Начну с исповедания своей духовной уверенности: отец Александр сейчас молится за всех нас перед Престолом Божиим. И это убеждение сложилось сразу же  после того, как его миссионерский  подвиг был увенчан кровью мученичества.

    Трудно оспаривать мнения такого человека.
    Трудно, но необходимо.
  
    Обладая великими духовными дарами и достойно исполняя свое труднейшее церковное служение, он не счел возможным принять и благословить другие духовные дары и другое церковное служение. Его искренние воспоминания показывают, что в нашей духовной работе он видел большую опасность для того дела, которому он посвятил свою жизнь. Опасения эти были ложны, ибо различные церковные призвания лишь на поверхности кажутся взаимно противоречащими, тогда как на духовной глубине они дополняют и восполняют друг друга. У людей с большим призванием и ошибки большие: в частности, специфические формы греха, связанные со своим призванием, кажутся понятными и простительными, – тогда как грехи, сопутствующие другому призванию, представляются вопиющими и нестерпимыми.

   Спектр божественных даров настолько широк, что даже святому человеку не всегда удается осознать его во всей полноте. Тем более, что святыми не рождаются, святыми становятся. Причем становятся только на рубеже жизни и смерти. Как сказано:

   "Поминайте наставников ваших, которые проповедывали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их" (Евр.13:7).

   Публикация воспоминаний отца Александра служит для меня знаком: пришло время рассказать, что же тогда произошло на самом деле, или, более точно, –  показать, как это видится по прошествии сорока лет одному из участников этих событий. Если не сделать это сейчас, то потом уже некому будет исправить односторонность в их освещении.

  Всему в жизни – даже при наличии необходимых способностей, приходиться учиться, а чтобы достичь каких-то реальных результатов, – учиться долго, упорно и настойчиво. Но и этого недостаточно: нужно путем проб и ошибок  приобретать навыки применения этих знаний на практике. Эти утверждения сразу перестают быть банальными и самоочевидными, если приложить их к такому специфическому делу, как "пророческое богословие". Проверяется же оно на деле в молитвенном и аскетическом опыте, построении семейных и церковных отношений, в поиске и реализации своей социально-политической позиции. В этой жизненной практике человек богословствует и пророчествует не только умом и сердцем, но, так сказать, "собственной кожей": во всяком случае, мы понимали это именно так.

  В древнем Израиле столетиями действовали специальные пророческие школы – только на этом фундаменте и могло быть построено великое здание Библии. Небольшой кружок, собравшийся вокруг Феликса Карелина, по существу, и был такой "пророческой школой" –  соответствующей требованиям и возможностям нашего времени. Возникла она не на пустом месте, но выросла на могучем древе русской пророческой традиции: Феликс приобщился к ней в "лагерном университете", остальные  самостоятельно прошли необходимую жизненную и книжную подготовку. Все так называемое русское религиозное возрождение, участниками которого мы себя осознавали, было ничем иным, как именно пробуждением пророческого духа. "Так называемое" –  потому что это еще не было религиозным возрождением самого народа (до этого и сейчас далеко);  это было очень узкое, сугубо элитарное движение. Но с этого всегда все начинается. Его деятели допускали множество богословских, политических и моральных ошибок, –  но как же поучительны их ошибки, как содержательны и глубоки их вопросы и как плодотворны их попытки, пусть и неудавшиеся, найти решение этих вопросов. И мы, опираясь на их опыт, стремились идти дальше.

  Впоследствии я узнал, что был куда более древний, более глубокий и более церковный опыт  "пророческой школы" на Руси  – духовное братство преподобного Сергия Радонежского. Хотя мы тогда еще этого не знали, но мы глубоко почитали преп. Сергия, часто ездили в Радонеж, Феликс с семьей жил там каждое лето. Даже открытие "школы" неслучайно было приурочено ко дню памяти преп. Сергия. И, конечно, рублевская "Троица" была нашей главной, любимой иконой.

  "Школа" Карелина прожила семь лет: срок сам по себе немалый, – особенно если учесть регулярность, непрерывность и интенсивность наших занятий. Величайшая моя благодарность Феликсу – за то, что он приобщил, приучил нас к средневековому, византийскому, святоотеческому стилю мышления. Все остальное можно было бы освоить самостоятельно, но этому в наше время научиться практически негде. О. Александр говорит, что о.Сергий Булгаков имел "великую любовь" к догматическому богословию, причем тут же откровенно признается ("О себе", стр. 250), что у него самого к этому "нет вкуса" .Такой же "великой любовью" догматическое богословие было и для нас: без этого фундамента любое толкование Писания "повисало в воздухе", и любое пророчество теряло критерий истинности. Вот и еще одна серьезная причина для взаимного непонимания между отцом Александром и Феликсом Карелиным. Патриарх Тихон говорил: "Тем и хорошо Православие, что оно может многое вместить в свое глубокое русло". От себя добавлю: оно-то нас вмещает, а вот мы его – нет.

  Здесь уместно сказать о существенном различии в содержании и целях обучения, –  между школой отца Александра Меня и школой Феликса Карелина. Прежде всего, сам круг чтения у нас был очень разный. Наш "подготовительный класс" включал в себя практически все основные труды о.Сергия Булгакова, о.Павла Флоренского, Федорова, Соловьева, Эрна, Трубецких, Бердяева. Мы совместно изучали доступные нам святоотеческие трактаты (к сожалению, только в русском переводе). Большое внимание  мы уделяли богословию русских духовных академий (Болотов, Бухарев, Юнгеров и др.), регулярно обсуждали статьи из "Православной Мысли" и "Богословских Трудов". И, конечно, главным было перечитывание и толкование Св. Писания, особенно пророческих текстов. Вся эта работа знания нужна была нам для решения собственных духовных, интеллектуальных, психологических и житейских проблем. При этом замечу –  несмотря на общую школу, все мы были очень и очень разные, и расхождения в ряде важных вопросов были весьма глубокими.

  Но в чем мы все оставались вопиюще, девственно невежественными – это был огромный интеллектуально-богословский мир, творцами и закондателями были такие великие мыслители, как Тишендорф, Барт, Ричль, Бруннер, Тиллих, Раннер, Кюнг и многие другие: то есть именно тот мир, в котором о. Александр и его ученики чувствовали себя как дома. И дело не в том, что у нас не хватало на это сил: Барт не сложнее Булгакова, но он нам был просто неинтересен, – так же, как о. Александру был неинтересен Булгаков (впоследствии я по возможности стремился исправить эту ошибку). Здесь была наша ограниченность, наш субъективизм, – но это было бы еще полбеды. Беда же заключалась нашей нетерпимости к "либеральному богословию", – еще более агрессивной, чем нетерпимость отца Александра по отношению к нашему стилю мышления и поведения.

  Наша однобокость в сочетании с самоуверенностью привела к самым печальным последствиям.

   Пока мы были вместе, сама атмосфера братской соборности удерживала нас от крайностей, приглушала наши худшие стороны и раскрывала лучшие. Многое изменилось после того как  мы разошлись по разным путям. Карелин "вляпался" (иначе и не скажешь) в "православный национал-коммунизм". Я долгие годы "выкарабкивался" из мистически - спиритуальных прельщений. Более осторожную и взвешенную линию выдерживал Виктор Капитанчук. В наибольшей степени нашему "монофизитскому мироотрицанию" всегда противодействовал отец Глеб Якунин. Его, на мой взгляд, часто "заносило" в этическую нетерпимость и политический "активизм", но все же он среди всех нас в наибольшей степени оставался "халкидонцем". Отец Глеб не формально, а по существу принимал, как в Иисусе Христе, так и в текущей жизни, оба начала: божественное и человеческое, – не пытаясь умалить одно из них в пользу другого. Может быть, именно благодаря этой его способности сохранять равновесие между крайностями (при всей внешней горячности) он всегда сохранял дружеские отношения с отцом Александром – даже в период наибольшего обострения конфликта.

  Ясно, что без определенной изолированности от окружающего мира была бы невозможна длительная духовная сосредоточенность, столь характерная для карелинской школы. Внешне это выглядело как своего рода "секта" –  и, конечно, элементы сектантского духа у нас были. Я ушел от Карелина, когда продуктивная работа себя исчерпала и начал усиливаться бесплодный и бессмысленный "вождизм" руководителя. Именно это в наибольшей степени, и совершенно справедливо, тревожило о. Александра. Мы могли стать сектой –  все предпосылки для этого были налицо. Ничего удивительного и нового в этом нет:  вокруг всякого духовно одаренного и деятельного человека в Церкви с какой-то почти роковой неизбежностью начинает вырастать что-то сектообразное. Удивительно другое – то, что мы сектой все же не стали! Прежде всего, в самом Карелине верность истине и твердое догматическое сознание оказались сильнее естественной амбициозности. И то, что сложилось вокруг него в последние годы его жизни (уже без нас), осталось "кружком единомышленников", но в секту не переродилось.

  Как и положено настоящему ученику, я постепенно разошелся с Карелиным почти во всех важнейших взглядах. Однако главной причиной разрыва для меня было не само по себе различие позиций, но фундаментальная, базовая установка Феликса: обязательным условием братской любви должно быть единомыслие. Именно эта установка для меня категорически, абсолютно неприемлема. Моя позиция, выношенная всем опытом жизни, прямо противоположна: братолюбие предшествует единомыслию и рождает его, хотя и рождает в муках. Конечно, любовь без единомыслия – это тяжкий крест, но на то мы и христиане... В  самой школе Карелина требование единомыслия порождало бесконечные споры и разделения, в чем нас совершенно справедливо упрекал отец Александр. Но даже в  этом трагическом опыте разрушения братства я вижу один из важнейших уроков, которым мы обязаны нашей "школе". Как говорят физики: "отрицательный результат – это не отсутствие результата; это – тоже результат".

  Возвращаясь к "Воспоминаниям", замечу: напрасно беспокоился отец Александр о том, что мы угрожали "разрушить" сложившийся вокруг него приход. Мы не стремились ни к какому расширению: скорее нас можно было упрекнуть в отталкивании от себя тех, кто "тянулся на огонек". И не было необходимости "предъявлять ультиматум" Меерсону и Барабанову, – они бы и сами вскоре от нас ушли. А больше, собственно, никого в школе "из прихода" и не было (Александр Борисов заглядывал редко, а вскоре и совсем перестал нас посещать).

  Повидимому, позиция отца Александра была прежде всего обусловлена его стремлением к единству,  универсальности, кафоличности, – однако  мы с нашим "апокалиптизмом" и "византинизмом" в эту "универсальность" как-то не вписывались. И поэтому тот образ церковности, который вдохновлял всю его неутомимую и плодотворную деятельность, терял в его глазах свою полноту и цельность. Отсюда у него и могло возникнуть чувство опасности, исходящей от нашей "секты". Я думаю,что этот его образ был слишком идеализированным, утопичным, не допускающим глубинных, трагических противоречий. Это совершенно органично для апологета и миссионера, главная задача которого – не подчеркивать, но смягчать подобные противоречия (хотя бы на эмоциональном и рассудочном уровне), максимально облегчая множеству людей вхождение под спасительный кров церковности.

  Наверное, именно поэтому отца Александра так глубоко задели слова молодого человека, которого он только что крестил: "Я пришел не в эту окаменевшую церковь, но в ту грядущую, которая зреет внутри нее". Меня в самом деле изумила и возмутила духовная "теплохладность", которую я почувствовал в том духовенстве, с которым начал постепенно знакомиться. Всем своим существом потрясенный первой встречей с Богом, я полагал, что подобный духовный опыт в Церкви является чем-то нормальным и обычным. В силу своей эгоцентрической наивности, я был сильно "ушиблен", убедившись, что это далеко не так.

  Однако, вопреки тому, что написано у отца Александра, я вовсе не говорил: "Мы с Вами в разных церквах" –  как раз в нем-то я сразу и в полной мере почувствовал дух той самой Святой, Соборной и Апостольской Церкви, в которую я уверовал. Но ради целей "церковного строительства", как он его понимал (и это понимание четко выражено в "Воспоминаниях") –  он как бы "остужал" в себе свойственное ему горение духа. И только в последние годы жизни этот огонь заполыхал в нем во всю мощь. Не случайно тема, к которой он обратился в самом конце жизни, – это "Апокалипсис", тогда как прежде он от нее осторожно уклонялся. Книга с таким названием была издана уже после его смерти, по материалам последних лекций (интересно, что точно так же появился на свет "Апокалипсис" о. Сергия Булгакова).  Не следует забывать, что он был не только великим миссионером и уникальным пастырем, но также исполнял и особое пророческое служение, настойчиво и беспощадно разоблачая пережитки языческого магизма в церковной жизни.

Теперь, в контексте общей духовной ситуации, которую я попытался обрисовать, можно рассказать о пережитом членами нашей группы духовном опыте, которому столь много внимания уделено в воспоминаниях отца Александра.

  Впервые я приехал в Новый Афон на Пасху 1966 года, по приглашению великого старца (так его именует современный "Глинский патерик") Серафима Романцова, и сразу "прилепился душой" к этой земле. Поднимаясь на святую Иверскую гору, я сказал себе: "Вот здесь я хочу жить и умереть". Я тогда начал готовиться к уходу в  "пустынь" в горах Абхазии – и ушел бы, если бы не те духовные перспективы, которые мне вскоре открыл Феликс Карелин. Под впечатлением моих рассказов, тем же летом туда приехал отец Николай Эшлиман, который со свойственным ему размахом стал "обживать" это место. Все лето у меня прошло в беседах с Феликсом, в которых он шаг за шагом раскрыл мне свое понимание пророчеств "Апокалипсиса". А 8 октября 1966 года в маленькой квартире (которую я снимал возле Николо-Хамовнического храма) произошло открытие Карелинской школы, которую он "скромно" предложил назвать "Академией" – по аналогии с Академией Платона!

  Перед этим я взял на себя трудную миссию – убеждать каждого предполагаемого участника в том, в чем убедился сам: Феликс, при всех его личных недостатках, человек искренний, глубоко верующий и церковный по духу. Главным препятствием была дурная репутация Феликса в сочетании с его ужасным характером: вспыльчив, обидчив, нетерпим, порой просто груб. Впрочем, были у него и весьма положительные качества: отходчивость, готовность просить прощения и, главное – исключительное дружелюбие и верность. Мне казалось недопустимым, чтобы те духовные богатства, которыми он обладал, пропадали втуне – нужны были ученики, которым можно было бы все это передать.

  Афонские события начались ровно через год после нашего "открытия Абхазии", во время нашей очередной совместной поездки. Случилось так, что отец Николай Эшлиман задержался в Новом Афоне, и мы возвращались вчетвером: Карелин, Якунин, Капитанчук и я. В купе поезда продожались наши обычные собеседования. И  вот что с нами произошло. В какой-то момент мы осознали, что "шестая печать" Апокалипсиса Иоанна означает вовсе не атомную войну, как раньше полагал Феликс, но скорее какой-то геофизический катаклизм. Никакого откровения свыше при этом не было, мы просто непредвзято прочитали текст. Таких моментов у нас и до и после было множество, и мы, как всегда, пережили это новое постижение с воодушевлением. Но сразу после этого произошло то, чего мы сами придумать никак  не могли: путем сплетения символов, явно не случайного, нам было указана определенная дата, а именно 10 июля. Затем это число было подтверждено другим сочетанием знаков, никак не связанным с первым. Откровение исчерпывалось датой: нам не был указан год, а главное – не было указано, что же именно в этот день должно произойти. Все остальное мы "домыслили" сами, при этом, в силу еще недостаточной опытности, не всегда четко отделяя действительное содержание откровения от наших "добавлений".

  "Домыслили" мы следующее: 10 июля наступающего 1968 года, может (именно только "может") произойти некий катаклизм, например, столкновение астероида с поверхностью Земли. Ничего невозможного в этом нет: кстати, через месяц ученые заговорили о приближении к Земле астероида "Икар". Даже был депутатский запрос в британском парламенте: что собирается предпринять правительство в связи с этой угрозой? Но мы-то в поезде про этот "Икар" еще ничего не знали!

  Однако даже после этих сообщений по радио мы не имели права ничего утверждать – была только некоторая вероятность столкновения. У нас хватило трезвости признать, что никакого определенного откровения на этот счет мы не получили; точно так мы об этом и рассказывали тем немногим, с кем сочли нужным поделиться. Никакой "массы" людей мы не собирали, о "конце света" не говорили ни слова, и никого не "уговаривали бежать из Москвы" – вопреки тем "слухам", на которые ссылается отец Александр. Тех, кому мы (в основном именно я, хотя в этом Феликс меня и удерживал) об этом рассказали, оказалось не более 10-15 человек. А уж они разнесли все это дальше: и, конечно, без всяких этих наших оговорок и уточнений: что, мол, это только вероятность, а не уверенность, и что в крайнем случае речь идет только о начале длительной апокалиптической эпохи. Народ у нас в этих вопросах прост до наивности и лишними сложностями свой разум не обременяет: "конец света" – и все тут! Все или ничего! Считать "больше чем до двух" в таких делах почему-то не принято. Конечно, речь идет не о "народе", а о нашей церковной интеллигенции.

  Поскольку вероятность катастрофы все же была, и мы не имели права ее игнорировать, то мы приняли вполне рациональное и компромиссное решение: проповедью не заниматься, осторожно сообщить о наших опасениях только ближайшим друзьям, а самим быть в этот день на Иверской горе. При этом каждый поступал по своему личному усмотрению. Капитанчук и я взяли с собой жен с грудными младенцами, Феликс – больную престарелую мать. Был также привезен большой чемодан с бумагами и книгами: подготовительные материалы к анализу "новоявленного лжеучения митрополита Никодима Ротова". Мы полагали, что после ожидаемого катаклизма продолжится жизнь со всеми ее заботами: и церковные проблемы, которые нас тогда волновали, не только не исчезнут, но еще более обострятся. Отец Глеб, в предвидении массового крещения местных жителей после этих событий, даже захватил с собой комплект икон и пятьсот крестиков.

  Отец Николай Эшлиман с января 1968 года от нас отошел, повидимому, опасаясь публичного "позора", если "ничего не случится". Как бы вместо него, неожиданно появился отец Николай Гайнов: по своему духовному складу человек трезвый и рациональный, он отнесся к нашим ожиданиям со всей серьезностью и поехал вместе с нами. Но поехал он один, без семьи и через две недели вернулся, поскольку истекал его церковный отпуск. Кстати, никто его за это со службы не снимал, как ошибочно утверждает о. Александр. Отец Глеб тоже был один – его супруга энтузиазма не проявила, а настаивать, даже по отношению к членам семьи, никто из нас не считал себя вправе. Вот, собственно, и весь состав нашей паломнической группы. Получается два священника и три мирянина с семьями. "Три священника и двадцать мирян", о которых пишет отец Александр, никак здесь не набирается. Позже на несколько дней заехал нас навестить Павел Мень, был очень приветлив и доброжелателен.

  Наконец, в заветный день наша небольшая группа (жен с детьми и больную мать Феликса пришлось оставить дома) с утра поднимаемся на Иверскую гору и пребываем там в молитве и чтении Писания. Как всем хорошо известно, никакого геофизического катаклизма в тот день не было. Не было также никаких знамений или явлений. Но сказать, что "ничего не произошло" тоже нельзя, хотя это было совсем не то, чего мы ожидали. 10 июля 1968 года на вершине святой Иверской горы, в некоем тонком духовном огне Господь "отверз наш ум к пониманию Писания", и к нам пришло новое понимание пророчеств, относящихся к временам Апокалипсиса. Невозможно было оценить это иначе, как откровение: ибо мы узнали то, до чего сами никогда не смогли бы додуматься.

   Все еще не пришло время рассказывать о содержании этого откровения, но для меня все последующие годы жизни были, по сути, посвящены углубленному осмыслению различных его аспектов. Через двадцать лет, занимаясь русской иконописью, я пришел к выводу, что впервые  пророчество на эту тему было высказано Сергием Радонежским, но не всенародно, а только ближайшим ученикам. В двух великих иконах той эпохи – "Архангел Михаил с деяниями"  неизвестного автора и "Троица" Андрея Рублева – это пророческое откровение преп. Сергия было выражено на специфическом языке "богословия в красках".

(Подробно об этом см. на этом сайте 7.3.3:  Архангел Михаил и "Троица" Андрея Рублева)

А еще через двадцать лет, именно сейчас, я впервые публично рассказываю о том, как все это начиналось...

Таково было духовное содержание событий.

Но наша собственная духовность – такая хрупкая и слабая! А наш природный эгоцентризм – такой мощный и всеобъемлющий! И потому наше разочарование было горьким и возвращение в Москву – мучительным. А мы-то уж было надеялись, что вся эта занудная обыденщина кончится, и начнется настоящая, яркая, насыщенная событиями жизнь. Все эти надежды рухнули, и только образ крестоношения позволил нам вынести вновь наступившие бесконечные будни жизни.

  Под конец расскажу об одном малоизвестном продолжении этой истории.
  Питаясь слухами, исходившими из окружения о. Александра, Никита Алексеевич Струве в 1971 г. опубликовал в "Вестнике РСХД" соответствующую "информацию" о нашей поездке в Новый Афон.
   
  Привожу здесь возмущенную реплику отца Глеба Якунина и последующее извинение Н.А.Струве.
 

                                 ТЕЛЕГРАММА СВЯЩ. ГЛЕБА ЯКУНИНА.
                                                     Редакции Вестника
   
   Крайне изумлен Вашей заметкой, опубликованной в 99-м номере Вестника, содержащей безответственные утверждения, касающиеся авторов Открытого письма. Считаю необходимым заявить следующее:
    1. Ваше утверждение, что я удалился в горы в ожидании конца Мира, совершенно не соответствует действительности. Цель моей поездки в Новый Афон Вам неизвестна; при этом вызывает недоумение нарисованный Вами карикатурный образ священника, который в ожидании конца Мира распродает свое имущество.
     2. Третий автор Открытого письма к Патриарху Алексию, Феликс Карелин, мой друг, никогда не наталкивал меня ни на какие, как Вы пишете, слишком резкие, а иногда и сумасбродные поступки. Я знаю Феликса Карелина как серьезного богослова, человека православного, церковного, духовно трезвого.
     3. Повторив легенду о влиянии третьего на двоих, вымышленную людьми, не понимающими духа соборного единомыслия, Вы нарисовали перед читателями Вестника такой образ взаимоотношений между тремя авторами Открытого письма, который совершенно не верен.
     В заключение не могу не выразить свое глубокое сожаление, что Вы стали жертвой сознательной и злостной дезинформации, усердно распространяемой всевозможными гасителями духа.
     Говоря Вашими словами: сложность ситуации да не будет извинением наивности.
     Ради пресечения соблазна, пастырски прошу Вас опубликовать текст телеграммы в очередном номере Вестника.
  15 ноября 1971 г.     Священник Глеб Якунин

   [Ответ Н.А. Струве, опубликованный вместе с текстом телеграммы]:

   Прим.: Приношу извинения свящ. Глебу Якунину в том, что в ответе Р. Гулю (Вестник, № 99, стр. 47), походя и на основании слухов, правда широко распространенных и заслуживающих доверия, коснулся той сложной психологической ситуации, в которой оказались авторы исторических писем Сов. правительству и Патриарху Алексию. (Напомним, что неправедное и жестокое запрещение, наложенное Патриархией на о. Г. Якунина и о. Н. Эшлимана,  до сих пор не снято). Признаю, что, не имея точных сведений и достоверных данных, не следовало касаться личной судьбы о. Г. Якунина и Ф. Карелина в полемической заметке.
   Н. Струве.
"Вестник РСХД, 1971 г., № 100

  Что можно добавить в заключение?
  Только одно: выразить глубокую уверенность, что все эти  огорчения и недоразумения давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.
   Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей Церкви Российской.
   Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение: 
   Священномученик Александр, моли Бога о нас!  
   
  8 сентября 2007 года, г. Москва.  Лев Регельсон