Свяшенник Александр Мень, убитый ударом топора возле своего дома
Св. исповедник и священномученик Александр Мень. Канонизирован в Апостольской Православной Церкви в 2000 г.
Глеб Якунин, Александр Мень, 1964 г. Во втором ряду - Елена Семеновна Мень, мать о.Александра.
Священномученик Александр Мень.
О богословской школе Феликса Карелина и паломнической поездке в Новый Афон летом 1968 года.
В журнале "Континент" № 88 за 1996 г., были опубликованы записанные на магнитофон в 1977 году воспоминания отца Александра Меня, включенные в сборник "О себе...", М. 2007 г. В частности, он касается событий конца 1960-х гг., в которых я принимал самое активное участие. Поскольку живых свидетелей той эпохи остается все меньше, я считаю необходимым прокомментировать высказывания столь авторитетного и почитаемого мною человека, а также уточнить некоторые факты. Надеюсь, что этот мой заочный спор со столь достойным оппонентом поможет расширению духовного кругозора тех, кто не имел счастья быть знакомым с ним лично и не испытал духовного обаяния этой огромной и светлой личности.
Но прежде всего необходимо выполнить "золотое" римское правило: "выслушай другую сторону".
Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." М. 2007 г. Стр. 146...175, с моими уточняющими комментариями:
Феликс был удивительным человеком, безумно темпераментным, страстным, могущим красиво складывать – как в народе говорят, «по книжке говорить» – много часов; человек со схематическим строем ума, который мог бы принести много пользы и для Церкви, и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 году, после того как вышел из тюрьмы по окончании срока (не реабилитированный), женился на актрисе, которая получила распределение в Иркутск, и отправился с нею туда, работать в театр. Там он узнал обо мне – я в это время жил в Иркутске, – пытался меня найти. По рассказам он составил превратное представление, воображал, что я какой-то визионер или мечтательно настроенный человек. В конце концов, Глеб его разыскал и привел его ко мне, уже на приход. Карелин отвел меня в отдельную комнатку и сразу стал рассказывать, как он сидел в одиночке, как там – тоскуя, разумеется, в этом малоприятном месте, – он начертил на стене почему-то шестиконечную звезду и стал над ней размышлять, медитировать, и оттуда у него возникли целые системы мироздания, системы искупления – в общем, всякое такое. Я на него смотрел с такой скорбью – как смотрят на умалишенных, что он стал быстро все это дело смекать и уже больше мне всей этой «крутистики» не говорил.
Но Глеб был безумно им прельщен, и в Москве проходила целая волна восторгов вокруг Феликса.
(По моим впечатлениям, о.Глеб ценил Феликса, но относился к нему достаточно критически. Л.Р.).
Он устраивал такие рассказы – толкования книги Апокалипсиса и Даниила, все ходили в полном упоении, а через месяц его почему-то выгоняли из дома. Так происходило и у Анатолия Васильевича Ведерникова, и у многих других. То есть он сначала производил исключительно хорошее впечатление, а потом столь же исключительно отвратительное. У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве он жить не мог, он не был реабилитирован. Долго жил в Ташкенте... Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли.
(В Ташкенте духовным наставником Феликса на протяжении ряда лет был архимандрит Борис Холчев, келейник последнего оптинского старца Нектария. Л.Р.)
Однажды Феликс привел одного пария, по имени Лева (Натансон, кажется, была его фамилия), который с ним сидел, – этот Лева якобы хочет креститься. Ну, добро! – я с этим Левой познакомился, и в другой раз, когда он приехал ко мне один, мы с ним пошли гулять в лес, недалеко от храма, – он мне рассказывал историю своей жизни. И тогда он мне рассказал о Феликсе удивительную вещь: что Феликс был штатным провокатором, заслан был в так называемую «группу Кузьмы» – компанию молодежи, которая после войны собиралась, чтобы поговорить на религиозно-философские темы – в основном они все были богоискатели. Во главе их стоял парень Кузьма, который сейчас уже умер. Один из них был Илья Шмаин [свящ. Илья Шмаин (1929-2004), рукоположен в священники митр. Антонием (Блюмом). После возвращения из эмиграции служил в храме апп. Петра и Павла у Яузских ворот, ныне уехавший в Израиль]. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян) попал в армию только в конце войны (18 лет ему исполнилось в 1943 г. - Л.Р.) и там был взят в СМЕРШ.
Насчет СМЕРШа, видимо, ошибка – кто бы туда взял новобранца, да еще сына расстрелянного чекиста? Феликс рассказывал, что он в юности преклонялся перед своим отцом и после окончания строевой службы сам выразил желание стать "воином Дзержинского". Его взяли на проверку в качестве рядового "стукача". - Л.Р.
Для того чтобы искупить грехи своего отца, он должен был работать в качестве агента. Его заслали в эту "группу Кузьмы". Но как человек очень страстный, темпераментный, он, конечно, не годился ни для какого СМЕРШа, он быстро увлекся религиозно - философскими идеями, которые ребята там изучали. (Надо учесть, что в послевоенный период ни книг, ничего не было, а всё так, сами придумывали.) У него там произошло какое-то религиозное обращение – и он ребятам рассказал, что он попал к ним просто по заданию "партии и правительства". Были объятия, слезы и так далее, но потом посадили всех – и ребят посадили, и его тоже.
В лагере в то время – это были те лагеря, которые описаны в "Моих воспоминаниях" [Имеется в виду киига Екатерины Олицкой "Мои воспоминания". Посев, 1971] – он прошел довольно большую школу. Он рассказывал мне о длительных подробных беседах с католическими прелатами, с бывшими эсэсовцами, с еврейскими и латышскими националистами, с профессорами русской литературы. Как человек очень способный и быстро схватывающий, он многое усвоил и был, я бы даже сказал, довольно образованным. По возрасту он лет на шесть меня старше – примерно 1929 года рождения (насколько я помню, 1925 - Л.Р.). Одно время он там возглавлял чуть ли не полуфашистскую организацию, заявлял, что он немец – у него действительно мать наполовину немка, остальное в нем еврейское.
(По рассказам Феликса, это была не "полуфашистская", а монархическая организация "Крест и Меч", которая готовила коллективный побег из лагеря, чтобы затем поднять восстание против советской власти; среди них оказался стукач, который их выдал. - Л.Р.)
А потом он там пережил уже обращение в христианство, в православие, и был крещен. Крестил его карловацкий, кажется (не помню точно), священник.
Но до крещения с ним произошла довольно неприятная история. Он без конца читал какие-то лекции, о чем-то говорил, без конца делился своими идеями. Это делать он умел, в лагере поднаторел. Но многие считали его провокатором (так утверждал Натансон - Л.Р.). И когда там нашли подлинного провокатора, то было постановлено , что убить его должен Феликс,
(Феликс рассказывал, что они бросали жребий, причем исполнитель приговора должен был взять вину на себя одного; это была обычная лагерная практика. - Л.Р.)
потому что тогда он докажет, что он сам не стукач. И убить он должен ножом. Это ужасно, потому что убить человека ножом неспециалисту довольно трудно, топором гораздо легче (какое ужасное предчувствие собственной судьбы! - Л.Р.). И вот – он должен был убить его ножом. Это был очень жесткий приговор, и у Феликса, как рассказывал Натансон, выхода не было: либо он порешит этого человека, либо его порешат. Он убил этого провокатора – ему дали второй срок.
(Дело было расстрельное, и Феликс провел 9 месяцев в одиночке для смертников в ожидании приговора. Но приближался 1956 год... - Л.Р.).
Мало того, потом он образовал какую-то группу – группа была раскрыта. Как уверяет Натансон (я этого ничего не знаю), Феликс давал какие-то показания ... В общем, Натансон изображал его в виде некоего Ставрогина или еще кого-то в этом роде, который всех их совращал – молодежь зеленую – и всех их губил; он представил Карелина как человека страшнoгo, демонического, виновного тысячу и один раз.
Теперь у меня сразу возникла проблема: если Феликс пришел ко мне как провокатор, зачем он мне привел потом этого Левку Натансона, который все это рассказал? Очевидно, здесь была полная искренность. Или он думал, что Левка не проговорится?
(Мне Феликс говорил, что он прекрасно осознавал возможность, что Натансон все расскажет, но чего он не ожидал совершенно – что расскажет в таком извращенном виде. - Л.Р.).
На каком основании – ведь он его даже не предупреждал? И через некоторое время я Феликсу прямо сказал: "Лева рассказывал о вашем таком ... богатом прошлом ...". Он сказал: «Ну, вы сами понимаете, что я не мог вам всего этого рассказать сразу, потому что, подумайте, – я бы пришел и сказал: я бывший стукач и убийца». Тут мне крыть было нечем. Действительно, он был прав с ног до головы: если бы человек пришел и так отрекомендовался, то, при всем моем "либерализме", я бы его, конечно, как-то принял, – но с величайшим трудом, признаться. Мне бы это стоило больших усилий, и мне было бы трудно погасить в себе шевелящиеся сомнения. Так что здесь он меня убедил. И, в общем, я в конце концов так и думал – что это было искренне.
Впоследствии я о Карелине много слышал от людей, сидевших с ним в лагере. Рассказывали о его пророчествах: он там высчитывал по книге Даниила конец света. Все это получалось у него довольно талантливо, и для людей малоосведомленных это было потрясающе. Я помню, как ко мне приехал один из бывших студентов, с которыми я учился, и просил, чтобы Феликс при мне рассказал всю эту историю. друг мой был поражен – у него прямо рот открылся. Я-то, признаться, ни во что это не верил, потому что я знал, что книга Даниила – это совсем другое, и Апокалипсис – это совсем другое, и вся эта библейская алхимия, которая им преподносилась, была мне нипочем. Но Глеб был просто в стопроцентном восторге; некоторые дамы записывали за ним. Но как-то потом это все не получилось. Эшлиман его терпеть не мог, признаться.
И вот когда роль Феликса оказалась роковой: когда Глеб и Николай Эшлиман задумали писать письмо, но ни один, ни другой не "тянули", они попросили Феликса. Вот кто был этот человек.
[Далее идет рассказ о. Александра об "Открытом Письме", который я подробно рассматриваю во II Части моего ответа - Л.Р.]
{...}
Все это время у них были радения: то есть разговоры "за сухим" или "мокрым", воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: "Вот поднимется, вот начнется". В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния, и Карелин, который всегда жил этими апокалиптическими веяниями, тут же во все это вонзался, начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом – то, с чем Феликс уже раньше в Москву явился, – накаленная, нездоровая атмосфера. Я ждал, что вот-вот они просто душевно сорвутся. Тогда я, чтобы как-то занять их и к тому же занять некоторых наших ребят-прихожан, предложил им: "Вы все равно собираетесь, выпиваете. Зачем вся эта говорильня, ведь у нас огромный изъян у всех: все толкуют про богословие, но богословски невежественны ужасно – все, в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие". Меня всегда угнетает невежество – всякое. Когда начинают говорить, а сами вообще не знают, о чем идет речь.
Хорошо! Прекрасно! Было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там мои прихожане, ребята (Борисов, Меерсон, Барабанов - Л.Р.) и отцы (Эшлиман и Якунин - Л.Р.), и Карелин ... Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается "частная духовная академия" и он – "ректор академии". (Вообще-то "ректором" считался Эшлиман, а Феликс – просто преподавателем. - Л.Р.). Я еле перенес всю эту ситуацию и больше ни разу не переступил порог этой комнаты, сославшись на занятость. Я просто не мог больше всего этого выносить – душа не принимала.
Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям, все вроде было похоже на богословие. Стали они изучать. и читать, и прочее. Потом, с каждым разом, я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс – человек очень способный, талантливый, быстро схватывал все. Он из обрывков того, что читал, строил какое-то свое, очень своеобразное, схематическое, параноическое, апокалиптическое богословие. Там были интересные ходы, но в основном это были синтезы, схемочки – схемочки, цифры одна на другую накладывались. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом я начинаю слышать от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: "Где это вы нахватались такого?"– "А вот, мы там ..." – и так далее. Я не буду сейчас называть имен тех, кто там присутствовал, потому что все хорошие люди и пускай они сами обо всем расскажут.
А дело – все хуже. И тогда я уже начал сопротивляться, я говорил, что все это совершенная чепуха. Потом меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, я уже не помню, какую, но совершенно невинную, – и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: "Цензура ее отклонила". Я говорю: "Что это за новости такие? кто там цензура". Оказалось, эта "академия" уже породила цензуру: Карелин сказал, что эту книгу – "нельзя". И вообще там с таким смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону какого-то патологического фанатизма.
Я к ним больше никогда не ходил.
{...}
В общем, я чувствовал, что разрыв неизбежен – разрыв с людьми, которые просто уводят наших ребят куда-то в сторону. Случилось это на Рождество 1965 или 1966 года (1966 - Л.Р.), когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нам нравится убранство – они навешали всяких символов (это были монархические символы: ведь все же волхвы считаются "царями" - Л.Р.), все это была детская дурацкая игра (обычное рождественское театрализованное действо - Л.Р.).
И потом за столом Феликс произнес проповедь – именно проповедь – на моральную тему, причем почему-то это совпало с его собственными жизненными ситуациями совершенно противоположными, так что все это выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны (я сам их клеил из цветной бумаги, вроде получилось красиво, но о вкусах не спорят. - Л.Р.), и у меня была такая мысль: сидят люди околпаченные. Я, разумеется, отказался, но на бедного моего друга, который со мной был, – тоже духовное лицо – все-таки умудрились напялить это дело. Я просто ушел оттуда.
Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел такой разговор: "Мы в разных церквах", сказал он. (Здесь о. Александру изменяет память: я сказал это не тогда и не совсем так, почти сразу после крещения, еще до знакомства с Феликсом. - Л.Р.).
Я ответил, что Церковь только одна и что вообще Феликс их губит, что его подослал либо ГБ, либо сатана – только я до сих пор не могу решить, конкретно кто. Ну, Регельсон, конечно, совсем разъярился (увы, что было, то было - Л.Р.). А тут еще одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует видеть, – в какой-то приемной на Лубянке или что-то в этом роде... (Именно это мне о. Александр и рассказал. - Л.Р.). Это был миф, как потом оказалось. Я это и воспринял как миф, но сказал об этом, что такие вещи "ходят", потому что это – либо прямо сатана, либо сатана через руки врагов. Иначе не могло быть – такая дикая, абсурдная ситуация создавалась.
(Как вскоре случайно узнал о. Глеб Якунин, в КГБ состоял на службе двойник Феликса, который и одевался как он; стало очевидным, что он был специально показан той женщине, чтобы посеять у нас подозрения; провокация, к сожалению, удалась. - Л.Р.).
Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснять отношения, и мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака, и я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста, – Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он принес нам огромное зло, что он частично разрушил наш приход, что он замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я все это предал, потому что я ему перестал доверять. Я промолчал, я не хотел ему говорить, что человек, который работал агентом в течение ряда лет, человек, который был убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность стеклышка. Разумеется, у нас были основания всегда подозревать его в чем-то.
Хотя вообще я никогда не подозревал его в неискренности. И впоследствии я полностью убедился, что все подозрения относительно его нечестности были напрасными – он был совершенно честен. Я вам сейчас расскажу, при каких обстоятельствах я в этом убедился.
Где-то в 60-х годах у нас с ним происходит полный разрыв. Я поставил ребят (Барабанова и Меерсона – Л.Р.) перед выбором: либо вы с ним, либо вы в нашем приходе. С ним остаются двое: Капитанчук и Лев Регельсон; все остальные примыкают к нашему приходу – в общем, от Карелина отходят. Естественно, с ним остаются Глеб и Николай Эшлиман, хотя с ними я продолжаю поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжают, и отношения у нас становятся все более и более холодными. Году в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом, кажется, на каком-то торжестве, мы разговариваем с Николаем, и он говорит: "Феликс – человек Божий, посланный свыше", – он говорит вот такие слова. А через три месяца он приехал ко мне и сказал: "Это сатана, и вообще я с ним порвал".
Что же там произошло? Там произошло следующее. Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона и еще кого-то – я уже не помню, – без конца заседала у Николая в саду, в домике. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали ... Жили мифами, жили, совершенно, полностью оторвавшись от действительности. Отсюда как раз и происходили все промахи в связи с письмом (снова речь идет об "Открытом Письме Патриарху" о.Эшлимана и о.Якунина - Л.Р.) . Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее [ ... ]
(Не могу отрицать, что эта картина весьма близка к действительности. - Л.Р.)
Именно в то время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией в лице Никодима, но ничего не удалось, как я уже говорил, – отчуждение было полное. Я был полностью занят работой, и приходской, и литературной. [ ... ]
(Дальнейший текст я не комментирую, поскольку ниже излагаю свою версию этих событий. - Л.Р.)
Вдруг – где-то в дороге – на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я-то не придал этому значения и уехал себе на озеро Селигер. А в это время наши тут сходили с ума – он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы.
Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых ... Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей – хотя чего стоит такое, со страхом, крещение.
Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут было такое смятение в наших рядах.
Были тяжелые переживания у всех этих людей, но – ничего не состоялось. Я впоследствии Глебу говорил: "Ты не видишь, что все это было иллюзорно?" Но он так упорствовал – как-то ему хотелось в это верить. Так что он не отказался, а просто постепенно терял к этому интерес.
Потом они говорили, что не указывали точного времени, хотя мне передавали, что указывали – не только приблизительное время, но и число.
{...}
После этого Эшлиман сказал мне, что все его представления о Феликсе как о Божьем человеке никуда не годятся.
Николай полностью от этого отошел. Но катастрофа была для него слишком великой, он просто не мог этого пережить. Я пытался его как-то поддержать, но с ним начались какие-то удивительные трансформации. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречался с подобного рода метаморфозой личности. Весь слой его духовности – очень значительный, насыщенный мистицизмом – смыло начисто, и обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный, и мы с ним, будучи перед этим довольно близкими, по-настоящему близкими друзьями – оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить друг с другом.
{...}
Иногда до меня доходят слухи, что он в больнице ... Ему неприятно и тяжело видеть своих церковных друзей, церковные темы сами по себе его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил здесь непоправимый удар, который сшиб его с ног совершенно. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал им эту истерическую атмосферу, а Николай был склонен к такой экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков.
Феликс остался рядом с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди с ними со всеми разругался, остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он – истинно русский человек. Он иногда появляется в церкви Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал ко мне в церковь. Я ему не стал напоминать наш разговор о том, что мы в разных церквах находимся, я ему сказал, что храм наш – открыт. Конечно, я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход, поэтому я не дал ему никаких намеков в этом направлении. Не хотел почему? Потому что я видел, что это бесполезно; бесполезно было с самого начала, когда я только крестил его, – потому что он сразу стал мудрить свое, пошел со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься. Безнадежно ...
Что касается Глеба, то он, конечно, впал в некую такую грусть после всего этого, но его спасла все-таки более крепкая натура, а потом он ввязался в диссидентство, потом принял руководство группой по защите прав верующих. В общем, если сказать честно, эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга и по-прежнему следим за судьбой друг друга, хотя внешне наши пути разошлись.
{...}
А после этого, пожалуй, мне уже трудно рассказывать о событиях, потому что внешних событий-то на самом деле не было. Глеб продолжал трудиться, Николай – "выпал", а я перешел в Новую Деревню.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
В журнале "Континент" № 88 за 1996 г., были опубликованы записанные на магнитофон в 1977 году воспоминания отца Александра Меня, включенные в сборник "О себе...", М. 2007 г. В частности, он касается событий конца 1960-х гг., в которых я принимал самое активное участие. Поскольку живых свидетелей той эпохи остается все меньше, я считаю необходимым прокомментировать высказывания столь авторитетного и почитаемого мною человека, а также уточнить некоторые факты. Надеюсь, что этот мой заочный спор со столь достойным оппонентом поможет расширению духовного кругозора тех, кто не имел счастья быть знакомым с ним лично и не испытал духовного обаяния этой огромной и светлой личности.
Но прежде всего необходимо выполнить "золотое" римское правило: "выслушай другую сторону".
Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." М. 2007 г. Стр. 146...175, с моими уточняющими комментариями:
Феликс был удивительным человеком, безумно темпераментным, страстным, могущим красиво складывать – как в народе говорят, «по книжке говорить» – много часов; человек со схематическим строем ума, который мог бы принести много пользы и для Церкви, и для дела, если бы не его безудержная натура. Он впервые появился еще в 1958 году, после того как вышел из тюрьмы по окончании срока (не реабилитированный), женился на актрисе, которая получила распределение в Иркутск, и отправился с нею туда, работать в театр. Там он узнал обо мне – я в это время жил в Иркутске, – пытался меня найти. По рассказам он составил превратное представление, воображал, что я какой-то визионер или мечтательно настроенный человек. В конце концов, Глеб его разыскал и привел его ко мне, уже на приход. Карелин отвел меня в отдельную комнатку и сразу стал рассказывать, как он сидел в одиночке, как там – тоскуя, разумеется, в этом малоприятном месте, – он начертил на стене почему-то шестиконечную звезду и стал над ней размышлять, медитировать, и оттуда у него возникли целые системы мироздания, системы искупления – в общем, всякое такое. Я на него смотрел с такой скорбью – как смотрят на умалишенных, что он стал быстро все это дело смекать и уже больше мне всей этой «крутистики» не говорил.
Но Глеб был безумно им прельщен, и в Москве проходила целая волна восторгов вокруг Феликса.
(По моим впечатлениям, о.Глеб ценил Феликса, но относился к нему достаточно критически. Л.Р.).
Он устраивал такие рассказы – толкования книги Апокалипсиса и Даниила, все ходили в полном упоении, а через месяц его почему-то выгоняли из дома. Так происходило и у Анатолия Васильевича Ведерникова, и у многих других. То есть он сначала производил исключительно хорошее впечатление, а потом столь же исключительно отвратительное. У него была идея рукоположиться. Он объехал много городов, поскольку в Москве он жить не мог, он не был реабилитирован. Долго жил в Ташкенте... Все архиереи встречали его с распростертыми объятиями, но потом прогоняли.
(В Ташкенте духовным наставником Феликса на протяжении ряда лет был архимандрит Борис Холчев, келейник последнего оптинского старца Нектария. Л.Р.)
Однажды Феликс привел одного пария, по имени Лева (Натансон, кажется, была его фамилия), который с ним сидел, – этот Лева якобы хочет креститься. Ну, добро! – я с этим Левой познакомился, и в другой раз, когда он приехал ко мне один, мы с ним пошли гулять в лес, недалеко от храма, – он мне рассказывал историю своей жизни. И тогда он мне рассказал о Феликсе удивительную вещь: что Феликс был штатным провокатором, заслан был в так называемую «группу Кузьмы» – компанию молодежи, которая после войны собиралась, чтобы поговорить на религиозно-философские темы – в основном они все были богоискатели. Во главе их стоял парень Кузьма, который сейчас уже умер. Один из них был Илья Шмаин [свящ. Илья Шмаин (1929-2004), рукоположен в священники митр. Антонием (Блюмом). После возвращения из эмиграции служил в храме апп. Петра и Павла у Яузских ворот, ныне уехавший в Израиль]. Феликс Карелин (сын известного чекиста, который был расстрелян) попал в армию только в конце войны (18 лет ему исполнилось в 1943 г. - Л.Р.) и там был взят в СМЕРШ.
Насчет СМЕРШа, видимо, ошибка – кто бы туда взял новобранца, да еще сына расстрелянного чекиста? Феликс рассказывал, что он в юности преклонялся перед своим отцом и после окончания строевой службы сам выразил желание стать "воином Дзержинского". Его взяли на проверку в качестве рядового "стукача". - Л.Р.
Для того чтобы искупить грехи своего отца, он должен был работать в качестве агента. Его заслали в эту "группу Кузьмы". Но как человек очень страстный, темпераментный, он, конечно, не годился ни для какого СМЕРШа, он быстро увлекся религиозно - философскими идеями, которые ребята там изучали. (Надо учесть, что в послевоенный период ни книг, ничего не было, а всё так, сами придумывали.) У него там произошло какое-то религиозное обращение – и он ребятам рассказал, что он попал к ним просто по заданию "партии и правительства". Были объятия, слезы и так далее, но потом посадили всех – и ребят посадили, и его тоже.
В лагере в то время – это были те лагеря, которые описаны в "Моих воспоминаниях" [Имеется в виду киига Екатерины Олицкой "Мои воспоминания". Посев, 1971] – он прошел довольно большую школу. Он рассказывал мне о длительных подробных беседах с католическими прелатами, с бывшими эсэсовцами, с еврейскими и латышскими националистами, с профессорами русской литературы. Как человек очень способный и быстро схватывающий, он многое усвоил и был, я бы даже сказал, довольно образованным. По возрасту он лет на шесть меня старше – примерно 1929 года рождения (насколько я помню, 1925 - Л.Р.). Одно время он там возглавлял чуть ли не полуфашистскую организацию, заявлял, что он немец – у него действительно мать наполовину немка, остальное в нем еврейское.
(По рассказам Феликса, это была не "полуфашистская", а монархическая организация "Крест и Меч", которая готовила коллективный побег из лагеря, чтобы затем поднять восстание против советской власти; среди них оказался стукач, который их выдал. - Л.Р.)
А потом он там пережил уже обращение в христианство, в православие, и был крещен. Крестил его карловацкий, кажется (не помню точно), священник.
Но до крещения с ним произошла довольно неприятная история. Он без конца читал какие-то лекции, о чем-то говорил, без конца делился своими идеями. Это делать он умел, в лагере поднаторел. Но многие считали его провокатором (так утверждал Натансон - Л.Р.). И когда там нашли подлинного провокатора, то было постановлено , что убить его должен Феликс,
(Феликс рассказывал, что они бросали жребий, причем исполнитель приговора должен был взять вину на себя одного; это была обычная лагерная практика. - Л.Р.)
потому что тогда он докажет, что он сам не стукач. И убить он должен ножом. Это ужасно, потому что убить человека ножом неспециалисту довольно трудно, топором гораздо легче (какое ужасное предчувствие собственной судьбы! - Л.Р.). И вот – он должен был убить его ножом. Это был очень жесткий приговор, и у Феликса, как рассказывал Натансон, выхода не было: либо он порешит этого человека, либо его порешат. Он убил этого провокатора – ему дали второй срок.
(Дело было расстрельное, и Феликс провел 9 месяцев в одиночке для смертников в ожидании приговора. Но приближался 1956 год... - Л.Р.).
Мало того, потом он образовал какую-то группу – группа была раскрыта. Как уверяет Натансон (я этого ничего не знаю), Феликс давал какие-то показания ... В общем, Натансон изображал его в виде некоего Ставрогина или еще кого-то в этом роде, который всех их совращал – молодежь зеленую – и всех их губил; он представил Карелина как человека страшнoгo, демонического, виновного тысячу и один раз.
Теперь у меня сразу возникла проблема: если Феликс пришел ко мне как провокатор, зачем он мне привел потом этого Левку Натансона, который все это рассказал? Очевидно, здесь была полная искренность. Или он думал, что Левка не проговорится?
(Мне Феликс говорил, что он прекрасно осознавал возможность, что Натансон все расскажет, но чего он не ожидал совершенно – что расскажет в таком извращенном виде. - Л.Р.).
На каком основании – ведь он его даже не предупреждал? И через некоторое время я Феликсу прямо сказал: "Лева рассказывал о вашем таком ... богатом прошлом ...". Он сказал: «Ну, вы сами понимаете, что я не мог вам всего этого рассказать сразу, потому что, подумайте, – я бы пришел и сказал: я бывший стукач и убийца». Тут мне крыть было нечем. Действительно, он был прав с ног до головы: если бы человек пришел и так отрекомендовался, то, при всем моем "либерализме", я бы его, конечно, как-то принял, – но с величайшим трудом, признаться. Мне бы это стоило больших усилий, и мне было бы трудно погасить в себе шевелящиеся сомнения. Так что здесь он меня убедил. И, в общем, я в конце концов так и думал – что это было искренне.
Впоследствии я о Карелине много слышал от людей, сидевших с ним в лагере. Рассказывали о его пророчествах: он там высчитывал по книге Даниила конец света. Все это получалось у него довольно талантливо, и для людей малоосведомленных это было потрясающе. Я помню, как ко мне приехал один из бывших студентов, с которыми я учился, и просил, чтобы Феликс при мне рассказал всю эту историю. друг мой был поражен – у него прямо рот открылся. Я-то, признаться, ни во что это не верил, потому что я знал, что книга Даниила – это совсем другое, и Апокалипсис – это совсем другое, и вся эта библейская алхимия, которая им преподносилась, была мне нипочем. Но Глеб был просто в стопроцентном восторге; некоторые дамы записывали за ним. Но как-то потом это все не получилось. Эшлиман его терпеть не мог, признаться.
И вот когда роль Феликса оказалась роковой: когда Глеб и Николай Эшлиман задумали писать письмо, но ни один, ни другой не "тянули", они попросили Феликса. Вот кто был этот человек.
[Далее идет рассказ о. Александра об "Открытом Письме", который я подробно рассматриваю во II Части моего ответа - Л.Р.]
{...}
Все это время у них были радения: то есть разговоры "за сухим" или "мокрым", воспламеняющие друг друга, когда все приходили в состояние накала: "Вот поднимется, вот начнется". В такой среде быстро развиваются апокалиптические веяния, и Карелин, который всегда жил этими апокалиптическими веяниями, тут же во все это вонзался, начинались размышления над книгой Даниила, над Апокалипсисом – то, с чем Феликс уже раньше в Москву явился, – накаленная, нездоровая атмосфера. Я ждал, что вот-вот они просто душевно сорвутся. Тогда я, чтобы как-то занять их и к тому же занять некоторых наших ребят-прихожан, предложил им: "Вы все равно собираетесь, выпиваете. Зачем вся эта говорильня, ведь у нас огромный изъян у всех: все толкуют про богословие, но богословски невежественны ужасно – все, в том числе и вы. Давайте начнем хотя бы изучать богословие". Меня всегда угнетает невежество – всякое. Когда начинают говорить, а сами вообще не знают, о чем идет речь.
Хорошо! Прекрасно! Было встречено бурно. В комнатке около Хамовнического храма собрались все. Были там мои прихожане, ребята (Борисов, Меерсон, Барабанов - Л.Р.) и отцы (Эшлиман и Якунин - Л.Р.), и Карелин ... Он произнес тут же торжественную речь, от которой меня стошнило: сказал, что открывается "частная духовная академия" и он – "ректор академии". (Вообще-то "ректором" считался Эшлиман, а Феликс – просто преподавателем. - Л.Р.). Я еле перенес всю эту ситуацию и больше ни разу не переступил порог этой комнаты, сославшись на занятость. Я просто не мог больше всего этого выносить – душа не принимала.
Мне был представлен на утверждение план их занятий. Так, по названиям, все вроде было похоже на богословие. Стали они изучать. и читать, и прочее. Потом, с каждым разом, я чувствую по своим прихожанам, что они дуреют. Феликс – человек очень способный, талантливый, быстро схватывал все. Он из обрывков того, что читал, строил какое-то свое, очень своеобразное, схематическое, параноическое, апокалиптическое богословие. Там были интересные ходы, но в основном это были синтезы, схемочки – схемочки, цифры одна на другую накладывались. Что-то было в этом тягостное и неприятное. И потом я начинаю слышать от ребят какие-то мракобесные заявления. Я говорю: "Где это вы нахватались такого?"– "А вот, мы там ..." – и так далее. Я не буду сейчас называть имен тех, кто там присутствовал, потому что все хорошие люди и пускай они сами обо всем расскажут.
А дело – все хуже. И тогда я уже начал сопротивляться, я говорил, что все это совершенная чепуха. Потом меня задело следующее: перепечатали какую-то религиозную книгу, я уже не помню, какую, но совершенно невинную, – и вдруг кто-то из мальчиков мне заявляет: "Цензура ее отклонила". Я говорю: "Что это за новости такие? кто там цензура". Оказалось, эта "академия" уже породила цензуру: Карелин сказал, что эту книгу – "нельзя". И вообще там с таким смаком стали поговаривать об инквизиции. Все катилось в сторону какого-то патологического фанатизма.
Я к ним больше никогда не ходил.
{...}
В общем, я чувствовал, что разрыв неизбежен – разрыв с людьми, которые просто уводят наших ребят куда-то в сторону. Случилось это на Рождество 1965 или 1966 года (1966 - Л.Р.), когда мы были приглашены к ним. Там присутствовали Регельсон, Капитанчук, они нас принимали с торжественностью, спрашивали, как нам нравится убранство – они навешали всяких символов (это были монархические символы: ведь все же волхвы считаются "царями" - Л.Р.), все это была детская дурацкая игра (обычное рождественское театрализованное действо - Л.Р.).
И потом за столом Феликс произнес проповедь – именно проповедь – на моральную тему, причем почему-то это совпало с его собственными жизненными ситуациями совершенно противоположными, так что все это выглядело не только искусственно, но и фальшиво. На всех надели картонные короны (я сам их клеил из цветной бумаги, вроде получилось красиво, но о вкусах не спорят. - Л.Р.), и у меня была такая мысль: сидят люди околпаченные. Я, разумеется, отказался, но на бедного моего друга, который со мной был, – тоже духовное лицо – все-таки умудрились напялить это дело. Я просто ушел оттуда.
Через несколько дней у нас с Регельсоном произошел такой разговор: "Мы в разных церквах", сказал он. (Здесь о. Александру изменяет память: я сказал это не тогда и не совсем так, почти сразу после крещения, еще до знакомства с Феликсом. - Л.Р.).
Я ответил, что Церковь только одна и что вообще Феликс их губит, что его подослал либо ГБ, либо сатана – только я до сих пор не могу решить, конкретно кто. Ну, Регельсон, конечно, совсем разъярился (увы, что было, то было - Л.Р.). А тут еще одна женщина сказала, что она якобы видела Карелина в тех местах, где не следует видеть, – в какой-то приемной на Лубянке или что-то в этом роде... (Именно это мне о. Александр и рассказал. - Л.Р.). Это был миф, как потом оказалось. Я это и воспринял как миф, но сказал об этом, что такие вещи "ходят", потому что это – либо прямо сатана, либо сатана через руки врагов. Иначе не могло быть – такая дикая, абсурдная ситуация создавалась.
(Как вскоре случайно узнал о. Глеб Якунин, в КГБ состоял на службе двойник Феликса, который и одевался как он; стало очевидным, что он был специально показан той женщине, чтобы посеять у нас подозрения; провокация, к сожалению, удалась. - Л.Р.).
Тогда Феликс явился ко мне, чтобы выяснять отношения, и мы ночью, после всенощной, ходили вокруг храма, а я его поддразнивал: вокруг нас кругами бегала собака, и я ему говорил, что это Мефистофель, который некогда пуделем ходил вокруг Фауста, – Феликс быстро, лихорадочно крестился и оглядывался по сторонам. Я ему сказал, что он принес нам огромное зло, что он частично разрушил наш приход, что он замутил голову нашим ребятам. А он сказал, что я не доверяю ему, что он ходил ко мне на исповедь, а теперь я все это предал, потому что я ему перестал доверять. Я промолчал, я не хотел ему говорить, что человек, который работал агентом в течение ряда лет, человек, который был убийцей и провокатором, не может претендовать на прозрачность стеклышка. Разумеется, у нас были основания всегда подозревать его в чем-то.
Хотя вообще я никогда не подозревал его в неискренности. И впоследствии я полностью убедился, что все подозрения относительно его нечестности были напрасными – он был совершенно честен. Я вам сейчас расскажу, при каких обстоятельствах я в этом убедился.
Где-то в 60-х годах у нас с ним происходит полный разрыв. Я поставил ребят (Барабанова и Меерсона – Л.Р.) перед выбором: либо вы с ним, либо вы в нашем приходе. С ним остаются двое: Капитанчук и Лев Регельсон; все остальные примыкают к нашему приходу – в общем, от Карелина отходят. Естественно, с ним остаются Глеб и Николай Эшлиман, хотя с ними я продолжаю поддерживать отношения, но они все реже ко мне приезжают, и отношения у нас становятся все более и более холодными. Году в шестьдесят седьмом или шестьдесят восьмом, кажется, на каком-то торжестве, мы разговариваем с Николаем, и он говорит: "Феликс – человек Божий, посланный свыше", – он говорит вот такие слова. А через три месяца он приехал ко мне и сказал: "Это сатана, и вообще я с ним порвал".
Что же там произошло? Там произошло следующее. Группа, состоявшая из Николая, Глеба, Феликса, Капитанчука, Льва Регельсона и еще кого-то – я уже не помню, – без конца заседала у Николая в саду, в домике. Обсуждали, горячились, выпивали, мечтали ... Жили мифами, жили, совершенно, полностью оторвавшись от действительности. Отсюда как раз и происходили все промахи в связи с письмом (снова речь идет об "Открытом Письме Патриарху" о.Эшлимана и о.Якунина - Л.Р.) . Оперировали вымышленными ситуациями, слушали западное радио, которое еще больше подогревало фантастические картины: что все православие поднимется, все перевернется, раскол, и так далее [ ... ]
(Не могу отрицать, что эта картина весьма близка к действительности. - Л.Р.)
Именно в то время я пытался вывести их на переговоры с Патриархией в лице Никодима, но ничего не удалось, как я уже говорил, – отчуждение было полное. Я был полностью занят работой, и приходской, и литературной. [ ... ]
(Дальнейший текст я не комментирую, поскольку ниже излагаю свою версию этих событий. - Л.Р.)
Вдруг – где-то в дороге – на них сошло озарение, что скоро приближается конец света и что в этом году будут те знамения, которые описаны в Апокалипсисе: будут землетрясения и так далее. Они собрали массу людей и стали их уговаривать. Лев Регельсон ходил по домам знакомых и всем упорно говорил, что скоро будет конец света или, по крайней мере, Москва погибнет. Я-то не придал этому значения и уехал себе на озеро Селигер. А в это время наши тут сходили с ума – он подействовал на многих. Только Шпиллер успел их уберечь. На эту провокацию поддались три священника и двадцать мирян. Один священник, который туда поехал, бросил без всякого объяснения свой приход, его сняли со службы.
Все кинулись из Москвы, продавая свое имущество, и уехали на Новый Афон. Вокруг Нового Афона был создан миф, что это место святое и там нет нечестивых ... Ждали грандиозных событий, которые подвигнут к крещению массы. Они взяли с собой мешочки с крестиками, чтобы крестить толпы паникующих людей – хотя чего стоит такое, со страхом, крещение.
Когда я вернулся в Москву, то с ужасом узнал, что тут было такое смятение в наших рядах.
Были тяжелые переживания у всех этих людей, но – ничего не состоялось. Я впоследствии Глебу говорил: "Ты не видишь, что все это было иллюзорно?" Но он так упорствовал – как-то ему хотелось в это верить. Так что он не отказался, а просто постепенно терял к этому интерес.
Потом они говорили, что не указывали точного времени, хотя мне передавали, что указывали – не только приблизительное время, но и число.
{...}
После этого Эшлиман сказал мне, что все его представления о Феликсе как о Божьем человеке никуда не годятся.
Николай полностью от этого отошел. Но катастрофа была для него слишком великой, он просто не мог этого пережить. Я пытался его как-то поддержать, но с ним начались какие-то удивительные трансформации. Он душевно настолько изменился, что стал совершенно другим человеком. Я никогда в жизни не встречался с подобного рода метаморфозой личности. Весь слой его духовности – очень значительный, насыщенный мистицизмом – смыло начисто, и обнаружился изначальный слой, весьма поверхностный, и мы с ним, будучи перед этим довольно близкими, по-настоящему близкими друзьями – оказались людьми совершенно чужими, которые не только не понимали друг друга, но которым не о чем было говорить друг с другом.
{...}
Иногда до меня доходят слухи, что он в больнице ... Ему неприятно и тяжело видеть своих церковных друзей, церковные темы сами по себе его коробят. Необычайной одаренности пастырь получил здесь непоправимый удар, который сшиб его с ног совершенно. Я считаю, что в этом в значительной степени повинен Феликс, который создал им эту истерическую атмосферу, а Николай был склонен к такой экзальтации. Я знал, что он не выдержит. Нельзя было ежедневно жить в ожидании конца света, ждать знамений и знаков.
Феликс остался рядом с Капитанчуком и Регельсоном, затем по очереди с ними со всеми разругался, остался один и сейчас, как мне известно, примкнул к неославянофилам, и теперь он – истинно русский человек. Он иногда появляется в церкви Ильи Обыденного. Отпустил длинную седую бороду. Регельсон, которого он от себя отставил, приехал ко мне в церковь. Я ему не стал напоминать наш разговор о том, что мы в разных церквах находимся, я ему сказал, что храм наш – открыт. Конечно, я не хотел, чтобы он возвращался в наш приход, поэтому я не дал ему никаких намеков в этом направлении. Не хотел почему? Потому что я видел, что это бесполезно; бесполезно было с самого начала, когда я только крестил его, – потому что он сразу стал мудрить свое, пошел со своими идеями. А это плохо. Человек не успел дослушать, не успел дочитать, как уже что-то «выдал». Так ничему никогда не научишься. Безнадежно ...
Что касается Глеба, то он, конечно, впал в некую такую грусть после всего этого, но его спасла все-таки более крепкая натура, а потом он ввязался в диссидентство, потом принял руководство группой по защите прав верующих. В общем, если сказать честно, эта деятельность из всех видов деятельности, пожалуй, самая подходящая и родная душе отца Глеба. Мы с ним продолжаем изредка встречаться, по-прежнему любим друг друга и по-прежнему следим за судьбой друг друга, хотя внешне наши пути разошлись.
{...}
А после этого, пожалуй, мне уже трудно рассказывать о событиях, потому что внешних событий-то на самом деле не было. Глеб продолжал трудиться, Николай – "выпал", а я перешел в Новую Деревню.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------