нарождением концепции нового царства: Москвы – Третьего Рима.

Зародившаяся в Византии идея Вечного Рима имеет православный и языческий источники. На православном Востоке складывались представления о вселенском духовном царстве света и правды. Православная мысль впервые осознавала всемирно-исторический универсализм христианства – не имперский и захватнический, а духовный. Вечный Рим – это не столица самодостаточной империи, а преображенный град – хранитель истины. Местоположение вечного города не столь важно, в церковной символике он имеет образ жены, бегущей от змия.

В Византии эти взгляды подавлялись господствующей концепцией псевдохристианской теократии, которая начала складываться со времён Константина I. Религиозное освящение римского императора как представителя Бога на земле и наделение государства абсолютной самоценностью сформировались в теократическом сознании языческой империи. С официальным принятием христианства в Римской империи эти представления усилились. Император Константин воспринял чудесное знамение, которое подвигло его к обращению, как благоволение со стороны Небесной Власти по отношению к власти земной. Так с начала христианской империи сложилось прельстительное представление об отношении государства и Церкви. Со временем у христиан усиливалось восприятие империи и императора как провиденциального орудия Царства Христова.

«В “симфонии” Юстиниана узаконивалось сложившееся исторически и внехристианское по существу слияние Церкви с государством. Государство утверждалось как абсолютная ценность, рядоположная с Церковью. Тогда как христианство открывает, что в мире есть только две абсолютные, вечные и священные ценности: Бог и человек. всё же остальное, и государство в том числе, ограничено принадлежностью только к миру сему. В “синтезе” Юстиниана Церковь как бы растворяется, из государственной психологии окончательно исчезает сознание её коренной иноприродности миру и Царству» (прот. Александр Шмеман).

 

В киевский период языческая традиция в отношениях Церкви с государством была облагорожена искренним восприятием евангельского идеала. По словам Григория Федотова, «в драматической и даже трагической истории отношений между христианской Церковью и христианским государством киевский опыт… можно рассматривать как одно из лучших христианских достижений».

«Для князя у Церкви было и поучение, и утешение, и исповедание, и совет, но в религиозных вопросах она к нему не прислушивалась. Русская Церковь знает представителей духовенства высокого сана, которые открыто осуждали и князя, и царя и отказывали им в благословении… Церковь получала княжескую поддержку, всяческие дары, всяческую защиту, в которых нуждалась, не впадая в зависимость или низкопоклонство. Церковь брала земное и давала горнее. Государство отдавало земное и получало горнее. Князь – политик и воин, он имеет меч. Церковный служитель высокого сана – духовник и монах, он несёт с собой любовь, очищение, слово Божие… Сохранившийся с древности религиозный обычай, когда великий князь или царь на своём смертном ложе перед самой кончиной отказывается от своего сановного ранга и, принимая последнее помазание, даёт строгий обет отшельника, и торжественно принимается в монашеское сословие – как последнее очищение обладающего мечом воина, который, елико возможно, хотел бы безгрешным отправиться на тот свет… Обычно меч и любовь, политика и обряд таинства – вещи несовместимые. И тем не менее воин и монах, князь и митрополит объединяются, когда дело касается служения замыслу Божию. Князь есть правоверный и благочестивый христианин. Он старается нести свою службу по-христиански, хочет служить Царству Божию на земле, он выслушивает советы, как лучше поступить, ставит свою мирскую власть в услужение Богу. А Церковь старается по совести напутствовать правоверного князя и способствовать в делах национально-православного государства… Существовал свободный органический симбиоз между Церковью и государством. Государство боролось за свой христианский народ и за святыни Церкви, а Церковь старалась защитить свой православный люд, поддерживать государство молитвой и советом. Так в Древней Руси пришли к идее Церкви и государства, которую я сформулирую следующим образом: для государства – “пусть твоё служение и твой меч будут как молитва”; для Церкви – “пусть твоя молитва будет как сила и меч”» (И.А. Ильин).

В XI веке в «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона впервые сформулирована духовная миссия русской православной культуры и государственности. Божественная Благодать, которая снизошла на Русь с крещением в Православие, обязывает выстраивать жизнь не по Закону, а по Благодати. Те народы, которые приобщаются Благодати, возвеличиваются не в своём положении, а в призвании и служении. Это идея не национальной исключительности, а соборного единства народов в лоне Благодати Христовой.

 

На псковской земле в начале XVI века старец Филофей вновь формулирует христианскую идею вечного града – хранителя правды: идею Святой Руси, Москвы – Третьего Рима. В 1511 году Филофей обращается к Василию III с письмом: «Первый Рим пал от аполлинариевой ереси, второго Рима, Церкви Константинопольской, врата потомки агарян секирами порушили. А третий, новый Рим, вселенская Апостольская Церковь под сильным твоим правлением сияет светом православной христианской веры во все концы земли ярче солнца. Во всей вселенной ты – единственный царь христиан… Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать». Если митрополит Иларион утверждал, что работники одиннадцатого часа – народы, присоединившиеся к христианству позже других, – имеют равные права с ними, то старец Филофей обосновывает принцип: последние становятся первыми. В конце XIV века турки завоевали Болгарское царство, в котором на протяжении веков независимости от Византии сложилась пророческая традиция представлять столичный город Тырново как новый Рим, занявший место античного Рима, а также пришедшего в упадок второго Рима – Константинополя. В 1390 году болгарский монах из Тырново Киприан стал митрополитом Московским, чем обусловил сильное болгарское влияние, привившее московским людям чувство исторической избранности. В 1439 году Византийская церковь, попирая Православие, заключила Флорентийскую унию с латинским Римом. Поэтому завоевание турками в 1453 году Константинополя было воспринято на Руси как божественное наказание за то, что греки пошатнулись в вере. Московское царство становится единственным в мире православным государством, недоступным турецким завоевателям всех других православных стран. Наследник Второго Рима – Константинополя – православная Русь осознает свою вселенскую миссию и ответственность. Москва как центр православных земель должна стать оградителем и блюстителем правды.

Филофей выражал не имперские претензии: он осуждал Первый Рим за стремление кесаря завоевать другие народы, обличал притеснения Пскова Москвой. Миссия Москвы как Третьего Рима виделась не в захвате и подчинении соседей, а в стоянии за правду Христову, в сохранении единственной страны, где право-славят Господа. Московское государство присоединяет земли евразийского пространства не для русского народа, а для православной веры: Русь, храни веру православную! Государь этого священного града является абсолютным монархом в смысле неделимости, неограниченности, независимости власти от всякого внешнего подчинения, но находится в полной покорности высшему авторитету Божественной правды и справедливости. Церковь – хранительница и носительница религиозного авторитета и Благодати. Власть понимается как служение, как ответственность перед Высшей Правдой, за преступления государя перед которой «зло наводит Бог на землю, понеже Князь есть глава земли». В учении Филофея объединены две фундаментальные идеи: преемства царств и богоизбранности русского народа. Концепция христианского духовного Царства, по образу которого должно устраиваться царство земное, сыграла большую роль в развитии зарождающегося национального самосознания. Э.Л. Радлов обоснованно утверждал, что старец Филофей – создатель первой русской философии истории, а его идеи являются классическим образцом историософской интерпретации.

 

Осмысление миссии русской государственности зарождается не в политических кругах, а в церковном сознании: «Политическая идеология в XVI и XVII веках всецело создавалась именно церковными кругами – совсем не для того, чтобы “помочь” государству, а во имя внутрицерковных мотивов, во имя искания освящённости исторического бытия. Поспешное усвоение священного смысла царской власти, вся эта удивительная “поэма” о “Москве – третьем Риме” – всё это цветы утопизма в плане теократическом, всё это росло из страстной жажды приблизиться к воплощению Царства Божия на земле. Это был некий удивительный миф, выраставший из потребности сочетать небесное и земное, божественное и человеческое в конкретной реальности. Из глубин мистического реализма церковная мысль сразу восходила к размышлениям о тайне истории, сокровенной и священной стороне во внешней исторической реальности» (прот. Василий Зеньковский). Но идея всечеловеческой миссии России несла соблазн подмены универсальной идеи частной, вырождения вселенской миссии в националистическую гордыню, превращения стояния за правду в насилие во имя правды. В историческом воплощении эта идея искажалась и переплеталась с неоязыческими тенденциями.

Иосифлянство отвергло христианский церковный и государственный универсализм, поддержало властолюбивые притязания московских князей. С ростом власти московского князя слабеет авторитет московского митрополита. События ставили вопрос о значении власти московского князя: в 1453 году пал Константинополь, в 1472 году Иван III вступил в брак с племянницей последнего византийского императора – Софьей Палеолог. Считалось, что с этим браком московский государь приобретал юридические права на византийскую корону, права и привилегии византийских императоров. Через несколько лет на Руси вводится византийская императорская печать с двуглавым орлом. После того как в 1480 году Русь окончательно освобождается от татар, Иван III первым из московских князей официально принимает титул «самодержца», что означало полную независимость и свободу от всякого подданства. Если Иван III в международных сношениях иногда употребляет формулу «Божией милостью Царь всея Руси», «государь, великий Царь всея Руси», то Василий III настойчиво и систематически применял титул «Божией милостью Царь и Великий Князь». В 1547 году Московское княжество становится царством. Удельно-местническую политику с бесконечными распрями заменяет политика национально-державная.

Возрастающая государственная мощь стремится освободиться от духовного контроля со стороны Церкви. Соблазн состоял в том, что представители духовной власти освятили этот процесс, фактическое историческое насилие было религиозно санкционировано последователями Иосифа Волоцкого, создавшими концепцию московского самодержавия как теократического царства, в котором одна неограниченная власть – власть царя. Рядом с ней меркнет образ митрополита и патриарха, постепенно слабеет голос Церкви. Это искажало православную идею Москвы – Третьего Рима. С религиозного провиденциализма акцент перемещен на идейно-политическое обоснование возвышения Московского царства как державы. Христианский универсализм, предписывавший Руси роль хранительницы истинной православной веры, вытеснялся теократическим национализмом, объявлявшим Православие «русским», а историческое русское государство – единственным подлинно христианским и в силу этого вселенским царством. Имперская идеология начала эксплуатировать провиденциалистскую идею. «Русское религиозное призвание, призвание исключительное, связывается с силой и величием русского государства, с исключительным значением русского царя… империалистический соблазн входит в мессианское сознание» (Н.А. Бердяев).

Так оформились две модели русской государственности. Представления о Святой Руси как грядущем внеисторическом эсхатологическом царстве, являющиеся созидательными идеалами в историческом строительстве, пронесли нестяжатели. Иосиф Волоцкий и его последователи через концепцию Священного царства внедрили в русскую жизнь теократический абсолютизм.

 

Вначале преподобный Иосиф отстаивал приоритет священства по отношению к власти государей, вводя представление о нерадивом царе, которому можно противиться: «Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и гнев, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего – неверие и хула, – такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель… И ты не слушай царя или князя, склоняющего тебя к нечестию или лукавству, даже если он будет мучить тебя или угрожать смертью». Он устанавливал пределы царской власти – благочестием: нужно повиноваться даже тирану, только не богохульнику и богоборцу. В поздних сочинениях преподобный Иосиф выступает как идеолог неограниченной самодержавной власти. Ученики Иосифа Волоцкого усилили эту идеологию. Под их влиянием Иван Грозный рассматривал власть не как послушание Богу, а как горделивое «содействие» Ему: опричнина призвана «зачистить» страну, чтобы приготовить её ко второму пришествию.

Позднейшие представления Иосифа Волоцкого о власти разработаны под влиянием византийских источников и возрождают на русской почве неоязыческую византийскую теократию. Царская власть у преподобного Иосифа имеет божественное происхождение, поэтому является неограниченной и абсолютной: «Царь убо естеством подобен всем человеком, властью же подобен вышнему Богу». От царя и великого князя московского истекает всё: жизнь и благодать, ибо всё вложено Богом в его руки. Государство оказывается и высшей церковной инстанцией, присваивает право судить епископов, назначать митрополитов, созывать церковные соборы и предопределять их решения. Фактическое распространение власти царя на Церковь не рассматривается как попрание нормы. Более того, преподобный Иосиф объединяет в личности государя и светскую и духовную власть: царь – это «мститель Христа за еретиков». Высшее право в церковной области принадлежит государю, ибо Бог «милость и суд, церковное и монастырское, и всего православного христианства всея Русские земли власть и попечение вручил ему». Поэтому «царский суд святительским судом не посуждается ни от кого». Царь отвечает за попрание государственного и церковного порядка. Как основоположник концепций Священного царства и государственного Православия Иосиф Волоцкий во многом определил стиль Московского царства и московской религиозности. На развитие властолюбивых амбиций московских князей Ивана III, Василия III, Ивана IV влияло иосифлянское воспитание власти. Ученик преподобного Иосифа митрополит Макарий внушал Ивану IV: «Тебя, государь, Бог вместо Себя избрал на земле и на престол вознес, поручив тебе милость и жизнь всего великого Православия». В публицистике XVI века распространено мнение, что Бог – это Царь Небесный, а царь – земной бог.

«Легкая победа иосифлянства определилась, конечно, не одними экономическими интересами церковного землевладения, но и общей сродностью, созвучием этого направления государственному делу Москвы, с её суровой дисциплиной и закрепощением в тягле и служб» (Г.П. Федотов). Историческая ситуация требовала религиозной поддержки светской власти, православное мировосприятие допускало это. Но русскому человеку не были свойственны европейские представления о самодостаточности государственной власти, выработанные в борьбе с цезарепапизмом. В русском православном миросозерцании власть дарована свыше, из рук Церкви, но не в качестве бесконтрольного права, а как религиозный долг и гражданское служение перед лицом Высшего Авторитета правды и справедливости. Владимир Мономах понимал власть как ответственность и служение Богу. Максимы власти воплощали евангельские принципы: милость к слабым, праведный суд, благочестие, правда. В помазании на царство власть не обожествляется, а освящается Церковью, человеческая воля подчиняется воле Божественной, но властитель не наделяется правом судить от имени Бога. Царь уподобляется Христу как человек, принявший на себя высший крест – бремя власти. Царь ответствен за отечество земное перед Отечеством Небесным, является защитником Церкви Христовой от враждебных сил. Подобный подход требует независимости Церкви от государства, свободы во внутрицерковных делах, духовного и нравственного авторитета Церкви в мирской жизни.

В этом состояло православное учение о симфонии церковной и царской власти. Иосифлянство для охранения Православия и благочестия наделило царя божественным происхождением и правом руководить Церковью. Учение Иосифа Волоцкого о царстве проистекало из мистического натурализма его мировоззрения: стремления к установлению Святой Руси как царства Божия на земле, к строительству относительных жизненных форм. Отсюда в самой Церкви чрезмерна мирская деятельность: владение богатством для социальной активности и благотворительной деятельности, общественная активность, стремление влиять на государственную власть не только духовным наставничеством.

 

 

 

Господствующее иосифлянское мировоззрение воспитывало в народе не лучшие качества. Авторитетом Церкви были узаконены нравственные слабости и пороки, которые выработались во времена монгольского рабства. Огрубение русского характера, отравление татарщиной – «двоедушие, хитрость, низкопоклонство, низкие проявления инстинкта самосохранения – делаются добродетелями времени, которые проповедует и летописная мораль» (П. Знаменский). «Насколько въелись эти “достоинства” в душу русского человека – покажут впоследствии кровавые бесчинства Грозного и отсутствие морального авторитета, способного их остановить, разгул опричнины, хаос Смутного времени, взаимная нехристианская жестокость “православных” и раскольников, разнузданность Петра “Великого” и неспособность Церкви противостоять его унизительным оргиям и порабощающим “реформам”» (прот. Александр Шмеман). Иосифлянство насаждает атмосферу уставного благочестия, обрядового исповедничества, в которой внешняя обрядовая строгость сочетается с жестокостью, распущенностью нравов и чувственностью. Обрядовая истовость Грозного уживается с утончённой жестокостью и коварством. Иосифлянский дух способствует тому, что искореняются некоторые благотворные традиции, замедляется рост духовной культуры, бытовая жизнь коснеет. «Те отрицательные стороны быта, в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с XVI века, XV рядом с ним – век свободы, духовной лёгкости, окрылённости, которые так красноречиво говорят в новгородской и ранней московской иконе по сравнению с позднейшей» (Г.П. Федотов).

Иосифлянство разрушает традицию сосредоточения на внутреннем духовном делании – самосовершенствовании личности, воспитании творческой свободы и ответственности. «Недаром расцвет нашей литературы в начале XVI столетия замирает к середине его, и XVII век в области оригинальной русской письменности является, быть может, одним из беднейших. Он живёт переводами преимущественно с латинского и польского, уже задолго до Петра ощущая своё бессилие» (Г.П. Федотов). Жёсткая внешняя регламентированность и отсутствие духовной свободы отучали христиан от постоянной душевной работы, нравственно-религиозного самовоспитания. Господствующее церковное сознание внедряло обязанности внешнего служения, критерием которого является не религиозная совесть, а христианское царство и складывающаяся христианская империя. Подавление свободы и личной ответственности ведёт к деградации воли: когда принятие решений делегировано во внешние инстанции, человек оказывается безвольным и безответственным. Культивирование слепого послушания, раболепия духовно обезоруживало личность и вместе с тем разнуздывало тёмные инстинкты: внешнее ханжеское смирение становилось прикрытием гордыни. Одновременно с этим воспитывался волевой, фанатичный, беспощадный к другим и к себе человеческий тип. Иосифлянство формировало людей с твёрдой верой, но под формой христианского благочестия скрывались языческо-ветхозаветные рецидивы. «Христианство, с искоренением мистических течений “Заволжья”, превращается всё более в религию священной материи: икон, мощей, святой воды, ладана, просвир и куличей… Это ритуализм, но ритуализм страшно требовательный и морально аффективный… Обряд служит для компенсации моральных и социальных энергий» (Г.П. Федотов). Перенос приоритетов с внутренней жизни на внешнюю ведёт к тому, что духовная жизнь человека выходит из поля зрения Церкви. Иосифлянство, подтачивая православные устои, воспитывало тип человека, который не смог впоследствии защитить свою родину от чуждых влияний.

 

Подлинно христианская вера основана на любви и милосердии и являет свободное устремление к добру. Вера из страха наказания является языческим и иудаистским рецидивом. Насильственная муштра воспитывает веру истовую, жестоко-фанатичную, но слабую перед испытаниями. Мораль, строящаяся не на религиозной совести, а на боязни Страшного суда, не просветляет человека духовно. Доброделание не из любви, а из чувства долга отчуждает нравственные критерии. Нравственность без милосердия и любви оказывается законнической, фарисейской. Нормами морали становятся цинизм, беспринципность и ханжество, жестокость и безжалостность, нездоровая смесь ложной кротости и неумолимости к инакомыслящим, расхождение слова с делом. Двоедушие порождает двоемыслие, а формализм морали формализует мышление. Некритичность ума, косность мышления ведут к онтологической нечуткости, смешению главного и второстепенного, когда ради частной цели забываются основоположения жизни. Нравственная беспринципность порождает двойственность ума, использующего хитроумие и уловки для доказательства и достижения цели, – цель оправдывает средства. Отсюда начётничество, неразвитость творческого восприятия, пристрастный и озлобленный тон полемики. Выращивается тип человека равнодушного и даже враждебного духовной культуре, пребывающего в гордыне единственного обладателя истиной. Внешняя дисциплина без внутренней аскезы воспитывала характер ложносмиренный, под демонстративным смирением скрывались своеволие и болезненная гордыня. Иосифлянство воспитывало низкопоклонство перед властью, сочетавшееся с мрачным фанатизмом, готовностью умереть и убивать других за свою идею. Иосифлянская традиция способствовала воспитанию и здоровых душевных качеств, но из-за искажения духовной ориентации они оказывались малопроявленными.

«Противоположность между заволжскими “нестяжателями” и иосифлянами поистине огромна, как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах. Одни исходят из любви, другие из страха – страха Божия, конечно, – одни являют кротость и всепрощение, другие строгость к грешнику. В организации иноческой жизни на одной стороне – почти безвластие, на другой – суровая дисциплина. Духовная жизнь “заволжцев” протекает в отрешенном созерцании и умной молитве, – иосифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву. “Заволжцы” защищают духовную свободу и заступаются за гонимых еретиков, иосифляне предают их на казнь. “Нестяжатели” предпочитают трудовую бедность имениям и даже милостыне, иосифляне ищут богатства ради социально организованной благотворительности. “Заволжцы”, при всей бесспорно русской генеалогии их – от преп. Сергия и Кирилла, – питаются духовными токами православного Востока, иосифляне проявляют яркий религиозный национализм. Наконец, первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри, и всю русскую Церковь. Начала духовной свободы и мистической жизни противостоят социальной организации и уставному благочестию» (Г.П. Федотов).

О том, какой тип иерархов воспитывала иосифлянская школа, говорит облик митрополита Даниила, ученика Иосифа Волоцкого, наследовавшего после него игуменство. В 1522 году Василий III назначил послушного Даниила Московским митрополитом, который проявил себя раболепным и угодливым слугой князя, в то же время мстительным и жестоким иерархом. Как крайний последователь иосифлянства он ненавидел нестяжателей, заточил пожизненно в монастырь Максима Грека и ученика Нила Сорского Вассиана Патрикеева. «Корыстолюбивый “глава Церкви” усвоил стиль пышной и вельможной жизни: гастрономия в столе, эстетика в одежде и помпа при выездах» (А.В. Карташев). Сочетание земных привязанностей, нетерпимости к инакомыслию и угодливой готовности выполнить желания великого князя характерно для иосифлян. Невозможно представить, чтобы кто-нибудь из учеников Нила Сорского мог блистать подобными «добродетелями». Святой митрополит Филипп, обличавший бесчинства Грозного и задушенный Малютой Скуратовым в 1569 году, воплощал «сергиевский» тип, совмещавший оба полюса традиционного русского благочестия. На Соловках он проявил себя как блестящий организатор, хозяйственник и как мистик, аскет.

Натуралистический уклон иосифлянства был неорганичным для исконно русского благочестия и традиционного жизнечувствия. Он прививал чуждые заимствования, соответствовал тёмным углам народной души, тормозил духовное воспитание народа и разнуздывал низшие инстинкты. Иосифлянство, поставив Церковь в зависимость от государства, затормозило исторический рост персоналистических и соборных начал в душе народа, воспитание свободной, деятельной и ответственной личности и свободной, самоопределяющейся общественности. В решающие моменты русскому человеку недоставало именно тех качеств, которые могли раскрыться под влиянием нестяжательства: православной духовности, религиозной воли, дисциплины личного характера, ответственной, свободной и творческой личности, ясного национального самосознания, христианского милосердия, любви и прощения. «Понадобились столетия, чтобы то новое понимание личности, которое всеми своими корнями вырастает из Евангелия, проросло постепенно и в новое понимание государства, ограничило его неотъемлемыми правами этой личности. Мы знаем теперь, сколь мучительным оказался этот процесс, знаем, увы, и то, что сами христиане далеко не всегда были в нём носителями именно христианской, евангельской истины. Не состоит ли трагедия новой истории, прежде всего, в том, что самая христианская из идей нашего мира, идея абсолютной ценности человеческой личности, исторически оказалась выдвинутой и защищаемой против церковного общества, роковым символом борьбы против Церкви?» (прот. Александр Шмеман). Стихийный бунт против иосифлянской духовной муштры, с одной стороны, и разнуздание тёмных стихий в народе, с другой – были основными причинами последующих трагических срывов русской истории. Во всех исторических провалах вновь и вновь торжествовал натуралистический дух иосифлянства.

 

 

 

Иосифлянство утверждало социальное служение Церкви, «своего рода хождение в народ и воспитание народа» (прот. Георгий Флоровский). Деятелей и борцов стяжателей уравновешивала созерцательная позиция нестяжателей, которые формировали сферу духовных ценностей, необходимых для социальной активности. В христианской Церкви всегда проходил водораздел между верными хранителями Христовой истины и суровыми борцами за её распространение. Без деятелей-борцов исторический хаос затопляет христианскую культуру. Без носителей евангельской духовности христианское воинство вырождается в разрушителей христианских основ. Дополняя друг друга, обе традиции создают творческое поле культуры. При уничтожении одной из них вырождается другая. Восторжествовавшая тенденция теряет цельность, становится тенденциозной, радикальной. С разгромом нестяжателей была разрушена диалектическая гармония национального духа.

Нестяжательство само по себе не могло выражать полноту христианской истины, но и не претендовало на это. Нестяжательское отношение к жизни было чревато опасностью забвения о мире и его нуждах, оно могло выродиться в бездейственность, квиетизм. Иосифлян поразил коллективистский и социальный соблазн, нестяжателей подстерегал соблазн индивидуалистический и спиритуалистический. Нестяжательство застраховывалось от индивидуалистических крайностей широтой своей позиции. Оно могло выйти за свои пределы, что было характерно для русской духовности. Нил Сорский не отвергал разнообразных путей, взаимодополняющих в единстве Церкви.

Чувство меры и искренняя религиозность удерживали Иосифа Волоцкого на грани истины. Но некоторые его черты – нетерпимость, жестокость по отношению к идейным противникам, формализм мышления, приоритет внешней деятельности – принуждали переходить эту грань. У его последователей возобладала доктринерская логика, которая сдерживалась искренней религиозностью основателя.

Иосифлянская школа не нацелена на воспитание в народе христианских добродетелей – любви, совести, нравственности, духовности. Многие срывы в русском характере являются результатом псевдохристианской муштры. Народное благочестие стремилось компенсировать этот недостаток. В XVI веке расцветает юродство как реакция на господствующее иосифлянство. Если иосифлянство стало опорой власти, то функцию духовного и нравственного увещевания власти исполняет не Церковь, а юродивые.

Националистическое по форме иосифлянство соединяло дурные византийские и западные влияния. Оно насаждало националистическое чванство, обскурантизм – враждебность к христианскому просвещению. В том числе и поэтому Русь упустила историческую возможность привлечь после падения Византии для создания регулярных высших школ (университетов) высокообразованных греков, которых сманивали в Италию. «Переоценить последствия этой трагической национальной ошибки трудно» (В.Л. Махнач).

Светочам русской святости Феодосию Печерскому, Сергию Радонежскому, Нилу Сорскому было присуще бескорыстное стремление к истине, которое открывает путь положительным проявлениям национальной культурной самобытности. Ориентация на вселенскость и универсализм не подавляет индивидуального, а наделяет его общезначимостью. Иосифлянство было оторвано от основ русской религиозности и Вселенского Православия, привносило чуждый агрессивный партикуляризм. Тоталитарность мышления, агрессивное неприятие других церковных позиций, узость духовного горизонта привели к вырождению положительного в иосифлянстве, ибо частная истина превращается в ложь, когда её противопоставляют истине целостной.

Сергий Радонежский сочетал установки на духовное созерцание и активное мирское делание. После преподобного Сергия из единого корня образовались две традиции. Влияние созерцательного мистицизма Троице-Сергиева монастыря распространилось на север, в Заволжье, а на юге – в Центральной России и Москве возобладала активная общественная направленность. Московское монашество занято культурными, общественными и политическими проблемами. В споре нестяжателей и стяжателей столкнулись выросшие из единого источника две религиозные установки:

1) отказ от мира ради духовного самосовершенствования, правда Царства Небесного внутри человека и мистическое единение души с Богом;

2) общественное служение Церкви и воздействие её на мир.

Поляризация проходила по основным проблемам жизни. «Спор шёл о самых началах и пределах христианской жизни и действия… Сталкивались два религиозных замысла, два религиозных идеала… В этот спор были вовлечены сами религиозные массы» (прот. Георгий Флоровский). Иосифляне в борьбе с нестяжателями раскололи православную духовность, изгнали с исторической арены важнейшую традицию православной духовности.

 

В итогах борьбы стяжателей и нестяжателей обнажилось противостояние мистического натурализма и духовного христоцентризма, антиличностной реакции язычества и христианского персонализма. С одной стороны, торжествует боязнь Христа Пантократора как жестокого Судии, с другой – любовь и доверие ко Христу, распятому и страдающему за человечество. У иосифлян доминирует вера в немилостивого Небесного Царя, у последователей Нила Сорского – вера в любящего и милосердного личного Бога, у стяжателей – вера из страха, у нестяжателей – вера из любви. Сталкиваются суровая дисциплина, взнуздывающая и заковывающая, и кроткая всепреображающая любовь. Бог иосифлян – не распятый и воскресший Христос, любящий и милующий, а ветхозаветный Яхве – гневный, жестокий, который, по Иосифу Волоцкому, «по природе бурен и неистов… Он добивается своей цели страстно и раздражительно». У Иосифа Волоцкого сочинение догматического характера носит своеобразное название: «О перехищрении и коварстве Божием». Иосифлянство – это ветхозаветное благочестие на христианской почве, искушение судебной справедливостью, одержимость юридическим обоснованием добра, попытка спасения через жестокую дисциплину. В нём присутствует скрытая подозрительность к самодостаточности небесного, попытка подпереть небесное земным, по-мирски обосновать горнее. В результате профанируется высшее, вечное подменяется временными формами. Логика иосифлянства выводит за пределы христианства, жизнь, которую оно выстраивает, является христианской только на поверхности.

Об этом свидетельствует и тот факт, что «направление, восторжествовавшее в жизни и в иерархическом строе русской Церкви, далеко не торжествует в лике её святых. Можно наблюдать скорее обратное соотношение. К святым “иосифлянского” направления можно причислить с уверенностью лишь Даниила Переяславского и Герасима Болдинского. Никто из непосредственных учеников преп. Иосифа не был канонизирован» (Г.П. Федотов). Святые олицетворяют идеальную, праведную сторону народной души. Святость задаёт идеал, к которому тянется народное благочестие и в свете которого народ судит свои пороки, обличает многие господствующие формы жизни. Иосифлянство приземляло православные идеалы. В качестве достойного провозглашается обыденное, общезначимым утверждается преходящее, нормой признаются распространенные пороки. Внешнее торжество иосифлянского идеала не доказывает его истинности, скорее свидетельствует о дани силам мира сего. Иосифлянство не столько проповедовало евангельский идеал, сколько пыталось церковно освятить сложившуюся мораль, устоявшиеся предрассудки. Оно приспосабливало евангельскую истину к злобе дня, пыталось санкционировать Евангелием житейские формы. Христианская истина тускнела и искажалась в сутолоке мирской обыденности.

О подлинно христианской духовности свидетельствовало нестяжательство, изгнанное из официальной церковной жизни. Нестяжательская традиция тлела в укладе некоторых монастырей, сохранялась в формах народного благочестия вопреки насаждаемой официальной церковности: «Но гармония, со столетиями уже как бы наследная, – выжила и сквозь Раскол, и сквозь распорядительные десятилетия Петра и Екатерины, – отхлынула от верхов, покинула верхние ветви на засыхание, а сама молчаливо вобралась в ствол и корни, в крестьянское и мещанское несведущее простодушие, наполняющее храмы. Они ошибочны даже в словах молитв (но их пониманию помогает церковный напев), только знают верно, когда креститься, кланяться и прикладываться. И в избе на глухой мещерской стороне за Окою дремучий старик, по воскресеньям читающий Евангиль своим внукам, искажая каждое четвёртое слово, не доникая и сам в тяжелый славянский смысл, уверенный, однако, что само только это чтение праздничное унимает беса в каждом и насылает на души здравие, – по сути и прав» (А.И. Солженицын).

Сложившуюся ситуацию можно характеризовать как иосифлянский раскол – образование церковного течения на основе частной идеи, претендующей на полноту истины. Тотальная сосредоточенность на частностях и абсолютизация второстепенного перекрывают возможность восприятия целостной истины. Иосифлянство, сохраняя видимое согласие с основными догматами христианства, уводило от христианства обмирщением, искажением религиозных идеалов, переориентировкой религиозной энергии.

 

Чем исторически обусловлен иосифлянский крен в русской духовности? Интегрируя субъективные мотивы и объективные обстоятельства, приходишь к выводу, что решающее значение сыграло пагубное наследие двухвекового татаро-монгольского ига. Порча национального характера, понижение культуры, искажение морали, потеря некоторых идеалов не могли не сказаться на духовном самоопределении народа. Невыносимые условия жизни требовали от человека и государства силы и жёсткости, что не благоприятствовало формированию сложных и утонченных душ. Иосифляне персонифицировали стихии исторического рока и фатума, захлестнувших возрождающуюся русскую православную духовность.

Так в конце XV – начале XVI века глубинные противоречия национального бытия привели к расколу национальной психеи, что стало причиной духовных катастроф в будущем. С разгромом нестяжателей  была разрушена экзистенциальная диалектика двух православных традиций. Насаждение внешнего, обрядового исповедничества привело к охлаждению веры. В атмосфере теплохладности и индифферентизма тускнели идеалы, при ослаблении духовного напряжения разнуздывались демонические стихии. Иосифлянство насадило в официальной жизни натуралистическую антиперсоналистическую ориентацию. В средневековом человеке было много юных природных сил, нуждающихся в суровом воспитании. Но была и духовная зрелость, которой можно было доверять и довериться. Иосифлянство, пресекая свободу личного самосовершенствования, задерживает рост духовных сил народа и кристаллизацию личностного начала. Историческая перестраховка и духовная робость при преобладании натуралистических форм оказались неоправданными. Гарантий будущему это не дало и лишило возможности своевременного решения болезненных проблем. Христианское завоевание мира извне не могло удаться, ибо это не христианский путь. Натуральные формы жизни, на устроение которых бросаются все силы и которым приносятся величайшие жертвы, рано или поздно рушатся, ибо это то, что моль и ржа истребляют. Рухнут все могущественные царства и империи, как рухнула великая Российская империя. Наш трагический опыт должен напомнить нам, что незыблемыми остаются только духовные ценности, обретение которых является историческим назначением народа. Христианство призывает не к накоплению внешней мощи, а к историческому накоплению духовной свободы, любви и милосердия – во взыскании Нового Неба и Новой Земли. Христианское преображение мира может быть только через духовное совершенствование человека, через становление богочеловеческого образа личности. Общественные и государственные формы имеют ценность в той степени, в какой предоставляют благоприятные условия для богоуподобления личности. Иосифлянство повернуло Россию на путь, который через многие срывы и потери привел её на поле исторической брани XX века духовно безоружной.

 

 

 

 

 

 

Глубинный духовный раскол отозвался в исторической судьбе народа рядом катастроф. Большую роль сыграли и внешние вызовы: непрерывная борьба за самосохранение истощала силы народа и требовала гипертрофии государства. К середине XVI века проявляются симптомы общего кризиса средневекового православного сознания. Формирование огромного самодержавного государства при Иване IV потребовало создания «развернутой системы унификации и нормативизации культуры, направленной на пропаганду, утверждение и конкретное воплощение идеального средневекового централизованного государства. Эта система закрепляется в целом ряде монументальных памятников письменности: “Стоглаве”, регламентирующем церковную жизнь… попытке регламентации многих сторон общественной жизни человека, так или иначе связанных с Церковью… “Домострое”, дающем систему правил и норм организации домашнего быта; “Великих Четьи-Минеях”, определяющих и реально содержащих весь круг чтения средневекового человека, расписанный на каждый день года; “Степенной книге” и “Лицевом летописном своде”, дающих концепцию русской истории, как бы изначально ориентированной на создание вселенского православного единодержавного государства» (В.В. Бычков). Попытка органичной формализации традиций в атмосфере иосифлянской стагнации не удалась. «Домострой» жёстко регламентировал быт в духе внешнего благочестия, живая традиция превращалась в формальный кодекс. Традиции стали разлагаться после их рационализации и консервации. Иван Грозный первый попрал установления Соборов. Оправдание своим тираническим поползновениям царь нашёл в иосифлянских идеях. «В некотором смысле правление Ивана можно рассматривать как некий пережиток византийского фундаментализма» (Д.Х. Биллингтон).

Радикальная иосифлянская идеология чуть было не привела Российское государство к гибели. Иосифлянство вытеснило традиции духовного воспитания человека, пагубно сказалось на всех сферах жизни и, в конечном итоге, сделало Русь беззащитной от воздействия роковых и фаталистических стихий. Концепция теократического абсолютизма и государственного Православия, цезарепапизма, ставшая официальной государственной идеологией Московского царства, привела Церковь к зависимости от государства. Чрезмерная сакрализация царской власти легализовала необузданное своеволие и жестокость Ивана Грозного. Абсолютистский произвол и разорение Руси Грозным и последующее Смутное время были результатом внедрения иосифлянской утопии Священного Царства. Грозный пытался насадить на Руси идеалы Священного Царства и учение о помазаннике Божием, которые были внушены ему учениками Иосифа Волоцкого – митрополитами Даниилом и Макарием. Они с юности воспитали в Иване IV представления о том, что царь в мирских и церковных делах подчиняется непосредственно Богу, голосу Божьему в себе. Грозный «сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде учёной теории своей царской власти» (В.О. Ключевский). Голос Церкви уже не был авторитетом. В Церковь вносился чуждый дух протестантской лжетеократии. Иосифляне внушили Грозному ханжеское благочестие, оправдывающее ужасные злодеяния, которые искупаются очередным покаянием и обрядовым исповеданием веры. Жестокая натура Грозного без духовного ограничения разнуздывалась. В летописи рассказывается, как молодой Иван «палил жалобщикам бороды… сам свечою их поджигал… и повелел класть нагими на землю и топтал их». С толпой собутыльников царь Иван давил попавших под копыта горожан, скачюще и бегающе всюду неблагочинно. Нередко ватага молодого царя «охотилась» на девушек, загоняла и насиловала их. Необузданная гордыня святого царя толкала его на богохульства: Иван мог пьяным плясать под пение Символа веры. Грозный посмел замучить митрополита Филиппа – обличающий глава Церкви не был для него духовным авторитетом и мешал в реализации маниакальных планов. Начиная с Грозного православная святость переставала быть духовным авторитетом для власти. На Руси были святые князья, но не стало святых царей (за исключением царя-мученика Николая II).

Разбуженное иосифлянством самосознание абсолютизма не находило опоры в русской истории, для самоутверждения ему приходилось апеллировать к чуждым авторитетам: «Кого ставит в пример самодержцу Иван Пересветов? Турецкого султана Мухаммеда II, не только “нехристя”, но и специально разорителя православной византийской державы, которого повесть Нестора-Искандера о взятии Царьграда иначе не называла как “окаянным” и “беззаконным”. Другой, ещё более шокирующий прототип самодержца – валашский воевода Дракула. Сказание о нём рекомендует его такими словами: “греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим диавол… В этом же ряду – предание о том, что регалии православного царства происходят не откуда-нибудь, а из Вавилона, библейского символа всякой скверны» (С.С. Аверинцев). В официальной доктрине власти эксплуатировался здоровый монархический инстинкт народа. Бесчинства Грозного объясняются не только его характером. Труднообуздываемый характер был окончательно разнуздан внушённой идеей о неограниченности его права перебирать людишек. Царь, горделиво заявлял Грозный, «призван спасать души своих подданных» и «жаловати своих холопов вольны, и казнити вольны же есмя». Это перепевы иосифлянских идей, торжество которых во второй половине царствования разрушило благие начинания Ивана IV – Земские соборы, особенно Собор примирения 1555 года, введение местного самоуправления.

Предельного вырождения режим абсолютизма Грозного достиг в опричнине. Тирания противопоставила царя всем слоям общества и лишала опоры. Опричное войско – царский охранный корпус – создавалось как аппарат личной власти и террора. Первоначально опричнина была направлена против удельных претензий князей и бояр, но вскоре превратилась в механизм насаждения тирании и разгрома различных сословий. В течение опричнины беспорядочные репрессии обрушивались на княжеские и боярские роды, затем на дворян и приказных людей. В кровавом разгроме Новгорода и Пскова в 1570 году убийства распространились на духовенство, купечество, именитых горожан, служилый люд, население городского посада. Одержимый патологической мнительностью и манией заговоров, Грозный требовал уничтожать не только подозреваемых в измене, но и членов их семей: связанных женщин и детей бросали в Волхов и заталкивали под лед рогатинами. В год свирепого голода в Новгороде скопилось множество нищих, которых по указанию царя выгнали за ворота, где большинство вымерло на суровом морозе. От голода и холода погибли и многие горожане, бежавшие от расправы. Опричники разграбили древний Софийский собор, множество монастырей и церквей в округе Новгорода и Пскова, разорили новгородский торг, уничтожили большие запасы товаров, предназначенных для торговли с Европой, в результате чего торговля прекратилась на несколько лет. Награбленное присваивали корыстолюбивый тиран и опричники. Замышлял царь подобный разгром и в Москве – в день очередных казней он объявил с Лобного места, что «в мыслях у него было намерение погубить всех жителей города (Москвы), но он сложил уже с них гнев». Во время многолетней войны с Польшей Грозный направлял войска не для борьбы с польскими завоевателями, а для разгрома собственных городов.

Расправы над подданными царь совершал в годы страшного голода, после неурожая 1568 и 1569 годов и эпидемии чумы. В Москве эпидемия уносила до тысячи человеческих жизней в день. Новгородцы похоронили в братских могилах 10 000 умерших. Трёхлетний голод и мор привели к гибели нескольких сот тысяч человек. В 1571 году на ослабленную Русь напала орда крымского хана и сожгла Москву. При этом опричники в глазах народа были страшнее татар и всех бедствий, ибо они безнаказанно грабили и убивали всех неугодных. Опричный аппарат насилия стал самым влиятельным в государстве. Впервые в русской истории власть утверждалась на необузданном насилии, а кровавые погромы были возведены в ранг государственной политики. Развязанный террор поглотил инициаторов: сначала казнены были организаторы опричнины, а после её отмены – самые активные участники.

Необузданное властолюбие жестокого тирана диктовало ему параноидальные проекты, которые разоряли страну и заливали её кровью. Грозный предпринял очередную «реформу»: в 1575 году он объявляет об отречении от трона в пользу татарского хана Симеона – маскарадного великого князя всея Руси (но не царя), себя же именует удельным князем – Иванцем Московским. Затем руками ставленника вводит в стране чрезвычайное положение и приобретает чрезвычайные полномочия. Удельная армия организуется по образцам опричной гвардии, вновь Русская земля разделяется надвое, разворачиваются репрессии и публичные казни. Бесчинствам Грозного не было границ, не щадил он и близких. Жестокий самодур избил свою беременную невестку, умертвив своего нерождённого внука, затем убил своего сына Иоанна Иоанновича – наследника престола. В результате трехсотлетняя династия Калиты прервалась, и страна вскоре была ввергнута в череду катастроф. Так самоистребилась первая попытка абсолютизма в России.

 

Маниакальная идеология власти превратила царя в тирана, который действовал в своей стране как оккупант, вынужденный защищаться от населения. Строительство мощного замка недалеко от Московского Кремля, а также опричной столицы – большой крепости в лесном вологодском краю – не укрепляло оборону страны от внешних врагов, а ограждало царя от подданных, мятежа которых он смертельно боялся. Организация опричников была схожа с монашескими орденами Европы: «Сама идея однородного ордена воинов-монахов вполне могла быть заимствована у тевтонского и ливонского орденов… Организация Иваном этого противного традиции ордена стражей в клобуках сопутствовала его повороту с Востока на Запад» (Д.Х. Биллингтон). В Александровской слободе начальные люди облеклись в иноческую одежду, после карательных походов опричная «братия» пародировала монашескую жизнь с её долгими богослужениями, колокольным звоном, братскими трапезами, покаянием после кровавых бесчинств. «В преданиях Александровской слободы сохранился рассказ о голых девах, в которых царь с опричниками стреляли из луков, а потом устраивали оргию» (О. Шаблинская). Пагубная деятельность Ивана IV привлекала в его окружение угодливых проходимцев, авантюристов, маньяков. Тиранический режим насаждал в правящем слое порочные качества, что отозвалось в многолетней государственной смуте. В нагромождении бесчинств Грозный чувствовал свой катастрофический отрыв от русской традиции и жизни: не случайно за время царствования он несколько раз затевал переговоры о бегстве с семьей в Англию. «Иван многое сделал для разрушения чувства общности со священным прошлым и внутренней солидарности между сувереном, Церковью и семьей – того, на чём основывалась цивилизация Московии» (Д.Х. Биллингтон).

Идейная мания вывела Грозного за пределы русской традиции, ввергла в беснование тирании, в инфернальное состояние. Впервые на русской почве создается сообщество, от имени власти попирающее ценности русской православной жизни. «Опричнина была основана на принципе отречения опричников от собственной нации, сознательного и обязательного отречения от семьи. Опричнина подразумевала и отречение от собственного вероисповедания. Достаточно отметить обязательное участие опричника в пародировании монашеской жизни… Опричник, несомненно, готовился к исполнению своих задач в качестве человека, лишённого шансов на прощение. Опричнику не на что было надеяться в вечной жизни. А в XVI веке это было основой жизни любого человека, в том числе любого разбойника. Опричнику, таким образом, после всех отречений оставалось только служение злу. Это осознавалось окружающей опричника социальной средой. Не случайно пародирование названия “опричники” термином “кромешники”. Слово “опричь” и означает “кроме”. Но вместе с тем “кромешник” – прямо указывает на адский характер выполняемой миссии. “Тьма кромешная” – в славянском тексте Писания. Весьма сомнительным показалось бы утверждение, что опричники стремились разорвать связи с материальным миром. Однако история опричнины и её соучастников подтверждает, что все они и привели к гибели свою недолговечную антисистему и друг друга в отдельности» (В.Л. Махнач). Это была первая в русской истории идеологическая мания, приобретавшая богоборческие черты. «Едва ли Курбский каламбурил, называя опричников кромешниками, скорее это похоже на обвинение в сатанизме, брошенное царю с безопасного расстояния… Многое наводит тут на размышления: пародирование орденом церковного устава, несомненное наличие тайных инициаций, отчётливая гомосексуальная тема, поднимавшаяся и на процессах тамплиеров» (Е.П. Чудинова).

Поношения опричников традиционной церковности предваряли кощунства приспешников Петра I, с их шутейскими всепьяными соборами. Убийство митрополита Филиппа, казни монахов и священников, кощунственное обезьянничанье опричников воспринимались православным народом как поругание святынь, Церкви. В эту эпоху на Руси распространяется крайняя форма выражения православной духовности – юродство ради Христа. Считалось, что юродивые очистительным умерщвлением плоти и демонстративным отказом от разумности (без-умием) обретали дар пророчества и постижения явлений. Живя вне официальной церковной системы, юродивые непрерывно странствовали, Божии люди назывались странниками и скитальцами. Некоторые из них были обличителями сильных мира сего. Феномен юродства представляет собой болезненную форму защиты православного благочестия в атмосфере невиданного унижения человеческого достоинства и поругания святынь со стороны власти, в условиях, когда официальный голос Церкви был заглушен. Поэтому юродство, как вытесненная форма благочестия, формируется на оппонировании официальным авторитетам: религиозности, власти, разуму, жизненному укладу, на демонстративном попрании традиций. «Юродство было источником не только стойкости и набожности, но и анархистских и мазохистских порывов» (Д.Х. Биллингтон).

Как всякий московский правитель, Иван Грозный стремился к централизации власти и государства, боролся с крамолой аристократии и удельщиной бояр, но в большинстве проектов второй половины царствования он руководствовался маниакальным самовластьем. Институт опричнины невозможно оправдать или мотивировать исторической необходимостью – это мания душевнобольного человека. Разнузданию патологических фантазий тирана и реализации их в жизни способствовала иосифлянская духовная атмосфера. Опричнина имеет признаки теократической идеомании, взращённой иосифлянской лжетеократией.

Руководствуясь центральной идеей иосифлянства, Иван Грозный стремился «страхом Божиим обратить людей к истине и свету, а значит, спасти их души. И в этом смысле русский царь вполне серьёзно считал, что он должен исполнять и мирские, и духовные обязанности, ибо царская власть объединяет их в одно целое и неразрывное… Считая себя воплощением Божественного Замысла на земле, Иван Грозный внутренне уверился и в том, что он имеет полное и несомненное право относиться к собственному государству и к собственному народу, как к “телу”, которое просто необходимо истязать, подвергать всяческим мучениям, ибо только тогда откроются пути к вечному блаженству. И только пройдя через страх Божий в его самом непосредственном выражении, Российское государство, ведомое своим государем-иноком, придёт к “истине и свету”… Поэтому казни и преследования, совершаемые царем… это – совершенно сознательная борьба с изменниками Богу, с теми, кто, по его мнению, предал истинную веру. Иван Грозный, карая измену, последовательно и целенаправленно отсекал от “плоти” Русского государства всё греховное… Осуществлённое в 1565 году разделение государства на две части – земщину и опричнину – объясняется помимо всего прочего ещё и тем, что земщина представляет собой часть “плоти” единой Русской земли, которую государь подверг жесточайшему истязанию, дабы проучить врагов православия и поселить в их душах страх Божий. Потому и войско опричное изначально строилось по принципу военно-монашеского ордена, главой которого является сам царь, исполнявший обязанности игумена» (С.В. Перевезенцев).

Сильная и сложная натура Ивана Грозного не выдержала бремени власти потому, что лучшие черты в нём были недоразвиты, а худшие усугублены и разнузданы иосифлянским воспитанием власти. Отсюда «герой добродетели в юности» превратился в «неистового кровопийцу в летах мужества и старости» (Н.М. Карамзин). Достоинства его обращались на служение низменному: «…Иоанн имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединённый с необыкновенным даром слова, чтобы бесстыдно раболепствовать гнуснейшим похотям. Имея редкую память, знал наизусть Библию, историю греческую, римскую, нашего отечества, чтобы нелепо толковать их в пользу тиранства; хвалился твёрдостию и властию над собою, умея громко смеяться в часы страха и беспокойства внутреннего; хвалился милостию и щедростию, обогащая любимцев достоянием опальных бояр и граждан; хвалился правосудием, карая вместе, с равным удовольствием, и заслуги и преступления; хвалился духом царским, соблюдением державной чести, велев изрубить присланного из Персии в Москву слона, не хотевшего стать перед ним на колена, и жестоко наказывая бедных царедворцев, которые смели играть лучше державного в шашки или в карты; хвалился, наконец, глубокою мудростию государственною, по системе, по эпохам, с каким-то хладнокровным размером истребляя знаменитые роды, будто бы опасные для царской власти, – возводя на их степень роды новые, подлые и губительною рукою касаясь самых будущих времён: ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование Иоанново» (Н.М. Карамзин).

В чём причина долготерпения русских элит и простонародья при бесчинствах кровавого тирана? «Царь предпринимает поголовное истребление боярства, своей правой руки в управлении, но не устраняет от дел этого класса, без которого он не мог обойтись, а этот класс терпит и молчит, боязливо подумывая только о побеге в Литву. От ожесточившегося царя льётся и небоярская кровь, на всю землю его именем набрасывается стая опричников, легитимизованных мундирных анархистов, возмущавших нравственное чувство христианского общества, а это общество терпит и молчит. Ненависть поднялась, по словам современника, в миру на царя роптали и огорчались, однако – ни проблеска протеста. Только митрополит заговорил было за свою паству, но скоро замолк насильственно. Как будто одна сторона утратила чувство страха и ответственности за излишества произвола, а другая, многомиллионная сторона забыла меру терпения и чувства боли, застыв в оцепенении от страха перед какой-нибудь шеститысячной толпой озорников, гнездившихся в лесной берлоге Александровской слободы. Как будто какой-то высший интерес парил над обществом, над счётами и дрязгами враждовавших общественных сил, не позволяя им окончательного разрыва, заставляя и против воли действовать дружно. Этот высший интерес – оборона государства от врагов… Эта внешняя борьба и сдерживала внутренние вражды. Внутренние, домашние соперники мирились ввиду общих внешних врагов, политические и социальные несогласия умолкали при встрече с национальными и религиозными опасностями» (В.О. Ключевский).

 

Тягостные испытания в течение долгих лет давили невыносимым бременем, терпение и чувство национального самосохранения народа иссякли. После Грозного страна покатилась в бездну. Своей деятельностью Грозный «хотел стоять над порабощенной землёю один, аки дуб во чистом поле» (А.К. Толстой). Но, как верно отмечал А.М. Панченко, тирания Грозного была отвергнута Русской землей, которая «гордыне монаршего “богоподобия” противопоставила бунт меньшой братии и гражданскую войну. Концепции Грозного она противопоставила народную концепцию самозванства». Смута начала XVII века – следствие маниакального самоуправства Грозного, развалившего традиционный жизненный уклад, разгромившего правящий слой, подорвавшего авторитет власти и собственноручно прервавшего убийством сына законное наследование престола. Ливонская война и опричнина подорвали русское государство. «Именно этими разорениями было вызвано и усиление крепостничества в конце XVI века, ибо люди во многих землях были или уничтожены, или бежали на вольные земли… А у российского правительства не было иной возможности содержать дворянское поместное войско, кроме как наделять дворян землей. Но кому нужна земля без крестьян, на ней работающих? Усиление же крепостничества стало, в свою очередь, одной из причин крестьянских восстаний в начале XVII века, ставших прологом Смутного времени» (С.В. Перевезенцев).

Борьба за единство государства против боярской удельщины не требовала и не оправдывала бесчинств царя, ощутившего себя носителем бесконтрольной абсолютной власти. Иосифлянское Священное царство не выдержало первого испытания, верховная власть, разнуздавшаяся без духовного водительства Церкви, саморазрушилась. Разорвались связь времён и преемство традиций, что на Руси всегда было смертельной опасностью. Достоинства Бориса Годунова не могли компенсировать отсутствие сакральных центров жизни – авторитета Церкви и авторитета исторически преемственной власти. При параличе государственной воли народа правящий слой, развращённый своеволием, безответственно менял формы правления – от демократии и тирании до олигархии и монархии. Очередной режим, утверждённый своекорыстной конъюнктурой, рассыпался. Безвластие ввергло страну в хаос, народ бунтовал против всякой попытки навязать ему неправедную и неправильную власть. «Самозванство – это народная оболочка бунта. Почти всякий бунт XVII в. имел своего самозванца. Только в Смуте их участвовало до полутора десятков» (А.М. Панченко).

Национальная трагедия воззвала к необходимости внутреннего духовного формирования человека, способного преодолеть хаос. Из глубины народной жизни подаёт голос духовная традиция Сергия Радонежского, в которой соединились деятельная и духовная религиозность, разошедшиеся в тяжбах последователей Иосифа Волоцкого и Нила Сорского. Из Троице-Сергиевого монастыря рассылаются воззвания к православному народу, подобные нижеследующему: «Это ли вам не весть, это ли вам не повеление, это ли вам не приказание, это ли вам не писание?! Ох, ох, увы, увы! Горе, горе злое-лютое! И куда идти, куда бежать? Как не заплакать, как не зарыдать, как всей душой не страдать, как в грудь себя не бить?! Как же сами мы не заботимся и не радеем о себе, когда видим за великие и бесчисленные грехи наши по воле Создателя и Творца полное наше смирение, а врагам, чужим и своим, попущение, и всяческое от них над собой надругание, и осмеяние? Хотя и плачем, и рыдаем, и бьем себя в грудь, и всей душой страдаем, и сильно тем Создателю досаждаем, но подвига и рвения не проявляем, и к Богу не прибегаем, и Его не умоляем, и против врагов ничего не замышляем, а все на произвол пускаем и сами же в своей земле и вере злое семя укореняем» (Новая повесть о преславном Российском царстве). Современные комментаторы так определяют этот жанр: «Агитационное патриотическое произведение, оформленное как грамота-воззвание. Её безымянный автор, оценивая события русской истории за декабрь 1610 – февраль 1611 года, призывает современников к вооружённому сопротивлению иностранным интервентам» (Памятники литературы Древней Руси. Конец XIV – начало XVII века). Авторы посланий осознавали историческую ситуацию и понимали, что выход из Смуты лежит через духовно-нравственное возрождение русского человека, через объединение русских людей, вне зависимости от взглядов, позиций, ошибок и грехов, – смуту можно было избыть только всем миром.

В течение нескольких лет хаоса подобные голоса были гласом вопиющего в пустыне – никаких видимых отзвуков и следствий. Первые две попытки собрать ополчение против интервентов развалились, – казалось, что в обществе окончательно потеряны жизненные основы. Но в душах человеческих шли невидимые процессы кристаллизации духовных устоев. Настал момент, когда внутреннее очищение человека преображает и внешнюю жизнь. Бедствия Смуты заставили людей различных русских земель искать воссоединения, пробудили чувство национального единства. «Народ был готов выступить как один человек; непрерывный ряд смут и бедствий не сломил юного народа, но очистил общество, привел его к сознанию необходимости пожертвовать всем ради спасения веры, угрожаемой врагами внешними, и народа государственного, которому грозили враги внутренние» (С.М. Со-ловьёв). Удача нижегородского ополчения была обусловлена тем, что его время и место, инициаторы и цели реализовали пробуждение национального духа, явленное в возрождении нестяжательской духовной традиции. Это была историческая победа Сергиевой традиции – гармонии деятельных и духовных сил Православия.

Народ после долгих смут и исканий мучительно возродил в себе подорванную Иваном Грозным веру в Московское царство и монархию, восстановил самоистребившуюся государственную власть. В Смутное время вновь стали актуальными ранние идеи Иосифа Волоцкого о царе праведном и неправедном, в которых смягчались крайности концепции Священного царства; эта тема – ядро общественно-политических споров времён Смуты. Новый царский дом унаследовал старые пороки иосифлянской концепции власти. Церковь не смогла совершить духовную корректировку. Спасшая страну нестяжательская традиция была духовной основой православной жизни, но оставалась периферийной по отношению к официальным церковным и государственным формам.

 

 

 

Поводом раскола XVII века, который проходил не только по Церкви, были многие проблемы: руководство государства и Церкви стремилось установить тесное взаимодействие с православными Церквами, которые ориентировались на Греческую церковь; иерархи стремились к большей централизации руководства Церковью; их беспокоило падение нравов в народе и в среде духовенства, распространение нехристианских явлений; при возрастании западного влияния в культуре усиливалась секуляризация; между царской и церковной властью возрастало соперничество. В XVII веке сказались результаты духовного крена, который произошёл в конце XV – начале XVI века. Навязанные иосифлянством натуралистические формы и рационалистический дидактизм искажали религиозное сознание народа.

«В XVII веке процесс отклонения народной религиозности от ортодоксального христианства в сторону фольклорно-языческих элементов значительно усиливается. Религия во многом утрачивает свою собственно христианскую духовность, усиливается “обрядоверие”. Возрастает роль главного отношения языческого мироощущения – человек – природа, действенной пружиной которого была магия, соответственно возрастает вера в магическую силу и христианского обряда. Повышается значение культа святых… [которые] почитались в первую очередь как реальные помощники в мирских делах. Возрастает фетишистское отношение к иконам… [которые] часто почитались в народе за самих изображённых на них святых, и обращались с ними нередко так же, как древние славяне с идолами, – наказывали, выбрасывали, если они не выполняли какой-либо охранной или хозяйственной функции. К этому следует добавить чисто формальное отношение к богослужению, как со стороны прихожан, так и со стороны клира» (В.В. Бычков). На смену средневековому цельному сознанию, ориентированному на сакральные сферы и на познание духовной сущности явлений, приходит сознание секуляризованное, направленное на бесконечные «открытия» в природе, на натуралистические, а не мистические свойства явлений, на информацию и бесчисленные знания, а не софийную мудрость. Сказывалось усиление натуралистических тенденций и в искусстве: «С середины века начинает активно меняться художественное мышление, по пути отхода от средневекового символизма в сторону реализма и натурализма» (В.В. Бычков).

Кружок ревнителей благочестия, или боголюбцев, состоявший из московского духовенства (в который входили и Аввакум, и Никон до патриаршества), с 1645 до 1652 года практически руководивший церковной и культурной жизнью, выступил инициатором преобразований в Церкви для укрепления нравственности и благочестия, повышения авторитета иерархов в государстве и в народе, упорядочения богослужения, его единообразия, исправления накопившихся в богослужебных книгах ошибок. Радикализм реформ патриарха Никона, бесцеремонность в обращении с вековыми традициями, методы, усугубляющие секуляризацию культуры, игнорирование самобытной отечественной религиозности вызвали яростное сопротивление со стороны некоторых церковных кругов, поддержанных народом. С этого начался раскол внутри Церкви, олицетворявшийся антагонистическими фигурами патриарха Никона и протопопа Аввакума. Защитники старой веры были крайними традиционалистами и консерваторами в иосифлянском духе. Раскол распространился на отношения власти и Церкви, что выразилось в конфликте царя и патриарха Никона, который в утверждении верховенства духовной власти ориентировался на западную теократию.

Таким образом, раскол был вызван не только книжным спором различных церковных кругов. Назревшая книжная права была поводом, обнажившим конфликт, и формой, в которой он реализовывался. Главной причиной раскола была катастрофическая неудача реализации иосифлянской утопии Священного царства. «Тема Раскола была темой историософской, связанной с русским мессианским призванием, темой о царстве. В основу Раскола легло сомнение в том, что русское царство, Третий Рим, есть истинное православное царство. Раскольники почуяли измену в Церкви и государстве, они перестали верить в святость иерархической власти в русском царстве. Сознание богооставленности царства было главным движущим мотивом Раскола» (Н.А. Бердяев). В расколе обнажилось противостояние традиционалистского иосифлянского религиозного сознания и набирающего мощь нового имперского самосознания, нетерпеливого и нетерпимого сознания светского.

Империя входила в мировой политический процесс, чем в глазах ревнителей старины предавала идеалы Святой Руси. Концепция Москвы – Третьего Рима старца Филофея имела хождение в основном в старообрядческой литературе. Государственное самосознание, освободившись от наставничества Церкви, преломляя идеи иосифлянства, стремительно секуляризовывалось. Иосифлянство воспитывало народ в служении Священному царству. Когда усиливавшееся под церковной опекой царство проявило далеко не священный характер, носители иосифлянской традиции не были способны осознать иллюзорность концепции Священного царства. Усилившейся государственности и складывающейся светской культуре становилось тесно в пеленах Священного царства. Светское сознание стремилось выйти из-под опеки Церкви, что возможно при подчинении её светскому государству. Для этого необходимо было реформировать Церковь в духе новых веяний. Новое светское сознание спешило самоутвердиться, не считаясь с традициями. Власть склоняла церковную иерархию к защите собственных интересов. Монопольным посягательствам царской власти церковные ортодоксы пытались противопоставить клерикальный этатизм – радикальный вариант концепции Священного царства. Эти притязания проявлялись по обе стороны церковного раскола. Патриарх Никон мыслил себя «русским папой», а протопоп Аввакум обличал церковных и государственных гонителей как антихристовых слуг.

Разочарование в воплощении идеала Священного царства (служению которому посвятила себя религиозная энергия староверов) подвигло массы искренних христиан уйти в раскол. От Церкви и государства откололись слои, которые провозгласили гибель Московского православного царства и наступление царства антихриста. «Истинным царством должно было бы быть русское царство, но этого истинного царства больше нет на поверхности земли. С 1666 г. В 1666 году началось восстание в Соловецком монастыре в защиту старой веры против реформ патрирха Никона. началось в России царство антихриста. Истинное царство нужно искать в пространстве под землей, во времени – искать в грядущем, окрашенном апокалиптически… Православное царство уходит под землю. Истинное царство есть град Китеж, находящийся под озером… Раскол внушал русскому народу ожидание антихриста, и он будет видеть явление антихриста и в Петре Великом, и в Наполеоне, и во многих других образах… Бежали в леса, горы и пустыни от царства антихриста» (Н.А. Бердяев).

Разгромленная иосифлянская традиция «выходит из истории», оставляя её князю мира сего, продолжая искания-блуждания в искусственно воссоздаваемом укладе – в старообрядчестве. Старообрядцы, борясь с обмирщением Церкви, отвергли саму Церковь. Старообрядчество, несмотря на привлекательность религиозных устоев, обрекает себя на вырождение. Стремление воплотить религиозный идеал искажалось гордыней «единственных обладателей» истины. С уходом защитников старого обряда в подполье в Церкви не осталось сил, способных охранить общество и государство от сползания в секуляризацию и слепую зависимость от Запада. В результате раскола мирская жизнь лишается последней религиозно-авторитетной традиции, религиозное сознание коснеет и не справляется с вызовами времени.

Уходящие были преисполнены гордыни и нетерпимости. Среди раскольников были распространены эсхатологические настроения: патриарх Никон считался антихристом или его предтечей, многие ждали близкого конца света и Страшного суда, – и в этом сказывались иосифлянские мотивы. В старой вере традиционалистов было много рецидивов язычества: «И хотя действовали они под знаменем христианства, объективно же защищали, во многом внесознательно, и глубинные дохристианские основы славянско-русской культуры, художественного мышления, эстетического сознания» (В.В. Бычков).

Раскольникам свойственна патологическая экзальтация, навязчивые видения, маниакальность – признаки идеомании. Подобным состояниям были подвержены и последователи Никона, который стремился учредить своего рода теократию, добившись для патриарха титула великого государя и на несколько лет установив на Руси двоевластие – царя и патриарха. Авторитарный патриарх проводил радикальные церковные реформы в духе времени – секуляризации и западных влияний. Против этого взбунтовалась значительная часть белого духовенства. Прокатолическая теократия не устраивала царя и правящее дворянское сословие, поэтому патриарху Никону пришлось покинуть патриарший престол. Раскол не сводится к конфликту «заложенной в глубине сознания мессианской идеи православного царства, призванного хранить в мире истинную веру… и сомнения в том, что русское царство, Третий Рим, есть истинное православное царство» (Н.А. Бердяев). Болезненно раскололись и мессианская идея, и противоборство ей.

С точки зрения традиционалистского религиозного сознания, Царство становилось богооставленным. Но двухвековая школа иосифлянства освящала и возвеличивала власть государя, которому должна подчиняться Церковь. К этому времени концепция старца Филофея о Святой Руси превратилась в аргумент для оправдания теократического царства. В народных представлениях о миссии православного царства была сильна утопическая струя, оторванная от исторических реалий, но наполненная приземленными идеалами. В духе иосифлянства представления о царстве были радикальными и непримиримыми. Мечта о Священном царстве удовлетворялась пышным и тяжелым благолепием быта и обряда, которые должны создать замкнутый, изолированный и укрепленный остров-острог в океане мирового зла. Такому идеалу не могла соответствовать никакая реальность, для его воплощения потребовалось бы либо разрушить сложившийся уклад, либо выйти из истории. Раскол стал поводом, темой и формой такого пораженческого исхода. «Раскольники начали жить в прошлом и будущем, но не в настоящем. Они вдохновлялись социально-апокалиптической утопией. Отсюда на крайних пределах раскола – “нетовщина” Тотальное отрицание общепринятых форм жизни, уход от мира., явление чисто русское. Раскол был уходом из истории, потому что историей овладел князь этого мира, антихрист, проникший на вершины Церкви и государства» (Н.А. Бердяев).

Радикализм и катастрофические последствия «спора» свидетельствуют об отпадении от истины и раскольников, и их гонителей. Задолго до раскола раскололось религиозное сознание народа и раскалывалось светское сознание растущей империи. Старообрядчество стремилось противодействовать секуляризации общества, пытаясь консервировать жизнь и реализовать утопию Священного царства; победившее государство стремительно секуляризировалось и отдавалось западным влияниям. От непримиримого столкновения экзальтированной воли религиозной и экспансионистской воли государственной пошли дальнейшие расколы в народной душе, усугубленные петровскими «реформами».

«Если что-либо сделало ленинскую революцию в России возможной, а может быть и неизбежной, то это как раз то, что впервые с такой силой проявилось в старообрядческом расколе, то, чего Раскол был первым, но, увы, не последним “взрывом” и что так метко определил о. Г. Флоровский, назвавший Раскол “первым припадком русской беспочвенности, отрывом от соборности, исходом из истории”… Именно тогда если не возникли, то впервые с такой интенсивностью проявили себя столь часто присущие русскому сознанию – как искушение, как соблазн – одержимость ложными абсолютизмами, легкость разрывов и обрывов, уход из истории, и это значит – из медленного подвига и делания, из ответственности, из “труда и постоянства” – в апокалиптический испуг и утопию, неспособность к трезвенности и самопроверке, к различению духов – от Бога ли они… Потому так соблазнительно нечувствие этого теми, кто, зачарованные старообрядчеством как якобы чудесно сохранившимся куском подлинной, древней, неповреждённой России, за внешней верностью “старому образу” и “быту” не различают изначального пафоса Раскола как пафоса именно испуга и отрицания, не ощущают как раз новизны породившего его мироощущения… Новизны прежде всего самой веры, религиозного опыта. С богословской точки зрения, которую у нас, увы, и всерьёз-то не принято принимать, меньше всего по отношению к исконной вселенской вере Церкви было в старообрядчестве именно “староверия”. Напротив, почти сразу же оно превратилось в радикальное нововерие: “убежали от новизны пустяковой и вошли в дебри новизны сплошной догматической” (А.В. Карташев). Ибо для оправдания своего разрыва и с Церковью, и с царством, то есть основными “координатами” собственного своего мировоззрения, Раскол должен был подменить веру Церкви радикальной апокалиптической схемой, действительно страшным, неслыханным учением об оскудении и “уходе” Благодати. Потому старообрядчество “должно было фактически создавать новую “старую” веру, без иерархии, без Церкви, без полноты таинств, и придумывать новый “старый” обряд, который, во всяком случае в части старообрядческого движения, был по существу гораздо более радикальным нововведением, чем все “никонианские” новшества” (прот. В.В. Зеньковский)… В плане веры и религиозного опыта Раскол был вспышкой – на русской почве и в русском сознании – того уже на заре христианства осуждённого соблазна Церкви, который красной нитью проходит через всю историю христианства и сущность которого, на последней глубине, в действительно еретическом отрицании Богочеловечества, а потому и Церкви как богочеловеческого организма, вечно изнемогающего, но вратами ада неодолимого “до скончания века”… Новой в старообрядчестве была не только вера. По слову Костомарова, сам “Раскол был явлением новой, а не древней жизни”. И в истории русского сознания старообрядчество можно определить как первое явление того идеологизма, которому суждено было стать одним из самых роковых факторов всей дальнейшей истории. Идеологизмом я называю сам факт пленённости и одержимости сознания идеологией, сущность которой всегда в сочетании отвлечённой и утопической идейной схемы с абсолютной верой в её практическую “спасительность” и с фанатическим волевым подчинением ей действительности. И именно идеологией, больше, чем религиозной сектой, был и остался Раскол в своём основном потоке. В нём можно распознать все черты, которые в таком страшном изобилии пришлось с тех пор, в века расцвета и торжества “идеологизма”, испытать и России и миру… Как и всякая идеология, Раскол в истоках своих был “вспышкой социально-политического неприятия и противодействия, социальным движением – но именно из религиозного самочувствия” (Г.В. Флоровский). Как и всякая идеология, Раскол был прежде всего утопией – его мечта была о здешнем Граде, о граде земном, теократическая утопия, теократический хилиазм. Ибо в основе всякой идеологии лежит всегда не определённое и целостное истолкование истории, но абсолютизация одной историософской схемы, которая, будучи принята как абсолютная истина, уже не подлежит проверке “действительностью”, а напротив, сама становится единственным критерием её понимания и оценки. Накинув, как и всякая идеология, свой идеологический аркан на историю, старообрядчество оказалось – как и всякая идеология – слепым к истории, к действительности, неспособным ничего в ней увидеть, распознать, оценить и переоценить, твердокаменно-неподвижным, как в отрицаниях своих, так и в утверждениях» (прот. Александр Шмеман).

«Это было невозвратной растратой духовной энергии, огромным несчастьем в жизни Церкви и России, решающей катастрофой в судьбах Святой Руси. Это раскололо душу народа и помрачило национальное сознание. Ревнители Святой Руси унесли её светоч в подполье. А официальные водители народа, новый «просвещённый» класс, утратив церковное сознание, поддался чарам западной безрелигиозной культуры. Раскол религиозный повлёк за собой и раскол национального сознания; катастрофа удвоилась и осложнилась. Явилось две России: одна народная, с образом Святой Руси в уме и сердце, другая – правительственная, интеллигентная, вненациональная и безрелигиозная. Эта двойная катастрофа застигла Святую Русь врасплох, неподготовленной перед натиском могучего врага» (А.В. Карташёв).

В результате раскола Церковь лишается церковных традиций и Нила Сорского, и Иосифа Волоцкого. Болезнь духа ведёт к немощам общественного и государственного тела. Светская власть явилась инициатором дальнейших разрушений, которые называются «реформами» Петра I.

 

 

 

К Петровской эпохе духовные силы России во многом утрачены. Поколению Петра I Россия представляется аморфной массой старья, которую надо перетряхнуть, взнуздать и заковать в железо. Из-за отсутствия внутреннего хребта Россию следует укрепить насильственными мерами. Пётр усугубил болезненные процессы: отрыв от Православия, ослабление и искажение религиозности, умаление исторической роли Церкви, отказ от органичных устоев во имя чуждых форм. Пётр использовал полученное наследие, чтобы усугубить гибельные тенденции. Хотя были исторические основания для созидательного пути.

Образ Петра-реформатора мифологизирован, преобразования в России проводились до Петра. Пётр прервал то благотворное, что делалось предшествующими русскими царями, и привел государство к столетнему кризису. Экономические инициативы Петра разрушили интенсивно развивавшийся хозяйственный уклад и органичную модернизацию, разорили страну, вбросили её в феодализм. В более удачном реформировании армии Пётр заканчивает то, что начали дед, отец и брат с сестрой. Пётр не прорубал окно в Европу, ибо в этом не было необходимости – Европе были давно открыты двери российского дома.

В силу исторических обстоятельств «долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на неё никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера» (А.С. Пушкин). Более столетия для русского правящего слоя было актуальным расширение экономических и культурных связей с Европой. В элите была сильна проевропейская «партия», которая в Смутное время даже одерживала верх в стремлении заполучить польского или шведского короля на московский престол: «Но и в эпоху бурь и переломов цари и бояре согласны были в одном: в необходимости сблизить Россию с Европою. Отселе сношения Ивана Васильевича с Англией, переписка Годунова с Данией, условия, поднесенные польскому королевичу аристократией XVII столетия, посольства Алексея Михайловича» (А.С. Пушкин). Задолго до Петра в Москве процветала Немецкая слобода, населённая европейскими специалистами разного рода. Для создания образа «первого реформатора» историкам пришлось много потрудиться, чтобы фальсифицировать роль царя Алексея Михайловича Тишайшего и особенно непосредственных предшественников Петра I – царя Фёдора Алексеевича и царевны Софьи Алексеевны.

 

Алексей Михайлович олицетворял новый тип государя, не соответствовавший косным идеалам средневековья – «жить косня и ожидая», не спеша, делать что-либо «семь раз отмерив»: кто «коснит и медлит всегда, и тако творяй любим бывает царем» (Иосиф Волоцкий). Алексей Михайлович был лёгким на подъем, энергичным, очень работоспособным. Титул Тишайшего он получил от народа не за то, что был смиренным и кротким, а за то, что стремился к благоустроению и благоденствию государства, к его тишине и покою. Усмиряя мятежи, «тишайший» царь поддерживал порядок в стране.

Старший брат Петра, Фёдор Алексеевич, царствовал с 1676 по 1682 год. Шестнадцатилетний царь проявил себя не по годам зрелым правителем. Для современников Фёдор Алексеевич представлялся царём благочестивым, милосердным, заботящимся о благополучии народа, принесшим стране мир. Из всех детей Алексея Михайловича только младший, Пётр, не готовился к государственному управлению и не получил соответствующего образования. Фёдор Алексеевич, помимо воспитания у обычных учителей, изучал «семь свободных мудростей» у славянского просветителя Симеона Полоцкого. Библиотека царя свидетельствует о прекрасном знании русских, украинских и западноевропейских писателей. Фёдор Алексеевич «великое искусство в поезии имел и весьма израдные вирши складывал» и «к пению был великий охотник». Его дворцы украшались живописью придворных художников. При нём развиваются литература, живопись, музыка (европейские линейные ноты заменяют старинные крюковые), учреждается первый в России театр. Указ Фёдора Алексеевича «Учение историческое» предписывал создать печатный курс русской истории «ко всенародной пользе» русских людей и других народов; он отражал стремление государя «приукрасити всякими добродетельми, и учениями, и искусствами, прославити не токмо нынешние российские народы, но и прежде бывших славных предков своих». Стремление к сохранению исторической преемственности будет попрано Петром.

Способствуя академическому просвещению, Фёдор Алексеевич формировал национальные научные кадры. По его указу в Заиконоспасском монастыре Китай-города образуется светская типография. Он готовил создание университета-академии в Москве. В его «Правилех Московской Академии» говорилось о стремлении государя предоставить наукам «вся царствия благочинное расположение, правосудства управление, и твердное защищение, и великое распространение приобретают!» Академия учреждалась для изучения светских и духовных наук: грамматики, поэтики, риторики, диалектики, логики, метафизики, этики, богословия, юриспруденции «и прочих всех свободных наук», принятых в университетах. Обучение предполагалось вести на русском, латинском и греческом языках. Академия должна была иметь финансовую и юридическую автономию. К обучению допускались представители всех сословий, бедным предоставлялась стипендия. Выпускники академии получали право на занятие высоких государственных должностей в зависимости от успехов в учебе, что приравнивало их к представителям знатнейших родов. «Во избежание ненужной борьбы с косностью старшего поколения царь приказал собирать в казённые приюты детей-сирот и детей убогих родителей (нищих, калек, престарелых, преступников). В зависимости от способностей их следовало учить либо математике, “фортификации или инженерной науке”, архитектуре, живописи, геометрии, артиллерии, либо – делу шелковому, суконному, золотому и серебряному, часовому, токарному, костяному, кузнечному, оружейному. Таким образом, вместо будущих тунеядцев страна получила бы солидных, зажиточных граждан, не тратилась бы на приглашение иноземных специалистов (из которых “многие в тех науках не совершенны”) и постепенно вместо ввоза товаров перешла бы к экспорту собственных изделий: “и так бы богатства множились”» (А. Богданов). При царевне Софье сопротивление ретроградных кругов – «мудроборцев» во главе с патриархом похоронило проект создания всесословного учебного заведения в России, что имело катастрофические последствия для русской истории. Церковная иерархия сопротивлялась насущным изменениям, но раболепно приняла уничтожение патриаршества Петром I.

В царствование Фёдора Алексеевича активно привлекались иностранные военные специалисты, инженеры, мастера, художники. Шло интенсивное культурное заимствование с Запада, причём обществом более активно, чем государством. Вводилась короткая европейская одежда. Велось большое строительство в стиле нарышкинского барокко, сочетающего национальные и западные традиции.

Стремясь к стабильности, Фёдор Алексеевич выдвигал талантливых людей на государственную службу. Царь усовершенствовал гражданский суд, упростил налогообложение, снизил некоторые налоги, простил недоимки – «чтобы богатые и полные люди пред бедными в льготе, а бедные перед богатыми в тягости не были». Фёдор Алексеевич расформировал дворянское ополчение и создал регулярную армию из рекрутированных полков нового строя. Армия оснащается передовым для того времени вооружением: ручными бомбами, бомбомётами и нарезными винтовками. На воронежских верфях задолго до Петра был построен военно-морской флот, эскадра которого из двадцати пяти кораблей в 1674 году прорвалась в Азовское море, совершала рейды на Крым и к турецким берегам. Международная политика царя, сочетающая военные кампании с мирными договорами и дипломатическими союзами, отодвинула границы России к югу на двести километров. В Диком поле на юге России были построены современные фортификационные сооружения, прикрывающие земли, розданные дворянству, что укрепляло социальную базу монархии. В результате поток товарного зерна с юга оживил торговлю, интенсивно росло население южнорусских земель.

 

После ранней смерти Фёдора Алексеевича с 1682 до 1689 года фактической правительницей страны была царевна Софья Алексеевна, которая продолжила начинания отца и брата. Помимо казённых заводов и мануфактур мелкие производства городских ремесленников и крестьян создавали большую часть товаров. Новые торгово-промышленные сословия располагали крупными капиталами и большим количеством работных людей. Они не имели политического голоса и пытались отстаивать свои интересы через представителей во власти. Феодальное государство не могло учитывать жизненные интересы зарождавшихся экономических сословий, что было причиной бунтов в течение XVII века. Власть при Софье осознала, что от решения этого вопроса зависит дальнейший путь развития России, не стала защищать существующий строй подавлением новых сословий и разгромом новой экономики. (Петр I впоследствии пошёл на карательные меры и конфискацию капиталов, заменив капиталистический уклад крепостной промышленностью, подконтрольной бюрократии.) При Софье началась постепенная модернизация хозяйства в западном стиле. Правительница, следуя органичной теории «порядка» Симеона Полоцкого в отношениях между частями «государственного тела», проводит политику умиротворения сословий. Для чего совершенствуется правосудие, ведётся борьба со злоупотреблениями власти, увеличивается роль выборных органов, создаются законы по защите имущества. Власть укрепляла положение дворянского сословия, раздавая новые земли, что требовало присоединения земель в Причерноморье. При Софье Алексеевне в Россию приглашались западные специалисты, внедрялись новые технологии, повышающие конкурентоспособность русской промышленности. Относительные религиозные свободы способствовали привлечению мастеров из Западной Европы, раздираемой религиозными войнами.

Москва к девяностым годам XVII века стала крупнейшим городом Европы, производившим большую часть российских товаров и ведущим большую торговлю. За время правления царя Фёдора и царевны Софьи в городе было построено около 10 000 новых каменных зданий. Население Москвы было довольно образованным для тех времен. «В целом по стране священники и купцы были грамотны почти стопроцентно, монахи – на семьдесят пять процентов, дворяне – на шестьдесят пять процентов, посадские люди – на сорок процентов, крестьяне – на пятьдесят процентов, причём в столице темп роста грамотности с 1670-х по 1690-е годы вырос втрое! Москвичи проявляли повышенный интерес к отечественной и переводной литературе, сами переписывали, редактировали и составляли множество публицистических сочинений, “тетрадей” по острым современным вопросам, в обсуждении которых “на пиршествах и на торжищах и где-либо сойдётся кто друг с другом” участвовали даже “жены и детищи”» (А. Богданов).

Внешняя политика Софьи Алексеевны защищала интересы российских сословий. В 1686 году был подписан договор с Польшей о вечном мире, фиксирующий права России на отвоеванные земли, утверждавший власть Киевского митрополита над православными Польши и Литвы. Реформированная в предшествующие царствования регулярная армия позволила решать геополитические проблемы. Для пресечения опустошительных грабительских набегов на Русь в 1689 году армия дошла до крымского Перекопа. Крым не был завоеван по соображениям общеполитическим – это могло объединить против России европейские государства и могущественную Османскую империю. Поверженное Крымское ханство не представляло былой опасности для России. Огромные земли присоединённого Дикого поля заселялись земледельцами и раздавались дворянству в качестве вознаграждения за военные кампании.

При Софье на европейский лад меняются одежда и образ жизни общества: «Сохранившиеся документы Российского государственного архива древних актов говорят о соревновании вырвавшихся из терема дам в роскоши и изяществе нарядов, дворцовых убранств, мастерстве их певческих и инструментальных капелл, тщательности подготовки праздничных действ» (А. Богданов). Европеизация России до Петра проходила вполне органично. «Мягкая европеизация России по образцу католической славянской Польши сменяется при Петре Великом жёсткой вестернизацией протестантского типа» (М.Н. Громов).

 

Воспитание и обучение Петра Алексеевича не соответствовало русским традициям. Алексей Михайлович больше уделял внимания воспитанию старших детей, при нём Пётр перешёл из рук мамок к дядьке – Н.М. Зотову, приучившему воспитанника к вину и впоследствии назначенному князь-папой «сумасброднейшего, всешутейшего и всепьянейшего собора», главной заповедью которого было повседневное пьянство петровских соратников. Петру пришлось пережить детские ужасы московских восстаний и стрелецких бунтов. На воспитание Петра большое влияние оказала Немецкая слобода – Кукуй, где швейцарский авантюрист Франц Лефорт обучал царевича пьянству и разврату: «К тому времени, как Лефорт умер от горячки, ущербная психика Петра была окончательно расшатана, а его аморальность потрясала современников» (А. Богданов). Москвичи Немецкую слободу прозвали Пьяной слободой. Это второй случай – после Ивана Грозного – воспитания наследника престола вне традиционной системы, – аналогичны и результаты. Невероятно грубые нравы компания Петра демонстрировала в заграничных путешествиях: «В Дептофорде Петру со свитой отвели помещение в частном доме близ верфи, оборудовав его по приказу короля, как подобало для такого высокого гостя. Когда после трёхмесячного жительства царь и его свита уехали, домовладелец подал куда следовало счёт повреждений, произведённых уехавшими гостями. Ужас охватывает, когда читаешь эту опись, едва ли преувеличенную. Полы и стены были заплеваны, запачканы следами веселья, мебель поломана, занавески оборваны, картины на стенах прорваны, так как служили мишенью для стрельбы, газоны в саду так затоптаны, словно там маршировал целый полк в железных сапогах» (В.О. Ключевский).

Такой царь устраивал денационализированные круги, стремящиеся к дворянской диктатуре: «Неудобства непредсказуемого буйства Петра, то заменявшего моду европейского света обличием завсегдатаев немецких кабаков, то надувавшего собутыльника через задний проход, пока тот не лопнет, то скандально возвышавшего безграмотного хама, – искупались в глазах “верхов” его функциональной полезностью. Кто ещё с такой яростью мог пытать и лично рубить топором стрельцов, истребляя их до малолетних и с маниакальным упорством создавая на месте разгромленной армии дворянские и крепостные полки, достаточно замордованные для успешного выполнения карательных функций?!» (А. Богданов).

XVII век – эпоха преобразований, петровское время – крутой перелом. «Реформатор» затеял грандиозные насильственные эксперименты, перетряхнувшие всю Россию. Внешнее и внутреннее положение России было трудным, страна нуждалась в продолжении эффективных преобразований. Россия была окружена враждебными государствами: Речью Посполитой, Швецией, Крымским ханством, Османской империей. Но никто из внешних врагов не являлся смертельной угрозой России. С ними приходилось воевать за удобные выходы к морям. Для этого необходимо было продолжить формирование регулярной армии и создавать флот, завершить модернизацию экономики, развивая новые экономические формы и поддерживая зарождающиеся сословия собственников. Пётр проводит насильственную ускоренную модернизацию путём непомерного усиления государственного гнёта и крепостного права. Вместо развития эффективной экономики насаждался феодальный гнёт над крестьянством и посадскими, частное предпринимательство вытеснялось государственными мануфактурами. Пётр целенаправленно разорял мелкого производителя, по его указанию разрушались сотни домниц, оружейных кузниц, ткацких, которые производили продукт дешевле и более высокого качества, чем государственные мануфактуры, подконтрольные военно-полицейской системе. Пётр впервые создает на Руси рабскую экономическую систему, экстенсивную по своей природе, нацеленную на безжалостную эксплуатацию природных ресурсов и человека. Только «свирепый враг своего народа мог выполнить задачу спасения феодального государства, не останавливаясь ни перед какими средствами, чтобы загубить буржуазные тенденции в развитии России, обессилить страну и заковать её в военно-полицейские цепи» (А. Богданов). Неподготовленные авантюристические длительные войны, сопровождающиеся огромными жертвами и непомерными затратами, позволили пробить окно в Европу, построить на костях десятков тысяч людей прозападную столицу империи. В одежде, культуре, образовании, государственном устройстве насаждаются атрибуты европейства. Но послепетровская Россия остается экономически самой отсталой страной Европы, со средневековым экономическим укладом.

От петровских «реформ» вымирает и разбегается пятая часть населения страны, вытесняются и уничтожаются традиционные сословия и уклад, насильственно насаждаются чуждые формы. Дворянство разоряет и порабощает низовые сословия – купечество, посад и крестьянство, которое окончательно закрепощается. Уничтожается традиция начальной грамотности мужского населения – когда отец учил сына читать по Псалтири. После Петра крестьяне стали темными и мычащими (выражение Н.А. Бердяева) массами. Укрепление армии сопровождалось огромными людскими и материальными жертвами, что замедляло рост российской мощи. Чем были мотивированы подобные «реформы»? «Колоссальные потери в Северной войне, позорное поражение от турок, строительство на костях – всё это имело смысл: страну надо было обескровить, чтобы подогнать под крепостной хомут. Петру удалось не только остановить естественный рост численности населения, но уже к 1710 году сократить количество крестьянских дворов на девятнадцать с половиной процентов, а местами – на сорок – сорок шесть процентов!» (А. Богданов).

Петровская дворянская революция окончательно сломила государственную систему Московской Руси. Указ о престолонаследии парализовал самодержавную власть, которая на столетие отдаётся на откуп дворянству. Русь до Петра была самым небюрократическим государством в Европе: «Бюрократия в России XVII века, представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, только как администрация. Власть же, за исключением верховной власти самодержавного государя, была представлена выборным элементом. “Лучшие люди” судили вместе с любым судьей (зачаточная форма суда присяжных…). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные, наподобие англосаксонских шерифов, лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники). По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу… На высшем уровне даже до созыва первого Земского собора (парламента Русского государства) сохранялась сильная аристократическая традиция, ибо правительство государства (боярская Дума) было аристократическим. Бюрократический элемент в Думе был представлен лишь несколькими дьяками» (В.Л. Махнач). Традиционное управление Московского государства заменяет петербургское чиновничество. Пётр в Европе заимствует бюрократические формы, поэтому сводит на нет народное представительство и местное самоуправление.

До Петра Земские соборы на Руси созывались 57 раз. Соборы решали вопросы налогообложения, принимали законы: Судебник 1550 года, «Приговор» собора первого ополчения 1611 года, «Соборное деяние» об упразднении местничества 1682 года. Соборы выступали с законодательными инициативами, решали вопросы внутреннего управления, торговли и промышленности. Земский собор 1653 года принял гетмана Хмельницкого «со всем войском казацким» под царскую руку. Неоднократно Земские соборы избирали нового царя, а во времена бесцарствия принимали на себя полноту верховной власти. «Если иностранец приезжал в Москву из страны, имевшей представительный орган, он не просил объяснить, что такое Земский собор. Для польского подданного Филона Кмиты собор 1580 года – сейм. Англичанин Джером Горсей опознает собор 1584 года как парламент, ливонский дворянин Георг Брюнно называет собор 1613 года рикстагом, а немец Иоганн Готгильф Фоккеродт приходит к выводу, что это был “род сената”» (А.Б. Горянин). Сведения о Земских соборах после 1653 года единичны. Пётр вовсе их упраздняет.

Упразднил Пётр и Боярскую думу (русский аналог палаты лордов), которая существовала с X века. Для того времени это был вполне демократичный орган государственного управления: спорные вопросы вызывали крик и шум велик и речи многие во боярех. Не все решения думы нуждались в утверждении государя, большинство решений принималось без государя.

«В допетровское время местная, земская власть в России была выборной. Вертикаль власти от воеводы вниз была представлена уездными, волостными и посадскими самоуправляющимися органами. В городах существовали свои структуры средневекового гражданского общества – “сотни” и слободы с выборными старостами. Судебник 1497 года запрещал суды без участия присяжных (“на суде… быть старосте и лучшим людям целовальникам”)» (А.Б. Горянин). Пётр окончательно разрушил основу соборов – низовое земство, самоуправление, заменив их бюрократической системой.

«Среди панорамы этатистов мировой истории Пётр был одним из наиболее выдающихся. Он не случайно играл всю жизнь в службу и получал чины, он искренне служил государству, как Левиафану Гоббса… В сфере государственного созидания Пётр выступает большим последователем Гоббса, чем сам Гоббс. Он создает одну из наиболее бюрократизированных систем в мировой истории. Петровские реформы привели к чудовищному росту бюрократического аппарата. Выросла и коррупция, так как нормальные в демократическом и аристократическом обществах неформальные связи, объявленные бюрократической системой вне закона, стали незаконными неформальными связями. Сверхбюрократическая система Петра работать не могла, поэтому на протяжении XVIII – первой половины XIX века шло постоянное смягчение бюрократического характера государства» (В.Л. Махнач). Менялось не только государственное устройство, но и сознание правящего слоя, которому «табель о рангах заменяет и символ веры, и самое мировоззрение» (Г.В. Флоровский). Центральные учреждения огромного бюрократического аппарата комплектовались преимущественно из иностранцев. Пагубное воздействие духа иностранщины будет сказываться в течение всего XVIII века.

«Петру удалось на века расколоть Россию на два общества, два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством (сначала одним дворянством) и народом (всеми остальными классами общества)… Отныне рост одной культуры – импортной совершается за счёт другой – национальной. Школа и книга делаются орудием обезличения, опустошения народной души. Я здесь не касаюсь социальной опасности раскола: над крестьянством, по безграмотности своей оставшимся верным христианству и национальной культуре, стоит класс господ, получивших над ним право жизни и смерти, презиравших его веру, его быт, одежду и язык, в свою очередь презираемых им. Результат получается приблизительно тот же, как если бы Россия подверглась польскому или немецкому завоеванию, которое, обратив в рабство туземное население, поставило бы над ним класс иноземцев – феодалов, лишь постепенно, с каждым поколением поддающихся неизбежному обрусению» (Г.П. Федотов).

 

Тираническое «государство утверждает себя самоё как единственный безусловный и всеобъемлющий источник всех полномочий, и всякого законодательства, и всякой деятельности или творчества. У Церкви не остается и не оставляется самостоятельного и независимого круга дел, ибо государство все дела считает своими» (Г.В. Флоровский). Пётр умалил роль Церкви в жизни общества и воспитании народа, уничтожил патриаршество, заменив его Синодом по протестантскому образцу. С тех пор Церковь порабощена государственной бюрократией, духовенство унижено социально-политически и экономически. «Церковь в обмороке с Петра» (Ф.М. Достоевский).

«Реформам» в Церкви предшествовали кампании поругания святынь – от запрещения часовен и колокольного звона, переплавки колоколов на пушки до высмеивания церковных канонов. Пётр специально учреждает «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». «Жители Москвы, а позднее и Петербурга не раз наблюдали сцены дикого разгула, которые устраивались “собором”. Скажем, на святки человек двести членов “собора”, на десятках саней, с песнями и свистом ездят всю ночь по городу, заезжают в дома, “славят” хозяев, а те угощают их и платят за “славление”. Напивались при этом мертвецки. На Великий же пост, наоборот, его всешутейство князь-папа устраивает покаянную процессию – “соборяне” на ослах, волах, в санях, запряженных свиньями, козлами, медведями, в вывороченных полушубках шествуют по улицам и площадям. Изображают смирение, показное, конечно» (В.И. Буганов). Чудовищное святотатство возмущало православных людей, что было одним из многочисленных поводов для распространения слухов о царе-антихристе. В отношении к Русской православной церкви Пётр подражал «передовой» Европе. «Европеизацией объясняются и петровские кощунственные выходки… Европа эпохи Петра вела лютеранскую борьбу против католицизма. И арсенал снарядов и экспонатов петровского антирелигиозного хулиганства был попросту заимствован из лютеранской практики… Пётр только переменил адрес: вместо издевательства над католицизмом стал издеваться над Православием» (И.Л. Солоневич).

Царь подчинил Церковь государственно-бюрократической машине. «Пётр отводил Церкви роль бюрократического института, полностью лишив её самостоятельности» (С.С. Бычков). «Церкви предстояло сделаться церковью чиновников, “коллегией”, и даже церковью доносчиков, ибо государством было предписано и санкционировано нарушение тайны исповеди, из чего возникло такое уродливое явление, как “исповедальный учёт”» (А.М. Панченко). Пётр насаждал протестантский абсолютизм, в котором Церковь управляется монархом. Внедрение западной лжетеократии было подготовлено ложной теократической концепцией иосифлянства, которое ориентировалось на чуждые заимствования. «Фактически установился в России некий “цезарепапизм” в духе Реформации… Начинается “вавилонское пленение” Русской Церкви… Духовенство в России с Петровской эпохи становится “запуганным сословием”. Отчасти оно опускается, или оттесняется, в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание. Лучшие замыкаются внутри себя – уходят во “внутреннюю пустыню” своего сердца, ибо во внешнюю пустыню в XVIII веке уходить не дозволялось. Эта запуганная скованность “духовного чина” есть один из самых прочных итогов Петровской реформы. И в дальнейшем русское церковное сознание долгое время развивается под этим двойным торможением – административным приказом и внутренним испугом» (Г.В. Флоровский).

Монашество – авторитетное для предшествующих правителей – раздражало Петра; он считал монахов бездельниками и велел изъять из монастырей чернила, лишив ученое монашество возможности сохранять традицию летописания. В результате «реформ» Петра I Церковь окончательно перестала быть авторитетным духовным водителем нации. «Церковь ограблена, поругана, лишена своего главы и независимости. Епископские кафедры раздаются протестантствующим царедворцам, веселым эпикурейцам и блюдолизам. К надругательству над Церковью и бытом прибавьте надругательство над русским языком, который на полстолетия превращается в безобразный жаргон. Опозорена святая Москва, её церкви и дворцы могут разрушаться, пока чухонская деревушка обстраивается немецкими палатами и церквами никому не известных, календарных угодников, политическими аллегориями новой империи. Не будет преувеличением сказать, что весь духовный опыт денационализации России, предпринятой Лениным, бледнеет перед делом Петра. Далеко щенкам до льва. И провалившаяся у них “живая” церковь блестяще удалась у их предшественника, который сумел на два столетия обезвредить и обезличить национальные силы Православия» (Г.П. Федотов).

 

Петровская революция разрушала традиционное и навязывала чуждое во всех сферах жизни. «Пётр I своей приверженностью к искусству, политическим и социальным формам североевропейских протестантских, голландско-германских стран противостоял и национальной традиции, и национальному вкусу. Ему нравилось на Западе не то, что нравилось его подданным… Русскому художественному вкусу соответствовали итало-фламандские формы, можно было заимствовать их, но Пётр насильственно навязывал голландско-германские… Пётр нарушал традицию нормального взаимодействия с другими культурами, навязывая не то, что органически устраивало большинство его подданных. Он навязывал России облик Голландии, причём не настоящей, а сочиненной им самим» (В.Л. Махнач). От параноидальных грёз реформатора берёт начало иллюзия «русского Запада», по образу которой «реформируется» Россия в течение трёх столетий.

Пётр совершил антирусскую революцию, попирающую базовые ценности русской цивилизации, иначе «к чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки (в которых даже пороки и распутство должны были принимать немецкую форму), искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, стеснять свободу духовенства? К чему ставить иностранные формы жизни на первое почётное место и тем самым накладывать на всё русское печать низкого и подлого, как говорилось в то время?» (Н.Я. Данилевский). Необузданно жестокий, беспринципный и развратный царь был личным примером дичайших проявлений: «Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжёт, закапывает живыми в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует» (Л.Н. Толстой). Русский царь насаждал в стране чуждые русскому моральному чувству нравы. В частности, Пётр внедрял доносительство: «Того ради, кто истинный христианин и верный слуга своему государю и отечеству, тот без всякого сумнения может явно доносить словесно и письменно о нужных и важных делах». Император воспитывал касту доносчиков и шпионов, во многих указах объяснял, как и кому следует доносить, ободрял робких и честолюбивых карьеристов, грозил наказанием трусливым.

«Реформы» Петра I разорили Россию, разрушили традиционные ориентиры народной души, раскололи общество на враждебные лагеря. «Пётр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства, подобно физическому… Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев: он есть не что иное, как привязанность к своему народному достоинству. Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в их собственном сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам?» (Н.М. Карамзин). Попрание национального духа ослабило могущество России. Хвалёная государственная мощь, опираясь на искусственные костыли, нередко оказывалась несостоятельной. «Если Россия до Петра Великого по своей культуре могла считаться чуть ли не самой даровитой и плодовитой продолжательницей Византии, то после Петра Великого, вступив на путь романо-германской “ориентации”, она оказалась в хвосте европейской культуры, на задворках цивилизации» (Н.С. Трубецкой).

Дворянская культура – детище Петра, для дворян отец-основатель был преисполнен добродетелей. Поэтому представители дворянской культуры заблуждались насчёт подлинной исторической роли Петра I. Для многих Пушкин является авторитетным апологетом преобразователя. «Судя по нескольким высказываниям, Пушкин видел революционные черты и в образе Петра Первого. О “революционной голове” Петра упоминается ещё в заметках 1823 года. В заметке “О дворянстве” (1830) эта тема звучит ещё более определённо: “Средства, которыми достигается революция, недостаточны для её закрепления. Пётр I – одновременно и Робеспьер и Наполеон (воплощение революции)”. Однако эта линия практически не развивается ни в художественных произведениях, ни в “Истории Петра”» (Г.А. Анищенко).

 

Новации Петра усугублялись его наследниками в течение «вольнолюбивого» XVIII столетия, когда закрывались храмы и монастыри, уничтожались иконы и православные книги, подавлялось духовенство, насильно гуманизировались по западным образцам духовные школы. Процесс освобождения дворян от государственной службы завершается указом Петра III «О вольности дворянской», расширенным Екатериной II. Многие тёмные стороны петровского царствования были продолжены Екатериной: «Со временем история оценит влияние её царствования на нравы, откроет жестокую деятельность её деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетённый наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки её в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами её столетия, – и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит её славной памяти от проклятия России… Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала, ободрённые таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдалённые родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе не известных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно. Таким образом, развратная государыня развратила и свое государство. Екатерина уничтожила звание (справедливее название) рабства, а раздарила около миллиона государственных крестьян (т.е. свободных хлебопашцев) и закрепостила вольную Малороссию и польские провинции. Екатерина уничтожила пытку, а тайная канцелярия процветала под её патриархальным правлением; Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешёл из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой её смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами – и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность» (А.С. Пушкин).

Екатерина продолжила петровскую политику уничижения и разорения Православной Церкви. «Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках; бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии» (А.С. Пушкин). Пётр I сделал собственностью государства церковные доходы, Екатерина II распространила это на церковные земли, в результате «ударила по русской культуре секуляризацией 80% монастырей, бывших хранилищами летописей и древних икон. Введенные ею закрытые учебные заведения превращали самых способных русских во второстепенных европейцев; при этом подразумевалось забвение традиций» (Л.Н. Гумилев). Богатая, социально активная Церковь была разорена государством. Духовный и нравственный авторитет нищенствующего и малообразованного духовенства (либо пришлого с Украины, образованного почти не православно) падает. Монашество перестает быть носителем русской учености, так же как крестьянство, посад – носителем начальной образованности, а купечество – светской русской культуры. Жизнь и культура стремительно секуляризуются.

Разлагаются государственный и общественный уклады, склад души русского человека, в котором культивируются чужеродные качества, что отзывается болезненными проявлениями: «Сознание этих новых людей экстравертировано до надрыва. Душа теряется, растеривается, растворяется в этом горячечном прибое внешних впечатлений и переживаний. В строительной сутолоке Петровского времени некогда было подумать и опомниться. Когда стало свободнее, душа уже была растрачена и опустошена. Нравственная восприимчивость притупилась. Религиозная потребность была заглушена и заглохла. Уже в следующем поколении начинают с тревогой говорить “о повреждении нравов” в России. И, скорее, не договаривают до конца. То был век занимательных авантюр и наслаждений повсюду… В душе образованного человека в России XVIII века сказывается “общая усталость и боль”. Лучшим людям Екатерининского времени в искании правды жизни приходилось проходить в этот век легкомыслия и беспутства через стремнины хладного безразличия и самого жгучего отчаяния» (Г.В. Флоровский).

«Реформа Петра Великого и без того нам слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом. С самого начала народ от неё отказался. Формы жизни, оставленные ему преобразованиями, не согласовались ни с его духом, ни с его стремлениями, были ему не по мерке, не впору. Он называл их немецкими, последователей великого царя – иностранцами. Уже одно нравственное распадение народа с его высшим сословием, с его вожатаями и предводителями показывает, какою дорогою ценою досталась нам тогдашняя новая жизнь. Но, разойдясь с реформой, народ не пал духом. Он неоднократно заявлял свою самостоятельность, заявлял её с чрезвычайными, судорожными усилиями, потому что был один и ему было трудно» (Ф.М. Достоевский). С тех пор ведущим сословием становится искусственно взращённое по западным стандартам чиновное дворянство, вытеснившее ученое монашество, священство, предприимчивое купечество.

Послепетровский XVIII век был веком разложения нравов элиты, потрясающей государство переворотами и стремящейся к безудержному обогащению, веком подчинения Церкви, низовых сословий и порабощения крестьянства. Тем не менее накопленных национальных энергий хватило на строительство мощной государственности и на колонизацию огромных пространств.

 

 

 

Причины рассмотренных катастроф во многом коренятся в предшествующих катаклизмах в национальной душе. «Когда мы вдумываемся в трагическую судьбу древнерусской культуры – и прежде всего русской Церкви, – для нас трагедия эта воплощается в двойном и взаимно связанном расколе конца XVII века: расколе старообрядчества и расколе Петра. Пётр вырос под угрозой раскольнических стрелецких бунтов, и не было более ожесточенных врагов его дела, чем последователи “старой веры”. Пётр продолжал в государстве и быте реформу, начатую Никоном в Церкви. Реформа Никона была скромна и совершенно ортодоксальна, реформа Петра ломала все устои древней жизни. Но по приемам своего проведения, по своей насильственности реформа Никона уже предвещала революцию Петра. И в обоих случаях эта насильственность, принимавшая характер жестокого гонения, была до известной степени вынужденной. Оправданием ей может служить склероз русской жизни, окостенелость её, которая не допускала органического обновления. Старина не хотела обновляться, её приходилось ломать – ради сохранения бытия самой России. Роковые последствия этой церковно-государственной революции слишком известны, слишком болят ещё в нас, чтобы на них стоило останавливаться. В религии – конец византийской “симфонии” Церкви и государства, ведомственное включение Церкви в государство, порабощение епископата, принижение духовенства, утрата Церковью надолго своего национального лица, при переходе водительства к малороссам с их католицизирующими, отчасти протестантскими тенденциями. Наиболее страшное – полная секуляризация христианства. На противоположном полюсе, в народных глубинах, горячая, но тёмная религиозность, плодящая изуверские секты, в отрыве от Церкви засыхающая, безблагодатная, не творческая, но всё же мощная рядом с видимой слабостью господствующей Церкви. Возвращаясь к исходному моменту кризиса, мы стоим перед требующим объяснения склерозом XVII века. Теория “бытового исповедничества”, усматривающая в нём самую природу русской религиозности, может служить лишь к оправданию старообрядческого раскола, но не удовлетворяет того, кто умеет различать в Древней Руси богатое цветение духовной жизни. Окостенелость XVII века в основном стволе русской культуры, несомненно, явление упадочническое, а не первичное. Вещественным выражением её может служить сухость московской иконописи XVII века (до немецких влияний), немощное завершение могучей русской живописи XV–XVI веков. Политическому и религиозному кризису XVII века должен был предшествовать иной кризис… Это кризис начала XVI века, известный под именем борьбы “иосифлян” и “заволжцев”. От духовного кровопускания, которое Русская Церковь претерпела в княжение Василия III, она никогда не могла оправиться совершенно. Но, чтобы уяснить себе весь смысл этого явления, надо поставить его в связь с основной линией развития духовной жизни в Древней Руси» (Г.П. Федотов). Победу иосифлянства над нестяжателями Георгий Федотов называл трагедией древнерусской святости.

 

Процесс секуляризации христианской цивилизации был неизбежным по историософской логике возрожденческого гуманизма: эмансипация человека, познание им самого себя, освоение природы сопровождается автономизацией натуралистического знания от религиозного мировоззрения. Не могла избежать секуляризации и Русь, не изолированная от христианского мира. Но формы, масштабы и степень разрушительности секуляризации зависели от позиции Церкви и ведущего слоя, политики власти, реакции народного благочестия. Обмирщение культуры не обязательно приводит к апостазии (вероотступничеству) и богоборчеству. Русское православное общество оказалось неспособным дать адекватный ответ на исторические вызовы.

Ретроградное иосифлянство разоружило русское церковное сознание в борьбе с секуляризацией. Оно ориентировало на чуждые заимствования, было формой натуралистического благочестия, от которого один шаг до материалистического миропонимания. Натуралистическая религиозность обмирщала Церковь, перегружая её материальными функциями, духовно ослабляя её. Иосифлянство отвергло нестяжательскую традицию духовного воспитания человека, что не могло компенсироваться нормами бытового исповедничества. Образ Бога в иосифлянстве как жестокого судии далёк от образа Бога христианского благовестия, преисполненного любви и милосердия, принимающего крестные страдания ради спасения людей. Вера, проистекающая из страха наказания, не крепка и не выдерживает испытаний, легко впадает в богоотрицание. Духовные и нравственные нормы оказываются не усвоенными, если внушаются боязнью Страшного суда. Иосифлянство умаляло образ христианского Бога, что вело к разнузданию человеческого своеволия.

Процесс обмирщения привёл к поражению иосифлянского бытового исповедничества, ориентированного на внешнюю сакрализацию жизни. Секуляризация государства – это катастрофа центральной иосифлянской утопии Священного Царства. Натуралистическая религиозность оказалась неспособной контролировать материальную сферу жизни, пораженчески ушла из жизни – самосжигаясь в скитах, либо в раскол, пытаясь консервировать в своих общинах осколки натуралистического благочестия. Обессиленная Церковь не смогла противостоять вызовам эпохи и защититься от петровского погрома церковных традиций. Духовные православные традиции хранились праведниками на периферии церковной и общественной жизни.

Отношение к секуляризации вырабатывалось в кружке ревнителей благочестия, в котором с 1645 года сошлись будущие лидеры никонианства и раскольников. «Боголюбцы не звали людей в скиты и в монастыри, не прославляли… “прекрасную пустыню” – они предлагали “спасаться в миру”, заводили школы и богадельни, проповедовали в храмах, на улицах и площадях. Личная проповедь – тоже новация. Она уже несколько веков не существовала в русской Церкви и в русской культуре» (А.М. Панченко). Ведя просвещенческую деятельность, боголюбцы организовывали книгопечатание. «Юный царь Алексей не просто им мирволил – он был деятельным членом кружка ревнителей благочестия и всецело поддерживал пуританскую программу оцерковления русского быта, “русскую реформацию”, как выражались иностранные наблюдатели. В “нижегородских пределах” эту программу ретиво проводил в жизнь молодой Аввакум» (А.М. Панченко). Ретиво проводили церковные реформы все участники кружка во главе с царём, жёсткость отражала духовную немочь. «Репрессии признак не силы, а слабости Церкви, которая впервые испугалась мирской культуры как способного к победе соперника. Теоретическое основание этих гонений создали “боголюбцы”, выдвинувшие программу оцерковления жизни и оцерковления человека… Они как бы низводят на землю идеалы спасения души… Цель программы оцерковления жизни – противостояние набиравшей силу секуляризации» (А.М. Панченко).

Среди ревнителей благочестия были люди противоположных духовных формаций, отражавших назревавший раскол церковной общественности: просветители, насаждавшие чуждые идеалы, и охранители, которые в борьбе с зловредными тенденциями защищали историческую косность: «Это был не историографический, а историософский спор – спор об историческом идеале, исторической дистанции, о соотношении духа и интеллекта, человека и времени, о вечности и бренности, о прошлом, настоящем и будущем» (А.М. Панченко). Ни одна из сторон не дала подлинно православные ответы на актуальные вопросы.

Для средневекового сознания история не зависела от воли человека, несла сакральный смысл, определяла судьбу будущего, а культура являлась совокупностью вечных идей, имела вневременной и вселенский смысл. В XVII веке стирается граница между сакральным и профанным миром, между вечностью и бренным существованием, история и культура не зависят от Божественного, человек пытается овладеть ими, превратить в предмет потребления. Если в традиционном мировоззрении история душеполезна – врачует душу, то для новых учителей «история – не идеал, а иллюстрация. Отношение к истории не может быть сведено к “душеполезности”. История самоценна вне отношения к Богу, вечности и душе, она так же “интересна”, как интересен самый процесс творчества и познания… История являет собой нечто вроде рассыпанной мозаики, все фрагменты которой равноправны. Их равноправие, в частности, обусловлено тем, что они отделены от времени, в котором живёт автор, большей или меньшей дистанцией. Всё это – дела давно минувших дней, которые прямо не касаются далёких потомков. К истории можно относиться как к уроку, её можно “аппликовать” на современность, она даёт пищу для размышлений, для забавы, для развлечения. Но история – и в этом главное – нимало не предопределяет судьбу этих потомков, их земное бытие. Прошлое мертво… Здесь выражена новая историософия. История – это память, поэтому ею владеет человек, который в состоянии её оживить, поставить себе на службу… Так в русской культуре появилась идея бесконечности истории, так “воскрешение прошлого” породило переориентацию на будущее» (А.М. Панченко). Новый человек по-иному видел и конец времен. «Для средневекового сознания проблема состояла не в том, что наступит в будущем, а в том, когда это совершится. Средневековье жило в напряженном ожидании Страшного суда и постоянно “вычисляло” его. Эти эсхатологические ожидания особенно характерны для старообрядцев… Они жили в эсхатологическом времени, полагая, что Страшный суд – у порога или уже наступил. Иначе смотрели на будущее “новые учителя”. В барочной культуре тема Страшного суда – одна из ведущих… Но это именно тема, это культура, искусство – всё что угодно, только не вера… В европеизированной культуре идея Страшного суда превратилась именно в идею, стала чем-то “нечувственным”, бесконечно далёким, не учитываемым в исторических прогнозах. Из предмета веры Страшный суд стал предметом искусства, даже предметом ученических упражнений в стихотворстве… Исторический акцент переместился с вечности на землю, с прошлого на будущее, и русские люди – та их часть, которая строила или приняла новую культуру, – перестали думать о сроках светопреставления и готовиться к нему. В связи с этим естественно изменилось и отношение к настоящему. Если прежде настоящее воспринималось как эхо вечности, эхо прошедшего, то теперь оно стало зародышем будущего. Понятие “обновления” приобрело тот смысл, который оно имеет и сейчас. Для барочной культуры обновление – это дело рук человеческих, это накопление нового, того, чего не делали и не сделали раньше. Барочная “новизна” есть преодоление прошлого, а в русских условиях – полный и решительный с ним разрыв. Что касается ревнителей древнего благочестия, то новая историософия, отодвинувшая Страшный суд в бесконечное будущее, превратившая его в мираж, – эта историософия для них как раз и означала реально наступивший конец света... Эсхатологическое отчаяние проявилось в России задолго до раскола Церкви... Не реформа Никона в этом повинна, а перестройка древнерусской жизни вообще. Верхи предлагали русским людям новое будущее, но с точки зрения тех, кто не мог отрешиться от средневекового сознания, этим верхи будущее у них отнимали. “Самоуморения” и самосожжения, которые в совокупности не поддаются никакому рациональному объяснению, и были попыткой вернуть это утраченное будущее» (А.М. Панченко). Новое сознание выхолащивало религиозный смысл истории и её завершения, а сознание иосифлянски-традиционалистское натурализировало представления о Страшном суде, с противоположных позиций лишало историю её подлинно мистического значения.

С изменением восприятия времени менялись многие представления, другой смысл приобретали культура, искусство. «Символом окказионального От лат. ocassio – случай. искусства можно считать фейерверки, столь любимые в Петровское время. Искусство стало фейерверком, ослепительной и красивой, но мгновенной вспышкой, которая тут же гасла. Тогда думали, что настоящее искусство – в будущем. Средневековью с его ориентацией на вечность и на прошлое была одновременно присуща любовь к настоящему, к земной реальности. Петровская эпоха, начертавшая на своём знамени лозунг полезности, нетерпимая к рефлексии, созерцанию и богословствованию, – это, в сущности, эпоха мечтателей. Ещё один плод, возросший на почве новой историософии, – идея быстротечности времени, идея чисто ренессансная… Боязнь промедлить, не успеть, не совладать со временем – типичная черта зрелых лет царя Алексея. При Петре она преображается в практику постоянных реформ» (А.М. Панченко). Птенцы гнезда Петрова из мечтателей превращались в агрессивных утопистов. Идеологическая мания принуждает людей радикально ломать многовековую жизнь и проводить кровавые эксперименты, к чему и сводилась практика постоянных реформ.

Новые учителя были первыми русскими западниками, которые считали, что Русь лишена мудрецов, преисполнена невежества, шествует во тьме, без правильного образования, без света наук. Поэтому «в Москве невежества темность прогоняти» надлежит просветительством и образованием. При этом «отрицается почти всё, что было создано за семь столетий, протекших со времён Владимира Святого. Отрицаются книги и профессиональная музыка, иконы, фрески и зодчество (вспомним хотя бы о запрещении строить шатровые храмы), навыки общения между людьми, одежды, праздники, развлечения. Отрицаются многие традиционные институты – например, институт юродства, который на Руси выполнял важнейшие функции общественной терапии. Анафеме предаются и событийная культура, и культура обиходная, вся национальная топика и аксиоматика, вся сумма идей, в соответствии с которыми живёт страна, будучи уверенной в их незыблемости и непреходящей ценности. Притом цель этого отрицания – не эволюция, без которой, в конце концов, немыслима нормальная работа общественного организма, но забвение, всеобщая замена. В глазах “новых учителей” русская культура – это “плохая” культура, строить её нужно заново, как бы на пустом месте, а для этого “просветити россов” – конечно, по стандартам западноевропейского барокко» (А.М. Панченко).

Традиционалисты боролись с гипертрофированным грекофильством и латинством никониан. Они правомерно утверждали, что русские не исказили церковный обряд, ибо в X веке двумя перстами крестились в Киеве и в Византии; к XVII веку на Руси сохранилось ранневизантийское установление, а греки от него отошли. Традиционалисты противостояли замене веры культурой. Правые в критике и обличениях (излишне агрессивных), консерваторы не смогли противопоставить чуждым веяниям творческую альтернативу. Они примитивизировали смыслы: чуждой, но учёной культуре барокко могли противопоставить только «мужичью» культуру святой Руси.

Автономизация от религии распространялась на быт, культуру, политику, на несакральные сферы. На неизбежную секуляризацию иосифляне отвечают попыткой радикальной сакрализации жизни: «Еще погруженный в старые представления, но уже лишённый стабилизирующих основ древнерусской жизни, десоциализированный, одинокий, смятенный человек мог понять себя лишь как величину сакральную и, чтобы обрести равновесие, перемещал себя из обыденности в сакральный мир» (М.Б. Плюханова). Но всю жизнь невозможно обустроить по монастырскому уставу, утопичные попытки свидетельствуют о потере чувства меры. Когда сакральное заполняет профанное, меркнет само сакральное, ибо подлинно сакральными центрами на земле являются Церковь Божия и душа человека, спасающаяся в Церкви. Поэтому успешно противостоять секуляризации можно христианской духовностью, носителями которой были нестяжатели.

Ретроградно-иосифлянская позиция была утопической и потому бесперспективной. Секуляризация не сводится к апостазии – вероотступничеству, она была негативным, но неизбежным следствием познания человеком природы и самого себя. Натуралистическое рационалистическое сознание Нового времени в некоторых измерениях было более углубленным и реалистичным по сравнению с наивным мифологическим сознанием Средневековья. «В средневековом историческом повествовании человек “абсолютизируется” – он либо абсолютно добр, либо абсолютно зол. Переходы из одного состояния в другое возможны (в том случае, например, когда язычник становится христианином), но это не постепенный, сопровождаемый колебаниями и рефлексией процесс, а резкая, мгновенная метаморфоза. Авторы первых десятилетий XVII в. уже не считают злое или доброе начало в характере человека чем-то исконным, раз навсегда данным. Изменчивость характера, как и его контрастность, сложность, противоречивость, теперь не смущает писателя. Напротив, он доискивается причин такой изменчивости, указывая, наряду с общим постулатом о “свободной воле”, на тщеславие, властолюбие, влияние других людей и проч. “Открытие характера” – общая примета всех более или менее заметных памятников, возникших вскоре после воцарения династии Романовых… Это привело к художественной рефлексии о человеке» (А.М. Панченко).

Сопротивление секуляризации не должно сводиться к огульному и нереальному отрицанию нового. Подлинная христианизация требует не фанатической защиты сложившихся исторических форм, а одухотворения реальной жизни. В первые века христианства Церковь не призывала христиан к отвержению Римской империи и к уходу в катакомбы. Ревнители христианства, защищая чистоту веры вплоть до принятия мученичества, одухотворяли реальную жизнь. Церковь устами отцов и учителей давала внятный ответ на ереси и соблазны эпохи. В результате гонитель христиан – империя добровольно сложила знамена перед Церковью.

У Руси был исторический шанс для эффективного противостояния неизбежной секуляризации жизни: 1) уступить секуляризации натуралистические сферы: быт, социально-экономическую и политическую жизнь, науку, отчасти культуру как средостение между профанной и сакральной сферами жизни; 2) охранять подлинно сакральные центры – Церковь и традиции духовного формирования человека; 3) не сакрализуя материальную жизнь, освящать её духовной энергией сакральных центров, давать религиозный ответ на жизненные проблемы. Цельное и всеобъемлющее религиозное мировоззрение должно привлекать человека не физическим насилием или мистическим запугиванием, а духовным авторитетом истины, что открывает новые возможности преображения жизни.

 

Таким образом, «духовное окостенение русской жизни делало неизбежным как церковный раскол старообрядчества, так и культурный раскол Петра… Ныне уже ясно, что основной путь московского благочестия прямо вел к старообрядчеству. Стоглав недаром был дорог Расколу, и Иосиф Волоцкий стал его главным святым. Вместе с Расколом большая, хотя и узкая, религиозная сила вышла из Русской Церкви, вторично обескровливая её. Но не нужно забывать, что первое великое духовное кровопускание совершилось на 150 лет раньше. Тогда была порвана великая нить, ведущая от преп. Сергия; с Аввакумом покинула Русскую Церковь школа св. Иосифа. Нуль святости в последнюю четверть XVII века – юность Петра – говорит об омертвении русской жизни, душа которой отлетела. На заре своего бытия Древняя Русь предпочла путь святости пути культуры. В последний свой век она горделиво утверждала себя как святую, как единственную христианскую землю. Но живая святость её покинула. Пётр разрушил лишь обветшалую оболочку святой Руси. Оттого его надругательство над этой старой Русью встретило ничтожное духовное сопротивление» (Г.П. Федотов).

Радикальность петровской революции не мотивируется исторической необходимостью насильственного разворота России к Европе. Русская культура никогда не была замкнута и отчуждена от влияний. Интерес к технологической стороне европейской цивилизации проявился в Москве при Иване III и возрастал до Петра I. «Технологическое» знакомство с Европой долгое время не затрагивало или затрагивало минимально культурно-религиозную сферу. Постепенно иммунный механизм слабел. В XVII веке католическое и протестантское влияние проводилось заражёнными латинством образованными выходцами из Малороссии. Русская образованность, основанная на традиционализме, иррационализме, на религиозных интуициях, встречается с образованностью схоластической, упрощённо-систематизированной, внешне броской и яркой. Агрессивная и враждебная Православию западная культура не встречает иммунного противодействия в силу возобладавших иосифлянских настроений – внутреннего прозападничества, формализма, доминирования внешнего благочестия, сервилизма перед конъюнктурными нуждами властей. Поражёнными оказываются целые пласты культуры и богословской мысли (что можно проследить на примере иконописи XVII века В частности, на материале книги Л.А. Успенского «Богословие иконы Православной Церкви».). Протестовать пытаются старообрядцы (по некоторым вопросам с ними солидарен патриарх Никон), однако они выдавливаются из Церкви, которая ослабевает перед нашествием латинства. Образованное общество XVII века не в силах сформулировать национальную идею, сообразно времени толкующую назначение русского мессианства (Москвы – Третьего Рима). Пётр разрушил общество с ослабленной национальной иммунной системой, заражённое «вирусом» латинства, расколотое. Вместо органичного заимствования достижений технической цивилизации и обмена плодами прогресса с Европой Пётр I истребил носителей русских традиций, принудив к низкопоклонству перед Европой и огульному подражательству. Это была катастрофическая замена культурных архетипов русской цивилизации.

В чём причина ослабления национального иммунитета и податливости России XVII века враждебным Православию влияниям? Большую роль сыграли суровые условия исторического бытия русского народа. «Строительство государства в XV–XVI веках, защита его от внешних врагов в условиях низкого уровня прибавочного продукта, обусловленного природно-климатическими факторами, потребовали от общества небывалого напряжения сил. Задачи эти оказались столь трудными, что их решение сопровождалось срывами и чрезвычайщиной (опричнина, крепостничество, Смута). Основная тяжесть государственного строительства легла на крестьянство и посад. Усиление давления на них привело к разрушению патриархального единства общества; оно дало первую трещину. Последовавший рост социальной нестабильности заставил государство избрать “опорное сословие” (дворянство); закономерно прекратили свою деятельность Земские Соборы, то есть органы общественного взаимодействия. Трещины в обществе сделались шире, ослабла не только общественная, но и культурно-духовная конструкция общества. В эти трещины легко проникает инославный вирус – очень подвижный и живучий. Общество начинает фрагментироваться, что и сделало возможным сначала религиозный Раскол, а затем и реформы Петра. Кризис XVII века завершился не выздоровлением и обновлением организма, а его смертью, которую приблизил и ускорил Пётр. Вместо того чтобы лечить недуги древней страны, царь вознамерился завести себе новую страну» (А.В. Лаушкин). В тяжелейших исторических условиях больная и расколотая душа народа не оказалась способной найти благотворный ответ на исторические вызовы.

 

 

 

 

 

 

Интеллигентный человек в современной России, как правило, с благоговением относится к русскому дворянству. Это – дань историческим заслугам сословия русского всеевропейского человечества, создавшего уникальную культуру. Дворянская культура представляется единственно возможной и потому считается культурой подлинно русской. Критика дворянской культуры кажется посягательством на русскую культуру как таковую, на саму Россию. Но тот непреложный факт, что цветущая и непревзойденная русская дворянская культура XVIII и XIX веков повинна в катастрофе XX века, заставляет критически переосмыслить содержание и сущность этого феномена. Насколько культура образованных слоёв России была подлинно русской? Каково внутреннее задание этой культуры? Каких творческих высот она достигла? Как влияла на духовное воспитание народа? Куда, в конце концов, привела Россию культурная верхушка общества – русское дворянство? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо переоценить происхождение, развитие, внутреннее задание и достижения культуры русского дворянства, превратившейся в XIX веке в культуру русской интеллигенции. Не умаляя исторических заслуг образованных слоёв, необходимо непредвзято оценить их роль в российской истории. Это потребует отказа от многих предрассудков. Так, например, социальный статус русского дворянства к XIX веку многим уже представлялся несправедливым, но мало кто сомневался в органичном историческом происхождении этого сословия. Объективный анализ очевидных исторических фактов показывает, что положение дворянства явилось «не как необходимое развитие, но как некоторое уклонение от правильного развития основного духа русской государственности» (И.В. Киреевский), то есть дворянство как класс сложилось в результате исторического насилия.

Об этом писал Иван Лукьянович Солоневич в книге «Народная монархия»: «По русской национальной культуре Пётр и его наследники прошли батыевым нашествием… Старая Московская демократическая Русь, политически стоявшая безмерно выше всех современных государств мира, петровскими реформами была разгромлена до конца. Были упразднены и самостоятельность Церкви, и народное представительство, и суд присяжных, и гарантия неприкосновенности личности, и русское искусство, и даже русская техника: до Петра Москва поставляла всей Европе наиболее дорогое оружие. Старомосковское служилое дворянство было превращено в шляхетский крепостнический слой. Все остальные слои нации, игравшие в Москве такую огромную национально-государственную и хозяйственную роль: духовенство, купечество, крестьянство, мещанство, пролетариат (посад), были насильно отрешены от всякого активного участия во всех видах этого строительства. Потери русской культуры оказались, на данный момент, безмерно выше, чем потери от коммунистической революции… Начисто оторванный от почвы, наш правящий слой постарался ещё дальше изолировать себя от этой почвы и культурой, и языком, и даже одеждой… Пётр не только “прорубил окно в Европу”, он также продавил дыру в общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту дыру, захватило власть над страной, и, конечно, для него было необходимо отделить себя от страны не только политическими и экономическими привилегиями, но и всем культурным обликом: мы – победители, не такие, как вы – побежденные. Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если на Западе “шляхта” была отделена от “быдла” целой коллекцией самых разнообразных культурно-бытовых “пропастей”, то такие же пропасти надо было вырыть между победителями и побежденными новой послепетровской России. Если вместо прежнего поместного владельца и тяглового крестьянина, на разных служебных ступенях несущих одинаковую государственную службу, возникли шляхтичи, с одной стороны, и рабы – с другой, то логически было необходимо отделить шляхтича от раба всеми технически доступными способами и внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм, иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже иной язык».

Пётр привил новому дворянству манеру издеваться над исконно русскими традициями. «Укрепив свой правящий центр в далеком нерусском Петербурге, устранив на сто лет русскую монархию, превратив себя – в шляхту, а крестьянство – в быдло, согнув в бараний рог духовенство, купечество и посадских людей, – дворянство оказалось в некоем не очень блистательном одиночестве. Общий язык со страной был потерян – и в переносном, и в прямом смысле этого слова: дворянство стало говорить по-французски, и русский язык, по Тургеневу, “великий, свободный и могучий”, остался языком плебса, черни, “подлых людей”, по терминологии того времени. Одиночество не было ни блестящим, ни длительным. С одной стороны – мужик резал, с другой стороны и совесть всё-таки заедала, с третьей – грозила монархия. И как бы ни глубока была измена русскому народу – русское дворянство всё-таки оставалось русским и его психологический склад не был всё-таки изуродован до конца: та совестливость, которая свойственна русскому народу вообще, оставалась и во дворянстве. Отсюда тип “кающегося дворянина”. Это покаяние не было только предчувствием гибели – польскому шляхтичу тоже было что предчувствовать, однако ни покаяниями, ни хождениями в народ он не занимался никогда. Не каялись также ни прусский юнкер, ни французский виконт. Это было явлением чисто морального порядка, явлением чисто национальным; ни в какой другой стране кающихся дворян не существовало. Сейчас, после революции, мы можем сказать, что это дворянство каялось не совсем по настоящему адресу и что именно из него выросли наши дворянские революционеры, начиная от Новикова и кончая Лениным… Российский дворянин ни одного русского явления не мог назвать соответствующим ему словом, в голове его образовался “круг понятий, не соответствующий ни иностранной, ни русской действительности” (Ключевский), – то есть никакой действительности в мире» (И.Л. Солоневич).

Политические преобразования Петра I завершили начавшуюся при Алексее Михайловиче трансформацию сословной монархии в абсолютистскую. Дворянство в XVII веке сделалось наиболее влиятельным социальным слоем, давление интересов и вкусов которого испытывали государство, общество и культура. Оно толкало государство к реформированию на абсолютистских началах, добилось поземельного крепостного права, затем (во второй половине XVII века) – его превращения в личное право. При Петре русское царство жёстко перестраивается в абсолютистскую бюрократическую монархию, опирающуюся на дворянство. В результате насильственных «реформ» дворянство подчиняет остальные сословия: крестьянство, городской посад, традиционное купечество, которое заменено кумпанствами. В сфере культуры «в Петровское время не столько усваивались “общечеловеческие начала” европеизма, сколько попросту вводилась западная рутина. Вводилась мерами принуждения и средствами, слишком часто морально унижающими» (Г.В. Флоровский).

 

 

 

Реформы Петра I отрывают служилое дворянское сословие Московской Руси от отечественной культуры и насильственно ориентируют на Запад. Пропасть между дворянством и народом ширится от десятилетия к десятилетию. Дворяне при Петре I говорили на голландском, затем на английском, c конца XVIII – на французском языке. Дворянских детей учили говорить на европейском языке, только затем и не всегда – по-русски. «Мы были на руках французской гувернантки, позднее узнали, что мать наша не она, а загнанная крестьянка», – писал в век пробуждения дворянского самосознания Александр Герцен. Низкопоклонство перед Западом сочеталось у дворян с доморощенной спесью. Постепенно дворяне теряют чувство гражданского и социального долга. При Екатерине II дворянство секуляризовало Церковь, закрепостило крестьянство (крепостное право переродилось из поземельного в личное, ужесточилось и распространилось на новые территории), подчинило остальные сословия и освободилось от обязательной государственной службы. Дворянство превратилось в единственный культурный и образованный слой России, ибо мыслило европейскую образованность и культурность единственно возможными. История России и народные массы считались дворянством «варварскими». К XIX веку остальные сословия представляли собой бессмысленные и мычащие (по определению Н.А. Бердяева) массы. Русская светская культура превратилась в культуру дворянскую, ибо традиционная народная культура вымарывалась как «варварская». Дворянство превратилось в паразитический класс – без отечества, без собственной культуры, без долга, с узурпированными правами и привилегиями. «Улетели мы от народа нашего, просветясь, на Луну, и всякую дорогу к нему потеряли» (Ф.М. Достоевский).

Социальный, экономический, политический, культурный статус, место и роль в истории своего народа – историческое положение русского дворянства было изначально неорганичным и искажалось со временем. Отсюда экзистенциальное От экзистенция (лат. existentia) – существование. Экзистенциалии – способы человеческого существования, категории человеческого бытия. В данном случае экзистенциальные – исторически заданные способы, формы и типы существования субъекта (человека, сословия, народа, культуры), во многом определяющие его ментальность, характер, установки, самоидентификацию, отношение к окружающему миру. состояние дворянства – историческое самоощущение и самосознание, мотивы и претензии, воля и рефлексия – было больным. Понимание себя и мира у дворянства было искаженным. «Первородный грех» дворянской культуры был унаследован порожденной ею интеллигенцией.

Провинциальное мелкопоместное дворянство оставалось близким к народной жизни и сохраняло национальные черты. Оно плохо знало иностранные языки, жило патриархальным укладом, вынуждено было физически трудиться. Связь с народом сохранялась вопреки социальному статусу. Но национальные свойства оценивались как признак бескультурья провинции, которая всеми силами равнялась на европеизированные городские центры. Это денационализировало и патриархальное дворянство. Дворянство в целом отделяла от народа пропасть социального рабства, которую не уменьшали патриархальные отношения с крестьянством.

Две культуры сосуществовали в противоречивых отношениях. «Даже в XVIII веке русское барство, особенно в нижних слоях его, много народнее, чем выглядит на старинных портретах и в биографиях вельмож. Не все получали свой последний лоск в Версале. В саратовских и пензенских деревушках – я говорю о дворянстве – XVII век затянулся чуть не до дней Екатерины. Обе культуры живут в состоянии интрамолекулярного взаимодействия. Начавшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Петербурга есть история медленного возвращения. Перемежаясь реакциями, но всё с большей ясностью и чистотой звучит русская тема в новой культуре, получая водительство к концу XIX века. И это параллельно с неуклонным распадом социально-бытовых устоев древнерусской жизни и выветриванием православного сознания. Органическое единство не достигнуто до конца, что предопределяет культурную разрушительность нашей революции» (Г.П. Федотов).

 

 

 

Выражая типично интеллигентски-дворянское сознание, Николай Бердяев писал: «Россия и Европа, Восток и Запад – вот основная тема русской рефлексии, русских размышлений». Эта тема была основной только для образованного общества – начиная с XVIII века. Россия – огромный Евразийский материк, который не вмещается в измерения ни Востока, ни Запада. Коллизии Востока и Запада не было в древнерусском сознании, которое открыто и азиатской Монголии, и восточной Византии, и Западной Европе. Тема России и Запада была основной в формировании дворянства и интеллигенции, поэтому стала острой для них. Птенцы гнезда Петрова были воспитаны на любви к передовому Западу и отталкивании от дикого Востока. Всё в России воспринималось ими как низкое, подлое, варварское, подлежащее европейскому просвещению. Петровское дворянство не видело реальную Россию, но и любовь к Европе имела своим предметом не существующее в реальности. Русское образованное общество по существу не знало европейской культуры, не понимало культурных различий европейских народов. Для французов дикий Восток начинался за Рейном, они относились к немцам с таким же снобизмом, как немцы к русским. Для англичан подлинно европейское сохранялось только в пределах Альбиона. Для всех европейцев граница между добром и злом совпадала с границей между Западом и Востоком, что слепо было заимствовано русским дворянством. Сознание дворянства изначально – по происхождению и установке – иллюзорно, пронизано болезнью лжеевропеизма (по выражению Ф.М. Достоевского), его духовная родина – в мифической Западной Европе.

Иллюзия «русского Запада» в сознании дворянства была основана на мифе об азиатском варварстве, отсталости и замкнутости России и о западной культурности и прогрессе. «Русский Запад» существовал в умах русского образованного общества, которое было «нашим скитальцем по чужим парадным и непарадным подъездам» (И.Л. Солоневич). Западноевропейская культура воспринималась как общечеловеческая и единственно возможная, по отношению к ней отечественная культура является варварской. В дворянском сознании Россия лишается онтологического статуса, культурной самобытности, исторической миссии. Она должна стать почвой для взращивания великой европейской культуры. Иллюзия «русского Запада» диктовала, что нужно заимствовать в Европе и внедрять у себя. Иллюзорная ориентация приводила к заимствованию не европейских достижений, а ошибок и заблуждений. «Некоторые основные движущие факторы европейской духовной культуры (например, европейское правосознание) русскими верхами усваивались плохо» (Н.С. Трубецкой).

Н.Я. Данилевский описывал формы иллюзорного дворянского сознания: «Все формы европейничанья, которыми так богата русская жизнь, могут быть подведены под следующие три разряда: 1) Искажение народного быта и замена форм его – формами чуждыми, иностранными; искажение и замена, которые, начавшись с внешности, не могли не проникнуть всё глубже и глубже. 2) Заимствование разных иностранных учреждений и пересадка их на русскую почву с мыслью, что хорошее в одном месте должно быть и везде хорошо. 3) Взгляд как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения; рассматривание их в европейские очки… причём нередко то, что должно бы нам казаться окруженным лучами самого блистательного света, является совершенным мраком и темнотою, и наоборот». Русский ведущий слой заимствовал на Западе мировоззрение в наиболее радикальных, то есть мрачных и тёмных формах.

Иллюзия «русского Запада» отражает не географию пространств, а географию душевных состояний. На ней были воспитаны поколения русского образованного общества. Больная иллюзия искажала реальность, насильственное её воплощение разоряло исконно русскую культуру. Иллюзия обречена разбиваться при встрече с реальностью, чем объясняются разочарования русских при поездках по Западной Европе. (При всем западнофильстве русское дворянство не превращалось в предателей-космополитов, в отличие от современных «либералов»-западнофилов на содержании; верность трону и ревность к службе были нормой для представителей этого сословия. Этим государственническим настроем дворянство отличалось от демократической интеллигенции разночинского закваса и от современных поклонников общечеловеческих ценностей. Будучи адептом чуждой западной культуры, дворянство не превратилось в «пятую колонну» Запада в смысле политическом). Печать ложного статуса умаляла достоинства и увеличивала недостатки дворянского сословия: «Пороки крестьянства и старого купечества были пороками личными; национально, в смысле общего типа, оба эти сословия были почти всегда безукоризненными; дворянство же, во многих случаях лично почтенное и государственно всегда чрезвычайно доблестное, с точки зрения национально-культурного типа было ниже и хуже не только китайских мандаринов, но даже и турецких пашей и беев, которых, по крайней мере, резкие особенности их религии принуждают не всё своё уступать европеизму, не все обычаи, не все поверия, не все юридические понятия, и т.д.» (К.Н. Леонтьев).

 

 

 

Пётр I прорубил окно не в Европу, а, по характеристике Ивана Солоневича, в некую Лапландию – холодную страну судорожных грёз и больных мечтаний. В этой искусственной стране, воплощением которой стала призрачная столица болот и туманов – Петербург, было выведено новое племя людей с лжеевропейской ориентацией. «Русскому человеку… надобно было почти уничтожить свою народную личность, чтобы сродниться с образованностью западною, ибо и наружный вид, и внутренний склад ума, взаимно друг друга объясняющие и поддерживающие, были в нём следствием совсем другой жизни, проистекающей совсем из других источников» (И.В. Киреевский). Воспитание «русских европейских умов» (Ф.М. Достоевский) создаёт нацию в нации, или народ вне нации: смесь голландского и немецкого в одежде, французского с нижегородским – в языке, помесь западного рыцарства и восточной дикости – в нравах.

С Екатерининских времён дворянство, освободившееся от обязательной государственной службы и подчинившее остальные сословия, превращается в паразитический класс. У екатерининских вельмож – питомцев Петра – считалось престижным жить не по средствам, тратить на удовольствия как можно больше. Маниакальное стремление к обогащению ради роскоши, комфорта и удовольствий было неведомо допетровской Руси, где золото, парча, драгоценности служили символом сана, родовитости, общественного статуса, где богатством не мерилась ценность человека. Нормальное состояние боярина Московской Руси – государева служба с обязанностями, правами и благами, которые она предоставляет. Послепетровский вельможа стремится к службе ради богатства, которое позволяет пресыщаться светскими забавами. При неизбежном в суровой стране низком прибавочном продукте ведущий слой паразитически грабил трудовые сословия, изъятые средства тратил на покупку зарубежных предметов роскоши, финансируя промышленность европейских стран. Первоначальное накопление национальных сил, необходимое для культурного взлета, было эгоистически задержано русским барством. Принуждение крестьян кормить не воина и государева слугу, а ублажать бездельника расширяло социальную пропасть между крестьянством и дворянством до ненависти, что было причиной многих бунтов.

На дворянское сословие можно распространить определение Игоря Шафаревича – малый народ, который стал завоевателем на своей Родине, поработил и истощил её силы, который два века воспитывался на любви к несуществующему Западу и к не лучшему из существующего на Западе, на презрении к русскому духу. Носитель русской светской образованности переставал быть русским, при этом претендовал на выражение русского самосознания. «Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, – со времён Петровских высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний» (Н.М. Карамзин).

Социальная пропасть между дворянством и остальными сословиями играла и предохранительную роль. Пока проевропейское дворянство было отделено от низших классов стеной привилегий, «оно могло вредить народу только вещественно, стеснять его волю, наносить безнаказанно ему личные оскорбления, пользоваться иногда неразумно и жестоко даровым трудом мужика, брать с купца взятки без всякого зазрения совести. Всё это так; но оно не могло тогда вредить народу духовно, государственно, воспитательно, религиозно и культурно, стирая своим примером и влиянием драгоценные черты его национального характера. Нанесению этого рода вреда (несравненно более существенного, чем вред материальный и личный в глазах того, кто понимает, что значат слова: государство, нация, культурный тип!), – нанесению этого вреда препятствовали тогда глубокие предрассудки и закоренённые привычки обеих сторон. Эгоизм и открытое презрение высших, привилегированных – с одной стороны; апатия и скрытое отвращение низших – с другой спасали культурный стиль народа. Высшие не спешили учить и ласкать низших, привлекая их этой лаской постепенно к подражательности. Низшие, со своей стороны, смотрели на “господ” как на нечто чуждое, “немецкое” и даже весьма противное, не потому именно, что “наказывает” и “заставляет на себя работать”, а потому, что “в узком и коротком платье ходит, посты плохо соблюдает” и т.д.» (К.Н. Леонтьев).

К XIX веку русская дворянская культура, особенно русская классическая литература, достигла непревзойденной высоты. «Дворянство было нашим передовым культурным слоем. Дворянство создало великую русскую литературу. Дворянские усадьбы, дворянские семьи были первой нашей культурной средой. Красота старого русского быта – дворянская красота. Благородный стиль русской жизни – прежде всего дворянский стиль. Чувство чести прежде всего и более всего развивалось в русском дворянстве. Русская гвардия в своё время была школой чести» (Н.А. Бердяев). Эту характеристику можно усилить на опыте современности. Многое из того, что мы находим лучшего вокруг себя, к чему тянется наша душа, создано русским дворянством. Мы и к христианству приходили при коммунизме через русскую дворянскую литературу. Бесспорные заслуги дворянства перед Россией возрастают перед лицом того факта, что оно было физически истреблено большевизмом, а культура русского дворянства десятилетиями выжигалась из нашего сознания. Но все традиционные классы и сословия России были также уничтожены большевиками. Русское дворянство несёт неизмеримо большую вину за происшедшее, ибо оно идейно взрастило и вдохновило те течения, которые породили большевизм, на ранних этапах поставляло основные кадры организаторов идеологического нашествия. Перед лицом жёстких исторических выводов характеристика, данная дворянству Николаем Бердяевым, бледнеет. То, куда завел страну передовой культурный слой, заставляет поставить вопрос: почему и какой ценой дворянство стало передовым слоем? Было ли только оно призвано к культурной миссии в России?

То, что русская культура к XIX веку была дворянской, не доказывает, что дворянство было наиболее талантливым и творчески одаренным сословием в России. В нём выразилась общая талантливость русского народа, которая могла только так проявиться, ибо только дворянство имело условия, необходимые для культурного самовыражения и творчества. Высокая дворянская культура не оправдывает социального паразитирования дворянства и разгрома им традиционной национальной культуры.

 

 

 

Какой была бы русская культура, если бы она получила возможность развиваться органично, а на месте Петра I оказался не радикал и циник, а реформатор-традиционалист? Если бы России удалось сохранить традиционные формы жизни и не прививать чуждые, это позволило бы сформироваться самобытной православной культуре. Представим себе, вслед за Иваном Солоневичем, что накопление творческих сил русского народа к XIX веку произошло без духовных срывов иосифлянства и их последствий, без дворянской революции Петра I. Дворянство со времён Петра I не было фатально приговорено к паразитическому статусу и разрушительной роли. Дворянское сословие могло преодолеть эгоистические инстинкты и встать на путь патриотического служения, который виделся лучшим людям России. На арене русской истории мог появиться «высший культурный тип, которого нет в целом мире, – тип всемирного боления за всех… Русский дворянин как провозвестник всемирного гражданства и общечеловеческой любви. Это завещано ему ходом истории» (Ф.М. Достоевский). В такой ситуации сохранились бы и развивались органичные российские сословия: служилое, а не паразитическое дворянство, традиционное предприимчивое и грамотное купечество, самоуправляющиеся городские сословия – ремесленники и посад. Не прервалась бы традиция крестьянской грамотности допетровской Руси, когда отец учил сына читать по Псалтири. Внутренне свободное и сознательно ответственное крестьянство невозможно было бы превратить в немых рабов. Такое состояние народа предохранило бы Россию от многих трагических срывов. Деловые и служилые сословия, развиваясь в атмосфере традиционного уклада, стали бы носителями богатой светской культуры.

Представим, что Русская Церковь сохранила самостоятельность и независимость от государства, духовный авторитет у правящего слоя и детоводительскую миссию по отношению к народу. Что в ней живы традиции Сергия Радонежского и гармонично уравновешивались традиции Нила Сорского и Иосифа Волоцкого. Над церковностью не глумились, как при Петре I, иконы не сжигались, храмы не разрушались, монастыри не закрывались, как при Екатерине II, а оставались бы очагами духовной культуры, хозяйственной колонизации и благотворительной деятельности. Ученое монашество было бы носителем православной русской культуры, а образованное духовенство – воспитателем народа в её традициях. Духовные и светские школы создавались бы на основе православной русской культуры.

Представим, что формы государственного управления в России складывались не в результате слепого копирования европейских образцов и насильственного слома русских, а совершенствовались на основе киевско-новгородско-владимирско-московской государственной традиции.

Представим, наконец, что правящий слой России не разрушал десятилетиями традиционные формы жизни. Не грабил народ, богатство тратил на культурный прогресс, а не обменивал на европейскую роскошь. Чем обладала бы Россия, если бы не пережила этого хищнического разграбления национальных богатств и траты народных сил?!

Русская православная культура, не отрываясь от отечественных корней, вошла бы в соприкосновение с западной, будучи зрелой и подготовленной к восприятию здоровых влияний, заимствования были бы основаны на органичном росте своего. Без насильственного переворота Петра I взаимовлияние было бы безболезненным и плодотворным. Русской мысли не пришлось бы пробиваться через испуг, запрет и консервацию, через искус неправославного богословия, рационалистической и эмпирической философии.

В представляемой ситуации массы народа не были бы лишены возможности творческого самовыражения, а творчество культурных слоёв не было бы искажено сознанием собственного незаконного происхождения и паразитического положения. Социальная база для формирования и роста культурных слоёв была бы шире. В каждом служилом сословии могли бы выделяться творчески одарённые личности, которые сформировались бы в органичный культурный слой и пришли к культурному творчеству как к духовному тяглу, назначению, а не от пресыщенности и необходимости заполнить и скрасить досуг. При естественном развитии нация, выделяя в себе культурный слой, смогла бы создать соответствующие условия для его социального и экономического существования. Представим себе, во что могла бы к XIX веку развиться традиция грамотности крестьянского сословия, какую литературу создало бы традиционное русское дворянство, образованное свободное купечество и посад, когда они обрели бы свой голос; какие философские и богословские традиции развились бы в свободной Русской Церкви, какую невиданную русскую архитектуру, живопись, музыку, какой органичный общенациональный быт и уклад создали бы свободные и трудолюбивые русские сословия! Оглядываясь на великую прекрасную Россию, которую мы потеряли в 1917 году, можно представить, какое величественное создание являла бы Россия, избежавшая некоторых исторических катастроф.

Представляя реальную историческую возможность органичного развития русской цивилизации, приходишь к выводу, что сложившееся положение не оправдано тем, что так сложилось. Искусственное выделение паразитического культурного слоя не является ни единственно возможным, ни лучшим путём для создания самобытной национальной культуры.

 

Для чего эти гипотетические проекции? В прошлом можно искать не только то, что было, но и то, что могло быть и что должно было быть. В прошлом для нас важно не только фактическое, но и должное, которое необходимо представлять для осмысления настоящего. Когда мы пытаемся установить, что должно было быть, мы познаем, что должно быть в настоящем и будущем. Поиски истинной линии прошлого помогают понять настоящее и обрести подлинное будущее. Поэтому ретроспекции не являются пустыми фантазиями. История не фатальна, у России были благие возможности. Судьба России могла оказаться более цельной и здоровой. Вряд ли русскому народу удалось бы всецело воплотить свой идеал – это невозможно в пределах земной истории. Но сам идеал мог оказаться более осознанным, многое в жизни могло больше соответствовать этому идеалу. Это сделало бы жизнь более органичной и предохранило бы Россию от глобального крушения в начале ХХ века. Органичная русская православная цивилизация несла бы миру отличный от современной цивилизации взгляд на бытие. Деятельная и ответственная православная культура оказалась бы более здоровой основой для жизни и познания. В такой России не смогли бы получить распространение и роковое влияние небытийные идеологии.

Подводя итоги, можно сказать, что при Петре I дворянство превращается в завоевателей в своей стране, разрушивших исторический уклад жизни, подчинивших все другие сословия. К концу XVIII века дворянство  становится паразитическим классом, без гражданских обязанностей и социальной ответственности, живущим чуждыми России интересами и говорящим на иностранных языках. «Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Пётр» (Н.М. Карамзин). Появление этого духовно безродного сословия было историческим насилием. Дворянство становится единственным носителем светской культуры и к XIX веку создает культуру, которая в лучших представителях пытается повернуть к народным истокам, но несёт в себе и семена разрушения. С конца XVIII века внутри дворянства выделяется интеллигенция – сословие строителей культуры. На всю жизнь дворянской интеллигенции падает тень «первородного греха» сословия, сформировавшегося на иллюзии «русского Запада», что и будет основной причиной разложения и гибели, вернее – самоубийства культуры русского дворянства в начале ХХ века.

 

 

 

 

 

 

 

В чём причины и корни социального эгоизма, утопизма, нигилизма, анархизма и антигосударственных, противонародных инстинктов, которыми в большой степени руководствуется русская интеллигенция на протяжении двух веков своего существования? Интеллигенция как образованное сословие, сознающее своё культурно-просветительское назначение, выделяется в дворянстве в конце XVIII века. Новое сословие наследует «первородный грех» дворянства. В образованном обществе господствовало умонастроение, которое сформирует либеральную и революционную интеллигенцию.

Правящие сословия со времён Петра I формировались в неестественных условиях безукладья – вне национальных традиций. Образованное общество ориентировалось на радикальные веяния с Запада и агрессивно реагировало на независимый голос в отечестве. Творчество и жизненная позиция гениальных русских писателей, художников, музыкантов не вписывались в общепринятые мнения. Человек органично формируется в традиционном жизненном укладе. Вне исторических традиций только гениальные одиночки способны пробиться к истокам национальной культуры. Это и было причиной болезненного конфликта поэта и черни (А.С. Пушкин), конфликта творческой личности и общественного мнения, в котором господствовал маниакальный тон – «клеветнический террор в либеральном вкусе» (Н.С. Лесков). После публикации романа «Некуда», разоблачающего нигилистов, властитель леволиберальных умов Писарев заявил, что его очень интересуют два вопроса: найдется ли в России журнал, который осмелится напечатать Лескова, и найдется ли честный писатель, готовый сотрудничать в одном с Лесковым издании? Прогрессивная общественность по окрику духовного вождя выбросила Лескова на долгие годы из литературного процесса. Клевету о том, что Лесков был подкуплен Третьим отделением, публично опровергли только после смерти писателя, который в конце жизни говорил: «Двадцать лет гнусное оклеветание нёс я, и оно мне испортило немногое – только одну жизнь».

 

Новый социальный слой дворянской интеллигенции нарождался в духовно нездоровой атмосфере. Судорожные, своевольные Петровские «реформы» отозвались в образованном обществе к концу XVIII века глубоким разочарованием и апатией. В обществе становится популярным тип человека чувствительного, задумчивого, погружённого в святую меланхолию. Изнеженность, безвольная рефлексия в «пышный, мечтательный и смутный век» (прот. Георгий Флоровский) не способствовали цельному формированию личности. Чувство культурного призвания образованных слоёв пробуждается в туманной атмосфере «вздохов и слез, грёз наяву» (прот. Георгий Флоровский). Болезненные качества передались нарождавшейся дворянской интеллигенции.

Самосознание русской интеллигенции пробуждалось вне национального православного мировоззрения. Зародилось оно в формах европейского просветительства. Болезненной реакцией ослабленного религиозного чувства на рационалистическую, материалистическую и атеистическую атмосферу Просвещения была заимствованная синкретическая (неорганично соединяющая разнородные элементы) религиозность масонства: «В XVIII веке в масонских ложах укрывался спиритуализм от исключительного господства просветительского рационализма и материализма» (Н.А. Бердяев). Масонские увлечения в России конца XVIII века олицетворяли религиозно-нравственные искания дворянского общества, но поиски истинного христианства, верного знания о Боге, о природе и человеке были ориентированы антиправославно и антинационально. Отрицая Церковь, проповедуя абстрактные общечеловеческие идеалы любви и братства, масоны разрушали национальные культуры и христианские конфессии, которые воспитывали подлинную любовь и братство. В основе их ложной религиозности лежали чёрная мистика, изощренная ритуальность, болезненная конспиративность. Одновременно с масонством заимствовалась экзальтированная религиозность пиетизма Течение в лютеранстве, утверждавшее строгое благочестие и подвижничество в повседневной жизни.: «Развивается какая-то нездоровая искательность духа, мистическое любопытство… Всё это в стиле той эпохи, когда вместо “веры” предпочитали говорить об “умонаклонении к добру”… Вдруг и сразу рождавшаяся русская интеллигенция получила целую систему мистических возбуждений и включилась в западную мистическо-утопическую традицию, в ритм пореформационного мистицизма. Приучались и привыкали читать квиетических мистиков и пиетистов» (прот. Георгий Флоровский).

В начале XIX века возникли абстрактно-идеалистические увлечения. «Это была эпоха мистических течений, масонских лож, интерконфессионального христианства, Библейского общества, Священного союза и теократических мечтаний» (Н.А. Бердяев). Само же христианское учение, вспоминал А.И. Кошелев о духовных исканиях начала XIX века, «казалось …нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров». Внехристиански ориентировано было не только общество, но и власть: «Александра I можно назвать русским интеллигентом на троне… Александр I был связан с масонством и так же, как и масоны, искал истинного и универсального христианства. Он… молился с квакерами, сочувствовал мистицизму интерконфессионального типа. Глубокой православной основы у него не было» (Н.А. Бердяев). Нередко инициатива отторжения от Православия исходила и от власти: «Приказано было быть мистиками и интерконфессиональными христианами. Запрещались даже книги в защиту православной Церкви» (Н.А. Бердяев). Духовные поиски интеллигенции были очерчены роковым кругом иллюзии «русского Запада». А.С. Пушкин описал это иллюзорное жизнечувствие:

 

 

После французских походов русской армии в 1814–1815 годах «два влияния хлынули в душу русской интеллигенции одновременно: влияние Вольтера – его иронии, его сомнения, его рассудочного прозаизма (ибо поэтом в истинном звучании Вольтер не был никогда), его прикровенного и всеразъедающего нигилизма; и влияние Байрона – его английского сплина, захотевшего выговорить себя в сфере духа, его аффектированной игры с мрачностью, уныньем и отрицанием. Эти два влияния залили тогда всю Европу; они дошли и до нас, чтобы во второй половине XIX века освежиться и обновиться влияниями Ницше и Маркса. И вот в первой половине XIX века русская интеллигенция научилась у Вольтера нигилистической улыбке, а у Байрона богоборческой позе. Она переняла от Байрона манеру аффектированно идеализировать чёрный угол своей души. Такой черный угол есть почти у каждого человека: это угол духовно осужденного и отвергнутого, но не сдавшегося и не подчинившегося, а, напротив, с вызовом самоутверждающегося инстинкта, желающего, вопреки всему, провести и оправдать свои жизненные вожделения. В этом углу заводятся: ироническое отношение ко всему духовному и божественному; тяга к кощунству, безверие, безбожие, злоба, зависть, уныние, отчаяние, пессимизм, материализм – словом, всё то, что питает в душе революционность и безбожие… Этот дух иронического всеосмеяния соединился и сросся впоследствии с духом рассудочного просвещения, сенсуализма и материализма» (И.А. Ильин).

Неискоренимое, но слепое религиозное чувство заставляло интеллигенцию блуждать вокруг христианства, но русское Православие было генетически табуировано для интеллигенции. Интеллигенция не смогла обрести то, что утеряла дворянская культура. Отцам предстояло расплачиваться перед детьми за исторический грех дедов. Некогда отцы русской интеллигенции оторвались от духовных устоев отечественной культуры и отдались миражу западного просвещения и прогресса. В глазах русских культурных людей самобытная Россия была страной невежества и бескультурья. Сознание интеллигенции балансировало между иллюзией русского прогрессивного европеизма и фикцией азиатской, варварской, отсталой России. Герою комедии «Бригадир» Фонвизина принадлежат слова, которые может повторить вся русская интеллигенция: «Тело мое родилось в России, но дух мой принадлежит короне французской». Духовная родина русской интеллигенции – некая мифическая европейская культура, местонахождение которой – в искажённом сознании русских образованных людей.

Герой комедии «Горе от ума» А.С. Грибоедова Чацкий возвращается на родину из «чужих краев» и жаждет вдохнуть «сладкий и приятный» «дым Отечества». Но оказывается в атмосфере, где «нечистый этот дух пустого, рабского, слепого подражанья» иностранцам, где убеждены, «что нам без немцев нет спасенья», где, пожалуй, «со всей Европой породнятся», где «смешенье языков: французского с нижегородским». В связи с подражанием Западу в комедии возникает тема народа:

 

 

О степени денационализации образованных русских сословий свидетельствует русская литература, которая в течение XIX века безуспешно пыталась описать представителя русского национального типа: «Среди героев грибоедовской комедии не отыскали “русского лица” ни Гоголь (“Прямо русского типа нет ни в ком из них…”), ни Достоевский (“Наша русская Европа”). Это не удивительно: “русского лица” в современном ему обществе не увидел сам Грибоедов. Искал, пытаясь отбросить всё наносное, но не нашёл. Услышал слова о необходимости “воскреснуть” “от чужевластья мод”. Но и только. Чацкий тоже искал “дым Отечества”, но нашёл в Москве лишь “французскую провинцию”… Герою “Горе от ума” просто не за что зацепиться ни в пространстве (не нашёл родины), ни в историческом времени (не принимает ни “века нынешнего”, ни “века минувшего”). Как это ни парадоксально, но Чацкий, призывающий к возрождению русского начала, – типичный байронический герой (один из первых в русской литературе), мечущийся по всему свету в поисках хоть какого-то “уголка”. Чацкий вместе с пушкинскими Кавказским пленником и Алеко открывает собой в нашей литературе длинную череду этих “оторванных листков”. Что же касается упреков в отсутствии “русских лиц” в комедии Грибоедова, то с этими “лицами” возникали трудноразрешимые проблемы и у более поздних писателей – у тех же Гоголя с Достоевским. Первый только обещал в “Мертвых душах”: “Но… может быть, в сей же самой повести почувствуются иные, ещё доселе небранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, предстанет муж, одаренный божескими доблестями, или чудесная русская девица, какой не сыскать нигде в мире”. И в центре большинства художественных произведений Достоевского всё-таки стоят не “русские лица”, а петербургский Бонапарт или “гражданин кантона Ури”» (Г.А. Анищенко).

 

Катализатором духовного помутнения русского образованного общества оказались западные разрушительные идеологии – рационализм, эмпиризм, позитивизм, материализм, атеизм, социализм. Русское думающее сословие выращивалось в сугубой ориентации на чужеродные антиправославные влияния. Новый центр культурного самосознания изначально оказался искаженным и смещенным. Через него вливались в душу России духовные яды из Европы. Он вбирал в себя духовные болезни российской истории и был отрезан от притока здоровых сил. Интеллигенция увеличивала порочное наследие собственными заблуждениями, пороки прошлого кристаллизовались в современные «идеалы», которые становились возбудителями новых духовных болезней. Новые грехи порождались больной реакцией на старые. Это был роковой круг судьбы русской интеллигенции.

О духовной несамостоятельности русской интеллигенции иронично писал Ф.М. Достоевский: «Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта – всего, всего, всего, всего, всего ещё в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться – въелись». Сознание интеллигенции было ориентировано на западную «просвещенность», которая воспринималась через иллюзию «русского Запада», нацеленную не на достижения западной культуры, а на отжившие предрассудки, больные фантазии, радикальные идеи. Поэтому «влияние Запада на Россию было совершенно парадоксально, оно не привило русской душе западные нормы. Наоборот, это влияние раскрыло в русской душе буйные, дионисические, динамические, а иногда и демонические силы. Душа расковалась, и обнаружился динамизм, неведомый допетровской эпохе. Бесконечность стремлений западного фаустовского человека, человека новой истории, в России обнаружилась совсем по-особому, по-своему, и это нашло себе гениальное выражение в творчестве Достоевского» (Н.А. Бердяев).

П.В. Анненков писал в воспоминаниях об атмосфере столичных интеллектуальных кружков: «Белинский ещё не вносил ни малейшего раскола в тот молодой кружок, сформировавшийся в начале 30-х годов под сенью Московского университета, из которого потом вышли самые замечательные личности последующих годов. Зародыши различных и противоборствующих мнений уже находились в нём, как легко убедиться из имен, составлявших его персонал (К. Аксаков, Станкевич и др.), но зародыши эти ещё не приходили в брожение и таились до поры до времени за дружеским обменом мыслей, за общностью научных стремлений. Достаточно вспомнить, что К. Аксаков был тогда германизирующим философом, не менее Станкевича; П. Киреевский – завзятым европейцем и западником, не уступавшим Т.Н. Грановскому». С 1836 года в кружке начинается «упоение гегелевской философией», которую произвольно разъяснял будущий теоретик анархизма М.А. Бакунин, после чего «человек, не знакомый с Гегелем, считался кружком почти что не существующим человеком» (П.В. Анненков).

Примерно в это время вокруг Герцена в Московском университете формировался кружок увлеченных Сен-Симоном: «Герцен носился на первых порах со своим Сен-Симоном, как с Кораном» (П.В. Анненков). Показательна атмосфера так называемой общности научных стремлений русского общества в те же годы в Берлине: «У всякого новоприезжего туда из русских соотечественники его, уже прожившие несколько лет в этом центре немецкой эрудиции, шутливо спрашивали, если он изъявлял желание оставаться в нём: чем он, прежде всего, намерен быть – верным ли, благородным немцем или суетным, взбалмошным французом. О том, захочет ли он остаться русским, не было вопроса, да и не могло быть. Собственно русских тогда и не существовало; были регистраторы, асессоры, советники всех возможных наименований, наконец, помещики, офицеры, студенты, говорившие по-русски. Но русского типа в положительном смысле, и такого, который бы мог выдержать пробу как самостоятельная и дельная личность, ещё не нарождалось» (П.В. Анненков).

В сороковые годы на лекциях интеллектуального лидера западников Грановского восторженные прозападные настроения были всеобщими: «Когда в заключение своих лекций профессор обратился прямо от себя к публике, напоминая ей, какой необъятный долг благодарности лежит на нас по отношению к Европе, от которой мы даром получили блага цивилизации и человеческого существования, – голос его покрылся взрывом рукоплесканий, раздавшихся со всех концов и точек аудитории» (П.В. Анненков). Для большинства русского общества западная цивилизация является вершиной человеческой истории, единственным типом цивилизации, на задворках которой оказались русские.

Воспоминания Виктора Чернова о гимназических годах воспроизводят господствовавшую в образованном обществе атмосферу иллюзорных симпатий и фиктивных антипатий: «Выпускной год приходил к концу. Беззубая старушка-гимназия лениво пережевывала свою казенную жвачку. Кажется, единственным живым оазисом были уроки немецкого языка как необязательного предмета… Это был обломок старой, нерусифицированной школы. На уроках немецкого языка читалось о развитии германской литературы, о немецком Белинском – Лессинге… Тут ещё веяло духом старой, большой, европейской культуры, тут ещё звучало её отдалённое, тихо замолкавшее эхо. А на развалинах её копошились казенные обрусители».

 

Творческие гении, нашедшие в себе силы прервать магию всеобщего ослепления, преодолеть комплексы национальной неполноценности, были не поняты и не приняты образованным обществом. Судьбы М.В. Ломоносова, А.С. Пушкина, А.С. Хомякова, Н.С. Лескова, М.П. Мусоргского, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, Д.И. Менделеева – вехи отчуждения творческих гениев от культурного общества, трагического раскола в русской душе.

Интеллектуальные вожди западников и славянофилов были больше согласны друг с другом, чем противоборствующие партии общества: «За обоими журналами стояли ещё люди, смотревшие гораздо далее того горизонта, которым ограничивались по необходимости публичные органы, ими поддерживаемые. Так, Белинский понимал все вопросы гораздо глубже, чем “Отечественные записки”, где он писал, а за Белинским стояли ещё Грановский, Герцен и др., часто вовсе не разделявшие взглядов своего журнала. С “Москвитянином” это ещё было очевиднее и резче. Люди, подобные обоим Киреевским, Хомякову, Аксаковым, никак не могут быть привлечены к ответственности за все задорные выходки редакции. По обширности понимания славянофильского вопроса, по дельности и внутреннему значению своих убеждений они стояли гораздо выше “Москвитянина”, который постоянно считался их органом и поддерживался ими наружно» (П.В. Анненков). Западники и славянофилы «были согласны друг с другом в своих нравственных реакциях и в своей моральной интуиции, и в этом смысле все они были настоящими представителями нашего этноса» (К. Касьянова). В силу господствующего радикализма творческие идеи преломлялись в общественном мнении крайне поляризованно: разномыслие превращалось в непримиримые платформы, гипотезы немедленно становились догмами, ошибки – нормами. Большинство кидалось на самые радикальные и чужеродные идеи.

 

В процессе самосознания образованного общества отдельные его представители начинают понимать сословную неорганичность, никчемность. Формируется психология лишних людей. В феномене кающихся дворян культурное сословие пыталось искупить «первородный грех» русского дворянства. Но болезненные конвульсии не смогли обратить к истокам национальной культуры. Интеллигенция осознавала в своём положении только то, что способствовало её самоутверждению. Корни ложной экзистенции были недоступны для раздвоенного интеллигентского сознания. Дворянская интеллигенция вытесняла осознание собственной вины в пафосе борьбы с властью, поэтому «“кающихся дворян” можно по праву считать дрожжами революции» (Ф.А. Степун).

Ф.М. Достоевский писал о зарождении и характере типа русского скитальца, ощущающего ложность своего положения, но не желающего праведного выхода: «Человек этот… зародился как раз в начале второго столетия после великой Петровской реформы, в нашем интеллигентском обществе, оторванном от народа, от народной силы… Он ведь в своей земле сам не свой, он уже целым веком отчужден от труда, не имеет культуры, рос как институтка в закрытых стенах, обязанности исполнял странные и безотчетные по мере принадлежности к тому или другому из четырнадцати классов, на которые разделено образованное русское общество. Он пока только оторванная, носящаяся по воздуху былинка. И он это чувствует и этим страдает, и часто так мучительно… В глуши, в сердце своей родины, он, конечно, не у себя дома. Он не знает, что ему тут делать, и чувствует себя как бы у себя же в гостях. Впоследствии, когда он скитается в тоске по родной земле и по землям иностранным, он, как человек бесспорно умный и бесспорно искренний, ещё более чувствует себя и у чужих себе самому чужим. Правда, и он любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, слыхал и об родных идеалах, но им не верит. Верит лишь в полную невозможность какой бы то ни было работы на родной ниве, а на верующих в эту возможность, – и тогда, как и теперь, немногих, – смотрит с грустною насмешкой… Он, в сущности, любит только свою… фантазию… Любит фантазию, да ведь он и сам фантазии… У него нет никакой почвы, это былинка, носимая ветром…»

Неорганичность и утопичность порождала галлюцинации сознания, которые делали жизнь более призрачной, – роковой круг онтологической беспочвенности замыкал духовные скитания русской интеллигенции. Потеря духовной родины вела к беспочвенности во всех её проявлениях: к отрыву от национальной религии, культуры и государства, от органичных классов и сословий, от традиционного быта.