Александр Мень: разномыслия с Н.Эшлиманом, Г.Якуниным и Ф.Карелиным о путях возрождения Церкви. Л.Р.
Глеб Якунин, Николай Эшлиман и
Феликс Карелин в период совместной работы над "Открытым Письмом к Патриарху Алексию", 1965 г.
Феликс Карелин в период совместной работы над "Открытым Письмом к Патриарху Алексию", 1965 г.
Отец Николай Эшлиман и Феликс Карелин, 1965 г., фрагмент
Анатолий Васильевия Ведерников (1901-1992). Видный функционер Московской Патриархии.
Епископ Таллинский Алексий (Ридигер)
Архиепископ Ермоген (Голубев)
Никита Алексеевич Струве, конец 1980-х
Об "Открытом Письме Патриарху Алексию I" отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина.
Текст "Открытого письма" см. на этом сайте 3.2:
В этой части комментариев на "Воспоминания" отца Александра Меня передо мной стоит существенно иная задача: если в первой части речь шла в основном об оценках конкретных личностей, то здесь речь идет об оценке действий и событий общецерковного масштаба и значения. Кроме того, я в этом случае не был непосредственным участником, но лишь свидетелем этих событий, хотя и весьма близким и заинтересованным.
Начну я также с того, что приведу тексты отца Александра, в которых выражена его позиция по этому вопросу.
Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." (стр.127...175), с моими комментариями:
Мы с отцом Николаем однажды прогуливались по нашему парку... Я сказал отцу Николаю: "Собственно, а почему вот таким несчастным людям писать? Давайте соберем факты и напишем конкретно, адекватно и авторитетно, чтобы люди знали". Ну что ж, – он настолько пришел в экстаз от этой идеи, что стал меня целовать и вообще вознесся духом горе.
(Насколько мне известно со слов участников, инициатива письма исходила от отца Глеба Якунина, хотя это не исключает того, что та же идея независимо пришла в голову о.Александру – возможно, именно этим совпадением был вызван энтузиазм о.Николая - Л.Р.).
А потом мы встретились с Дудко и другими и стали эту идею обмусоливать. И в конце концов почему-то (я сейчас не могу вспомнить почему, все это теряется в памяти), – пришла такая мысль: "Зачем говорить про это, когда надо искать корень. А корень зла в том, что все происходит от попустительства архиереев. Те представители Церкви, которым это полагается, нисколько не борются за дело Церкви. Теперь, после передачи власти старосте, любая староста может завтра закрыть храм по своему желанию. Потому что ее вызывают в райисполком и говорят: 'Закройте!' – а она находит причины к закрытию: 'У нас там нет того-то и того-то'. И все, конец. Все упирается в Собор 1961 года. Надо каким-то образом выступить против него". Стали мы все это обдумывать. Эммануилыч стал свои мысли предлагать, и некоторые другие священники – не буду называть их имена.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Это были священники Николай Ведерников, Дмитрий Дудко, Алексей Злобин, Владимир Тимаков, Сергей Хохлов, Николай Эшлиман, Глеб Якунин).
{...}
Отец Николай Эшлиман и другие продолжали обдумывать проблему создания какого-нибудь письма. Мы встретились у меня в Семхозе: приехал Анатолий Эммануилович, отец Дмитрий и они оба – Эшлиман и Глеб. Причем Анатолий Эммануилович привез маленький – страниц на десять – проект письма к Патриарху на тему о том, что все произошедшее незаконно, и вообще сказал, что надо действовать "против". Но мы с отцом Дмитрием Дудко образовали правую фракцию и сказали, что без епископа мы не будем действовать. А Николай и Глеб остались в неопределенности, и тогда я предложил обсудить это дело соборно. Мы решили созвать такой "собор", более расширенный.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Карелин в самиздатском журнале "Слово" 1988, №1 писал: "Когда о. Николай прочел левитинский 'документ', он категорически заявил: 'Эту цидульку я подписывать не буду' ".)
И вот у Эшлимана на даче собирается десять человек для этого обсуждения... Всем было предложено высказать свое мнение, и какие-то мнения произносились, но кончилось это собрание тем, что было предложено пригласить кого-нибудь из людей более старших – мы все были молодые, – в частности, Анатолия Васильевича Ведерникова. Некоторые не соглашались с его кандидатурой, другие были за – но, в общем, решили пригласить и его, и владыку Ермогена.
После этого собора мы пришли к какому выводу? Надо все-таки выработать проект послания – Анатолий Васильевич даже предлагал, чтобы текст до отправления был зачитан лично Патриарху в Елоховском соборе во время службы. Кто-то выйдет и – "Ваше Святейшество!" – и зачтет. Владыка Ермоген это одобрил. И стали думать, какой же должен быть текст. Тогда я написал текст на три страницы, где все было коротко изложено. Смысл был такой: что реформа 1961 года противоречит не только церковной практике, но и государственным законам, потому что священник теперь не лишенец. Если он не может быть принят в церковную общину, то получается парадокс: он может быть избран членом местного совета, но не может быть избран членом церковного совета. В основном мой документ состоял из вопросов – в большинстве своем риторических: как вообще совместить с церковной практикой нынешнее положение...
(Я сам слышал резкий отзыв отца Николая, вспоминавшего об этом документе: "Бумага, которая сама лезет под сукно". Т.е. сухая деловая записка его ни в коем случае не устраивала - Л.Р.)
Тогда отец Глеб сказал: "Нет, это для них слишком непробойно. Надо их долбить! долбить! так, чтобы до них дошло". – "Ну, – ответил я, – если это вам не нравится, то пишите сами". Я знал, что Глеб никогда ни одной строчки не напишет, а Николай вообще-то пишет, но очень медленно – страшно медленно – сверхмедленно! – и никогда не доводит до конца. Поэтому я был не особенно взволнован.
{...}
Пришло сообщение от Анатолия Васильевича Ведерникова (по непонятным причинам я не мог с ним встретиться): что это дело надо сейчас прекратить, что письмо писать не надо. Они обсудили это с кем-то, по-моему, со Шпиллером, и решили, что это сейчас будет несвоевременно. Это при Хрущеве имело смысл. Хрущева сняли, начались какие-то перемены, и сейчас, наоборот, речь идет о том, чтобы завоевать хоть какую-то минимальную стабильность.
(Прим. изд. - Прот. Всеволод Шпиллер [1902-1984], репатриант, в то время настоятель Николо-Кузнецкой церкви в Москве).
(Мой комментарий - Л.Р.: Ведерников А.В., редактор ЖМП в 1930-е гг., несомненно, сотрудник "органов". Так, при первой же – и последней – встрече со мной он сразу начал меня "вербовать". О. Всеволод Шпиллер – яркий проповедник, блестяще образованный человек, занимал влиятельный – фактически командный – церковный пост в коммунистической Болгарии, и, очевидно, также был крупным сотрудником того же ведомства.)
То же самое решил владыка Ергмоген. Глеб Якунин с ним встретился и потом рассказывал: "Я поговорил с ним сухо и вообще..." – понес он его, короче.
(Я, напротив, свидетельствую о глубочайшем почтении, которое по отношению к владыке Ермогену неизменно испытывали все авторы "Открытого письма", несмотря на его отказ от прямого участия в этом деле; это же отношение выражено в тексте письма - Л.Р. )
И они с Эшлиманом все равно начали писать. У меня не было никакого страха за дело, потому что они оба служили, и Дудко служил, и каждый из нас делал свое дело, все мы общались, а эта "улита" – она могла ползти до сих пор, вот как мы с вами сидим здесь, пятнадцать-семнадцать лет спустя, – они бы и до сих пор его писали. Но тут произошло "роковое стечение обстоятельств и пересечение судеб", началась уже какая-то "достоевщина": к составлению письма подключился Феликс Карелин.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Карелин писал в журнале "Слово" 1988, №1: "В этой работе мне пришлось принять самое активное участие. Однако мое участие сводилось в основном к работе литературной. Что же касается духа "Открытого письма", то он почти полностью определялся личностью о. Николая").
(От себя могу добавить, что инициатива, практическая энергия и сбор необходимых сведений принадлежали преимущественно о. Глебу Якунину. При этом он участвовал в окончательном обсуждении каждой страницы Письма. Таким образом, авторы этого исторического документа очень гармонично дополняли друг друга – Л.Р.).
{...}
Когда они принесли письмо владыке Таллинскому Алексию (ныне Патриарх Алексий II; письмо было подано 15 декабря 1965 г. – прим. изд.), который был управделами, по их свидетельству, глаза его потеплели, когда он принимал от них этот документ. Почему-то им казалось, что письмо произведет какое-то благоприятное впечатление, хотя и подозревали, что будут репрессии. Я думал, что их запретят немедленно по прочтении этого документа, и высказал им такое предположение. В день подачи встретил я Карелина, и он сказал мне торжественно: "Началось!" Я был мрачен и сказал ему, что очень жалко, что такие два человека выпадают из наших рядов, – на что он сказал, как Каиафа: "Что стоят два человека в сравнении с великим делом!" Письмо было подано в официальном порядке. Второе письмо – более удачное, на мой взгляд, – было отправлено правительству.
(Прим. изд. В виде заявлений на имя Председателя Президиума ВС СССР Н.В.Подгорного, Председателя Совмина СССР А.П.Косыгина, генпрокурора СССР Р.А.Руденко).
Какое это произвело впечатление в высших церковных кругах, – я сказать не могу. Старенький патриарх реагировал противоречиво. Сначала он сказал: "Вот, все-таки нашлись порядочные люди!" А один видный церковный деятель, в то время находившийся в заграничной командировке, прочтя эту публикацию, сказал: "Ну теперь стоит жить!" (Ценное свидетельство! – Л.Р.) Но, с другой стороны, Патриарх сказал: "Они хотят поссорить меня с властями". Однако он не поинтересовался ими. Познакомиться: что это за священники, – вызвать даже их к себе для разговора, – это ни одному архиерею в голову не пришло.
(Ясно, что ни один архиерей не мог рисковать своим положением, встречаясь со столь "крамольными лицами" без санкции церковного отдела КГБ; а такую санкцию могли получить только самые крупные деятели, такие как Пимен или Никодим. – Л.Р.).
И Эшлиман с Якуниным продолжали жить и действовать. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по Би-Би-Си, и так прошло три месяца.
{...}
В среде рядового духовенства это вызвало большой отклик. Я в это время учился на заочном. Приезжали священники из самых разных краев страны – многие слышали об этом по радио, собирали для них деньги и вообще были страшно вдохновлены их действием. Отношение изменилось лишь потом, когда выяснилась их диссидентская позиция. (Я тогда уже употреблял это слово, хотя в политике оно еще не присутствовало: я употреблял его на более законном основании, потому что диссиденты – это церковные раскольники, оппозиционеры церковные, а вовсе не политические). Я им говорил, что диссидентская позиция не поведет, куда нужно. Но пока они все-таки еще считали меня "своим" и на торжественные молебны в честь месяца или еще какого-то юбилея этого дела меня приглашали. Но, конечно, Феликс там был заводилой. Это были бесконечные пророчества, без конца говорили, что вот-вот поднимется все православие и что патриарх Кирилл Болгарский на каком-то званом обеде сказал нашему Куроедову (председатель Совета по делам РПЦ при Совмине СССР – Изд.) : "Что-то у вас непорядки, раз такие письма пишут". Впрочем, этим все и кончилось. Приходили к ним сочувственные письма из-за границы от отдельных частных лиц, присылали им деньги, помогали. Но, бесспорно, позиция ими была занята крайняя. Никакой поддержки на самом деле потом не оказалось. Все схлынуло и погасло.
Наступил решительный момент. Я думал, что очень важно было им сохраниться. Я их умолял сделать все, чтобы сохранить себя на приходах. Таким образом, письмо письмом – они войдут в историю, они совершили акт своей гражданской и церковной честности, – но они продолжали служить Церкви. Тут причины были разные. Феликс Карелин был просто экстремист, его несло. Фантастический человек. А Глеб – человек искренний и горячий. Что касается Николая Николаевича, то он – человек безапелляционный, и, заняв какую-то позицию, он всегда говорил: "Вот так, так, так", – авторитарный был человек и признать какую-то свою ошибку он не мог (в тот момент его это страшно подвело). Это я сейчас говорю не в осуждение – дело все давно минувших дней, – просто так, для истории.
Вызвал их Пимен – нынешний Патриарх – и предложил им написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт, если не ошибаюсь, – не изменили ли они своих взглядов; второй пункт – что они собираются дальше делать, и третий пункт – не собираются ли они извиниться перед епископатом за нанесенное оскорбление. Вместо того, чтобы сесть и написать вежливое письмо: что мы никого не собирались оскорблять, что мы написали это с церковных позиций и с гражданских, и что, в общем, это скорее наше вопрошание, нежели обличение (хотя текст был очень обличительный, там было чуть не полторы страницы, или целая страница, цитат из пророка Иезекииля; хотя начиналось: "Нижайшие сыновья Святейшего Патриарха, пишем", – а потом они ему сообщили, что пишется в Писании и так далее). Но они не стали этого писать, а пошли к Феликсу, который им, я полагаю, надиктовал резкий ответ (или вдохновил на него): что взгляды наши не переменились, что все у нас точно. Получилось даже как-то обвинительно.
На другой день они были запрещены – временно, на какой-то срок. Они ответили обличением Патриархии – что их незаконно запретили. И тогда уже не лично Патриаршим, а синодальным постановлением – весь Синод собрался – их запретили. Причем члены Синода, которые подписались, – я потом выяснял, мои друзья спрашивали, – их никогда не видели, ни отца Николая Эшлимана, ни Глеба Якунина, и вообще в этом деле не разобрались и даже как-то, по-моему, им не интересовались. Один из этих архиереев (по-моему, ныне покойный) ехал с моим другом в машине, когда ему кто-то сказал: "Что ж вы подписали, погубили двоих ребят – они все-таки молодые были, горячие, надо было с ними как-то поговорить". – "Да, да, – ответил он, – да мы-то их не знали". В общем, никто, кроме Пимена, даже в глаза их не видел.
(Иными словами, приговор Синода был вынесен без суда и следствия, без рассмотрения дела по существу и без соборного обсуждения выдвинутых в Письме фактов и обвинений. Поскольку все каноны о церковном суде оказались при этом и по форме и по существу нарушенными, это и подобные ему постановления церковной власти никакой силы не имеют, или, другими словами, в церковно-юридическом смысле являются "ничтожными" – Л.Р.)
Пимен, когда вызвал Эшлимана впервые, первое, что ему сказал: "Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!"– потому что он очень многое сделал для его рукоположения, буквально протащил его в Москву – всеми правдами и неправдами. А тот сказал: "Я вам лично ничего плохого сделать не хотел, но я должен был засвидетельствовать... " На что Пимен сказал словами, смысл которых я могу передать приблизительно как "плетью обуха не перешибешь" – что тут сделаешь – и так далее... Так они и расстались.
Когда прошло уже длительное время, я вижу, что западная пропаганда о них забывает, церковные круги здесь постепенно от них отходят, в общем – не получилось ничего. Мне было особенно жалко, что они потеряны для Церкви...
Поэтому я на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму, зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал ему: "Владыка, я этих людей знаю, это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как Председателя иностранного отдела, этот инцидент ликвидировать, но думаю, что ликвидировать это иначе как личными контактами невозможно. Политика показывает, что личные контакты делают больше, чем любые взаимные проклятья и тексты. Не согласились бы вы встретиться?" Он говорит: "Я с удовольствием встречусь!" Я говорю: "Ваше преосвященство, я им не сказал, что я к вам пошел, – пошел я к вам на свой страх и риск, потому что если бы я им сказал, то, может быть, они бы начали протестовать, а так я явочным порядком им скажу".
И отправился я с одним священником, своим знакомым, к ним. А там у них, как всегда, было сборище – у них непрерывно было заседание кворума, в который входили Капитанчук, Регельсон и другие.
("Другие" - это Карелин, Эшлиман и Якунин, т.е. речь идет о богословской школе, которую я описал в первой части моего ответа и которая собиралась почти ежедневно. В это время мы как раз начали работу по изучению богословской ереси митр. Никодима - Л.Р.)
Я докладываю: "Отцы, патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там" – и так далее. Они говорят: "Ну зачем ты был! Вообще незачем с ними разговаривать, мы не желаем с этими типами иметь дело и вообще разговаривать с ними". Я говорю: "Вас не убудет, ну пойдите, поговорите – ни разу вы ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так... Ну, пускай они злодеи-негодяи, но вы-то тоже люди – пойдите и..." "Нет! Ни за что, ни за что, ляжем костьми и вообще... даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!"
(Здесь отцу Александру изменяет память: говорилось совсем другое – что митр. Никодим очень умный и опасный ересиарх, которого мы никак не могли рассматривать как полномочного представителя церковной власти. Ведь с Пименом отцы охотно встречались и беседовали, как и с Алексием Редигером, при вручении письма. О. Александр предлагал также встретиться с Ведерниковым – тут уж я возмутился и рассказал, как он меня уговаривал помогать "органам" – Л.Р. )
Я, конечно, оказался в дурацком положении – пришел и говорю: "Владыка, они не хотят. Мое желание было, конечно, но они не хотят. Ничего не поделаешь..." – "Ну, нет. Я – говорит – сам... " Начал мне говорить разные вещи: "Я, – говорит, – хочу быть Патриархом, потому что пока я единственный, кто способен на это дело, а они... напрасно они думают, что они одни идейные, я тоже был... из неверующей семьи, из партийной, и вот я обратился, я пришел в Церковь, но мы же не можем допустить, чтобы государственные и церковные законы противоречили друг другу?" Я говорю: "Конечно, не можем, да никто этого и не требует вовсе, и вообще речь о том, чтобы как раз соблюдались законы – государственные и церковные". В общем, он это пропустил мимо ушей. В основном он говорил, что должно быть полное согласие. Ну я, в общем, не отрицал этого – я и сейчас не отрицаю! Раз уж существует государство, есть у него законы, какие ни есть, – надо с ними считаться, это бесспорно.
Впоследствии, когда разные официальные лица мне говорили: какие злодеи у вас эти Эшлиман и Якунин, – я им отвечал, что злодеи – те, кто вызвал, спровоцировал их на это письмо. Те лица на местах, те частные персонажи обкомов и еще каких-то учреждений, которые осуществляли эти закрытия... Хрущевские инструкции – они создали ситуацию, которая породила это письмо. Вот кто виновник. Виноваты не те, кто протестует против нарушений, а нарушители.
Дальше начался некоторый застой, потому что они в своей группировке начали отрицать нашу Церковь все больше и больше. патриарха они называли только по фамилии – Симанский, и, на основании теории, что митрополит Сергий был незаконный, они говорили, что и Патриарх Алексий незаконный.
(Этого никто из нас не утверждал, хотя благодаря анализу множества документов, которые церковные люди стали приносить Эшлиману и Якунину, для нас стал проясняться вопрос об узурпации церковной власти митрополитом Сергием. Но подлинность Патриаршества Алексия I мы всегда признавали. - Л.Р.)
Хотя все это никак не связано с понятием законности. Незаконность одного Патриарха не влияет на законность другого. Был собор – и всё! (именно так мы тогда и считали - Л.Р.) Не существует общепризнанных канонов, как избирать Патриарха, значит, никто не может претендовать на законность или на каноничность.
(А вот это более чем странное заявление, повидимому, надо отнести к дефектам записи. – Л.Р.)
Они не признавали патриарха – ездили все время в Грузинскую церковь, общались с грузинским Патриархом, и тот к ним относился очень хорошо, давал им деньги. Ему все равно было, старику, – там же вообще, по-моему, нет законов, ни церковных, ни гражданских. Полный произвол. Им понравилось туда ездить, они без конца ездили в Новый Афон, облюбовали несколько мест и жили там.
(Как я уже сказал выше, Патриарха Алексия мы признавали. Однако после того как нам стала ясной суть богословского лжеучения митр.Никодима, мы сочли для себя невозможным причащаться из одной церковной чаши с таким злостным ересиархом, который, к тому же, едва сам не стал Патриархом. Свое лжеучение он провозглашал от имени всей Церкви, точнее от имени Синода, члены которого одобряли его тексты, – не особенно в них вникая, но все же официально одобряли. Поэтому в течение некоторого времени мы причащались в Грузинской Церкви; когда же после нашего Обращения 1971 года митр. Никодим прекратил свою "богословскую деятельность", мы снова стали причащаться в храмах Русской Церкви. - Л.Р.)
{...}
Из всей этой истории, из попытки создать некую церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один заключается вот в чем. оппозиция возможна, только когда есть на что опираться. Во-вторых, для нее должны быть условия. Здесь же все было иллюзорно. Не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий – хотя бы внутренних. Слишком тонкой была пленка из активных мирян, активных священников. Тогда активных священников на пальцах можно было пересчитать – десяток был (теперь их стало еще меньше). Надо было увеличить это число и работать на совесть. То есть я вовсе не хочу сказать, что я в принципе был против такого рода деятельности – нет. Но просто я считал, что она преждевременна. Считал, что ничего еще не сделано для того, чтобы уже можно было выступить. И хотя я всегда ценил мужество в людях, но у меня всегда вызывает какую-то тревогу курица, которая кудахчет, но снесла еще только одно маленькое яичко. На самом деле – рано, рано... Для истории каких-нибудь десять-пятнадцать лет – это ничтожно. После того как в течение десятилетий церковная жизнь была разрушена и сломлена, после того как в течение столетий в нее вносились различные очень искажающие ее вещи, – для того чтобы возродить ее, нужна была совместная, сотрудническая, упорная и терпеливая спокойная работа на местах, работа в приходах, работа с людьми – христианский труд.
Если уж обязательно нужно было выступить с каким-то заявлением, то надо было выступать при Хрущеве – после Хрущева это было уже не нужно. Если включаться в борьбу, то здесь скорее должны были действовать какие-то "подставные лица". В каком смысле "подставные"? Не "фиктивные". Это лица, которые ни на что другое не годились бы. Если бы письмо подписал не священник Эшлиман (фамилия эта мало украсила письмо) (для тех, кого волнуют подобные вопросы – фамилия швейцарская, еврейской крови у него не было ни капли - Л.Р.), а некто Иванов, который бы просто соглашался с содержанием письма и дал бы свою подпись (все равно ведь не Эшлиман писал этот текст, а больше Феликс), то такие люди и несли бы за это ответственность – их бы не посадили за это письмо, но они имели бы за это какие-то неприятности. Пускай бы даже это были священники... Но такой человек, как Эшлиман, который столько мог бы сделать для Церкви, – был выбит из седла. И я все это воспринимал как сатанинскую акцию, которая разрушила начинающееся дело.
По поводу "Открытого письма" двух священников.
Мой ответ отцу Александру Меню.
Вторую часть моего заочного ответа священномученику Александру я начну с того же вопроса, что и первую: можно ли спорить с человеком, которого по совести признаешь святым Божьим избранником, или, иначе, можно ли допустить, что святые могут ошибаться?
На этот риторический вопрос ответ очевиден: да, могут. Ошибаться может даже преподобный, который при жизни стяжал благодать Святого Духа, постоянно присутствующую в сердце. Как бы предупреждая наш вопрос, преподобный Серафим говорил: "Когда я говорю от своего ума, бывают ошибки". Для нашего научения история Церкви являет нам немало примеров подобных ошибок: ошибались апостолы Иоанн и Иаков, ошибался апостол Петр, ошибались святые Отцы – Кирилл Александрийский, Григорий Богослов, Григорий Нисский. Я, конечно, не утверждаю, что правильно вижу ошибки о. Александра Меня – моя уверенность имеет силу только для моей совести – я лишь утверждаю, что он мог ошибаться, и поэтому мы с полным правом можем иметь разномыслия с ним и в чем-то существенном с ним не соглашаться.
Обсуждение темы "Открытого письма" я начну с выдержки из доклада протоиерея Александра Шмемана на съезде РСХД 14 мая 1967 г. с примечательным названием "Авторитет и свобода в Церкви" (Вестник РСХД № 85). Начиная свой доклад с упоминания о деле двух московских священников, он сказал:
"Конфликт их с Патриархией, сколь бы он ни был важен сам по себе, каковы бы ни были его прямые последствия, каковы бы ни были, наконец, факторы, неведомые нам и его усложняющие, – конфликт этот превосходит свое "актуальное", злободневное значение и превосходит тем, как раз, что ставит ясно, я бы сказал – трагически ясно и просто – вопрос о самой сущности Церкви, о самой сущности Православия...
В деле Московских священников важно то, что в нем сталкивается не просто "белое" и "черное" (как бы мы их ни распределяли), не просто правда одних и неправда других, а сталкиваются две логики, два духа, две установки, из которых одна – та, что внешне торжествует, уже давно возникла в церковной психологии, а вторая – пока еще очень слабая и которую очень легко задавить и дискредитировать всевозможными и очень вескими аргументами. Аргументы эти мы слышим всякий раз, что раздается в церкви свободный голос, и состоит во всегдашней ссылке на "пользу Церкви".
Всегда, против всех пророков выдвигался один и тот же безжалостный аргумент: "ради мира, ради пользы Церкви, ради сохранения того, что есть – молчите, ибо ради Церкви надо иногда пожертвовать и самой правдой..." Повторяю, аргумент этот веский и мучительный. Нам хорошо отсюда высказывать свои мнения и поучать, но что бы мы сделали, если сами были бы "там". Что важнее? Что ценнее? Голос двух одиноких людей, пусть героев, или же "правда" тех, кто призван нести на себе бремя миллионов людей? В конечном итоге именно в этом трагическом контексте ставится в наши дни проблема свободы и авторитета в Церкви..." (конец цитаты Шмемана)
Именно так стоял вопрос для отца Александра Меня, когда он определял свою линию поведения и давал оценку действиям отца Николая и отца Глеба. Как пастырь и миссионер, он нес на себе бремя ответственности пусть не за миллионы, как Патриарх, но за тысячи доверившихся ему духовных чад и за десятки тысяч тех, которых ему еще предстояло привести в лоно Церкви. И в этом своем служении он был уникален и незаменим. Эшлиман и Якунин отчетливо это осознавали и не оказывали ни малейшего давления на него, чтобы заполучить под "Открытым письмом" еще одну подпись. Насколько я помню из бесед с ними, они скорее были готовы отговаривать его от подобных действий, даже если бы он изъявил такое желание. Но сам отец Александр, как видно из его воспоминаний, мучился этим вопросом. И чем выше он оценивал "Открытое письмо", тем труднее было для него обосновать свой отказ от прямого участия в этом деле. А то, что он оценивал дело очень высоко, можно подтвердить, например, его высказыванием в журнальной статье под псевдонимом "Аркадьев" (Вестник РСХД № 95/96, 1970г.). Высказав те же критические замечания, которые впоследствии были записаны в его воспоминаниях, он, тем не менее, говорит здесь о главном:
"Спрашивается, принесло ли письмо отцов Николая и Глеба какие-то практические результаты? Сомнительно. Закрытие храмов прекратилось по другим причинам, Церковь сегодня так же далека от реформ и от пересмотра решения собора 1961 года, как она была далека и до письма двух священников. Но их выступление было значительным нравственным актом, вдохновившим многих верующих и духовенство. Нравственный подвиг, даже не принесший видимых результатов, есть всегда невидимая победа, и потому Открытое письмо останется вехой в истории русской православной Церкви.
Что касается Патриархии, то конечно, неправы те, кто пытается представить ее как сборище людей бесчестных и продажных. Большинство епископов, вероятно так же, как о.о. Николай и Глеб, желали бы пользы для Церкви. Но воспитанные в атмосфере осторожности, страха и беспрекословного подчинения, они не могут поддерживать такие радикальные выступления. Впрочем, решившись на это, они бы вероятно разделили судьбу архиеп. Ермогена, который сейчас находится в том же положении, как и авторы Открытого письма" (конец цитаты Аркадьева).
Здесь отец Александр как бы сам дает ответ на свои сомнения, давая этому делу взвешенную, объективную и правдивую оценку.
Можно было бы на этом остановиться и считать обсуждение исчерпанным.
Можно, но не нужно.
Ибо остаются оттенки и нюансы в мнениях и высказываниях, за которыми кроются очень важные церковные проблемы, остро актуальные именно для сегодняшнего дня.
Кажется не вполне понятной и даже несколько преувеличенной многократно проявленная скорбь отца Александра по поводу того, что два замечательных священника были "потеряны для Церкви". Сами они так не думали: хотя лишение права совершать литургию было для них тяжелым ударом, но они вовсе не считали себя "потерянными для Церкви" – напротив, были уверены, что своими действиями как раз исполнили свое церковное служение. Несмотря на все их достоинства, о которых говорит отец Александр, ни один из них не шел ни в какое сравнение с ним самим в роли миссионеров и пастырей. И они прекрасно отдавали себе в этом отчет. Они были справедливо убеждены, что своим свидетельством и твердым стоянием в истине они принесли Церкви неизмеримо больше пользы, чем в качестве служащих приходских священников.
Но отец Александр думал иначе и постоянно говорил об этом.
Что же стоит за этим глубоким разномыслием между столь близкими по духу церковными деятелями, которые в равной степени болели душой за пробуждение и возрождение русского Православия?
Я полагаю, что за этим стоит существенное различие в понимании реальной церковной ситуации и, главное, перспектив выхода из того глубочайшего исторического кризиса, в котором оказалась русская Церковь.
Суть этого кризиса лучше всего выражена в том же докладе протоиерея Шмемана:
"Радостью о Святом Духе, о Его пришествии и пребывании, сияет нам вечно ранняя Церковь. Но и сейчас все время, в таинстве миропомазания, дается нам все тот же "дар святого Духа", дар стать, наконец и до конца самими собой, свободными. Но вот мы говорим это и сразу чувствуем: в какую даль от всего этого мы зашли и в какой страшной пустыне живем ...
Меня поражает не политическая окраска того или иного постановления, даже и не внешнее порабощение Церкви "миру сему". Меня еще больше поражает тот образ Церкви, что все больше и больше становится единственным ее образом, и в котором она до конца и восторженно переживается как, именно, авторитет . Было время, когда Церковь как бремя, как падение переживала торжество "казенщины" в себе, свою "казенную судьбу". Теперь она начинает любить ее, поистине "наслаждаться ею". На наших глазах возник и воцарился в Церкви тип епископа, священника, мирянина, захлебывающегося в "административном восторге", потерявшего – благодушно и безболезненно – саму "печаль по Боге", вполне удовлетворенного какой-то космической консисторией, в которую на наших глазах превращается постепенно жизнь всей Православной Церкви, и в принятии которой, во внутреннем и свободном подчинении которой даже очень хорошие люди видят "спасение Церкви" и ее "правду".
Расчет, дипломатия, "международные нормы", "канонические взаимоотношения" – это извне, это на всех "Родосах", а изнутри: указы и приказы, отношения и донесения... В Церкви воцарился и, повторяю, изнутри, а не только по внешнему принуждению, какой-то всеобъемлющий "референт" какого-то безличного "отдела", и мы начинаем любить эту казенщину, скуку и тоску, этот "иерархический страх", пронизывающий нашу Церковь, и самое ужасное, повторяю, это то, что мы уже почти не ощущаем невозможности жить в этой лжи, лукаво и лицемерно покрытой всей "священностью" и "торжественностью" традиционного православного быта...
Как ни страшно это сказать, сама Церковь может стать "идолом". И она становится идолом всякий раз, когда "ради пользы Церкви" нас призывают черное назвать белым, неправду правдой, зло – добром, всякий раз, что "ради Церкви" уничижается Дух Святой, "ради" которого и которым она только и существует. Церковь не есть "высшая ценность"... В каком-то смысле ничего и никогда не нужно делать "ради Церкви", а только знать, что мы живем и поступаем ради Христа и по Христу, тогда мы – в Церкви и Церковь..." (конец цитаты Шмемана)
Эту глубинную, сущностную ущербность церковной жизни с болью переживали мы все, и отец Александр не меньше других.
Но что делать? Где выход?
Здесь позиции существенно различались.
Отец Александр видел только одну возможность: кропотливой, повседневной христианской работой воспитывать новое поколение церковных деятелей, которые когда-нибудь заменят собой нынешний клир и тем самым оздоровят духовную атмосферу Церкви – пусть на это уйдет целая историческая эпоха. И в в этом контексте уход с приходского служения двух одаренных, энергичных священников казался ему большей потерей, чем тот кратковременный духовный подъем, который был вызван их громким свидетельством, и которое было многократно усилено их нежеланием подчиниться обычным требованиям синодальной "казенщины". От них хотели "немногого": сделайте вид, что вы хоть немного раскаиваетесь, а мы (церковная бюрократия) сделаем вид, что "ничего не было". И вот именно такую линию поведения энергично отстаивал отец Александр – но именно здесь взаимопонимание заканчивалось.
Открытое письмо отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина было не простой жалобой на притеснения и нарушения – это был своего рода манифест, взывающий к разуму и совести всех православных христиан, это был призыв к восстановлению Церкви во всей ее духоносной полноте.
Поэтому в нем столько ссылок на пророческие тексты Священного Писания, ради этого в нем содержится очерк русской церковной истории – как попытка осознать корни нынешних болезней и стремление выразить свою пламенную веру на грядущее исцеление. Этим объясняется весь пафос Письма, весь его уникальный стиль, который вызвал со стороны отца Александра больше всего нареканий. Просто он по другому, чем авторы, видел саму цель этого выступления. Хотя авторы письма остались в подчинении Московской Патриархии и смирились с наложенным на них запрещением в священнослужении, однако всем своим поведением они доказывали ее духовную несостоятельность и подрывали иллюзию ее единства. В отличие от них, отец Александр всерьез надеялся на внутреннюю трансформацию именно этой иерархической структуры и практически действовал, исходя их этой надежды.
Сейчас, в исторической ретроспективе, можно заново поставить вопрос: кто же был ближе к истине – отец Александр, считавшим необходимым возвращение двух священников в инфраструктуру церковного клира, даже ценой "небольших" уступок, или отцы Николай и Глеб, которые категорически от этих уступок отказывались?
Тогда ответ на этот вопрос еще не был очевиден – и вот почему.
Тогда еще можно было предполагать, что тяжкие вековые болезни Церкви вызваны главным образом силовым давлением государства – и когда давление прекратится, Церковь немедленно приступит к исцелению этих болезней. Эту надежду подкреплял вдохновляющий исторический прецедент – полгода относительной свободы оказались достаточными для такого мощного духовного прорыва, каким был Поместный Собор 1917-18 гг. Не повторится ли это снова, когда Церковь вновь будет освобождена от порабощения государством?
Неисповедимым Промыслом Божиим отец Александр Мень не успел дожить до того времени, когда эта надежда полностью и окончательно рухнула. В подобных вопросах ничего нельзя утверждать, но я думаю, что, доживи он до наших дней, ему пришлось бы глубоко пересмотреть свои взгляды на перспективы и пути церковного возрождения.
Отец Николай Эшлиман, подобно отцу Александру, жил той же надеждой на внутреннюю трансформацию режима – как государственного, так и церковного – но в отличие от него, ждал этих изменений в ближайшем будущем. И он тоже, как отец Александр, считал главным делом "выращивание" священников и епископов новой формации. Но когда он – раньше нас всех – осознал нереальность этих ожиданий, это открытие сломило его дух как церковного деятеля, и он ушел в глубокую, скрытую от глаз друзей и врагов, внутреннюю жизнь. "У меня с Христом личные отношения" – тихо и проникновенно сказал он мне однажды в минуту особой близости, за несколько лет до его ухода из жизни.
Феликс Карелин продержался немногим дольше, ухватившись за последнюю, почти безумную мечту – на победу новой государственной идеологии, которую он понимал как своего рода "синтез" коммунизма с православием. "Перестройка" привела его в полное отчаяние, и он угас – быстро и безвременно.
Для нас всех тогда еще была "идолом" (по жесткому и точному выражению о. Шмемана) внешняя форма церковного единства. Мы еще недостаточно осознавали принципиальное значение того факта, что за бортом этого "единства" оставалась вся катакомбная часть Русской Церкви, которая перед началом "сталинского восстановления" не уступала сергианской патриархии ни по числу епископов, ни по числу мирян – хотя дело, конечно, не только в численности, но и в духовном качестве. Без них Московская Патриархия представляет собой не всю Поместную Русскую Церковь, но лишь одну из ее пока что разрозненных частей – ее притязания на единственность совершенно лишены оснований. Не будем забывать, что и сам отец Александр Мень был крещен и воспитан в Катакомбной Церкви. Отказ Московской Патриархии принимать в полноправное общение "катакомбных" иерархов, т.е. епископов, правильно рукоположенных, но не ею избранных – означает разрушение церковного единства. Принятие и оправдание такой практики как принципа церковного строительства есть отречение от выраженного в Символе веры догмата о "Единой Церкви"!
Исключительная особенность Патриархии как одной из частей Российской Церкви заключается только в государственной поддержке – но этот факт не имеет никакого значения с точки зрения церковных канонов, а если даже имеет, то значение скорее негативное, чем позитивное. Любые властные акции Патриархии не имеют никакой силы по отношению к православному катакомбному духовенству, которое не входит или перестало входить в ее состав. Единственное, на что она имеет право – исключить кого-то из состава своей собственной иерархии, т.е. той иерархии, которая избрала эту Патриархию в качестве своего управляющего органа. Но было бы кощунственным предполагать, что ее канцелярские указы, лишенные общецерковной соборной санкции, могут как-то воздействовать на тайносовершительную харизму правильно рукоположенного епископа или священника.
Харизматическая власть в Церкви принадлежит только Поместному Собору и действующему по его поручению и под его контролем церковному управлению, возглавляемому Первоиерархом. Те собрания, которые могла бы устроить Московская Патриархия, не будут иметь статуса полноценного канонического Собора даже для объединившейся вокруг нее части Русской Церкви, так как эти собрания при нынешнем положении вещей заведомо будут состоять из епископов, которые сами себя назначили и поэтому, согласно справедливому утверждению архиепископа Ермогена, не являются представителями своих епархий. Положение канонически не изменится, если в подобном собрании будут участвовать священники и миряне, которые будут определены церковной властью на роль таких "представителей". Не назначенными в Патриархии являются только рядовые миряне, да и то лишь те, которые не участвуют в управлении приходами – эти практически тоже все назначены. Между тем, согласно православному учению, именно народ является хранителем веры, образует собой тело Церкви и сосуд Святого Духа, Который созидает и животворит это тело. Духовенство же представляет собой один из его органов, выполняющий специфические, хотя и чрезвычайно важные, абсолютно необходимые функции – управленческие и тайносовершительные.
Разумеется, все сказанное о принципах церковного устройства представляет только мое личное убеждение, основанное на моем понимании смысла и существа православной церковной традиции. Впрочем, я здесь полностью разделяю позицию арх. Ермогена (Голубева), чье авторитетное мнение, которое я привожу далее, никем не может быть проигнорировано. Внести окончательную ясность в эти сложные вопросы и восстановить канонический строй Русской Церкви могут только правильно созванные, подлинно представительные церковные Соборы, время которых когда-нибудь да наступит.
Кстати, здесь уместно вспомнить, что к отцам Николаю и Глебу приходили письма от имени катакомбного епископа Арсения Жадановского с благословением и неким пророчеством о будущем. Посетили их и представители Катакомбной Церкви, предлагали служить у них в качестве священников. Но отцы отказались: при всем своем уважении к катакомбникам, они не могли переступить через духовный страх перед жупелом "раскола" – они все еще надеялись на перспективу "трансформации" самой Московской патриархии, как государственной части Русской Церкви. Я, впрочем, припоминаю, что отец Николай Эшлиман сильно колебался в этом вопросе. Может быть, если бы согласился, его личная судьба сложилась бы иначе...
Что же можем сказать мы, пережившие 20 лет церковной свободы, которые оказались абсолютно бесплодными в плане глубинного оздоровления церковной жизни? Прежде всего, мы должны понять причины этого духовного бесплодия. В связи с тем, что было сказано выше, я могу указать лишь одну, но решающую причину внутренней стагнации, в которой продолжает пребывать та часть Русской Церкви, которая возглавляется Московской патриархией.
Суть дела в главном – в установившейся практике отбора и поставления епископов.
Эта практика была введена в жизнь, в отмену детально проработанных решений Великого Собора 1917-18гг., в результате радикальной канонической реформы, осуществленной митрополитом Сергием Страгородским, и окончательно утвердилась после Собора 1945 года.
Вот что говорил об этом такой умудренный исповедник церковной правды, как архиепископ Ермоген (Голубев). В своем письме к Патриарху от 25 декабря 1967 года "К пятидесятилетию восстановления патриаршества" он писал (Вестник РСХД № 86), см. на этом сайте 3.4:
"Собор 1917 года был созван с целью восстановления в русской Церкви канонического правопорядка, нарушенного Петровской церковной реформой 1721 года... Свои канонические определения Собор изрек в духе и силе древних канонов Вселенских и всецерковного значения Поместных Соборов в неразрывном единении и единомыслии с ними. В этом их каноническая ценность и обязательность. Самый смысл восстановления патриаршества и его значение не могут быть рассматриваемы в отрыве от канонического правопорядка, установленного Собором...
{...}
С принципиальной, церковно-канонической, точки зрения вопрос о составе Собора прежде всего должен решаться в зависимости от того, каким образом сформирован епископат. Если епископы избирались епархиями в установленном церковными канонами порядке и вследствие этого являются действительными представителями своих епархий ( здесь и ниже курсив мой - Л.Р.), то, разумеется, Собор, как представительный орган Церкви, может состоять и из одних епископов. Если же епископы не избирались, как того требуют церковные каноны, а в нарушение их назначались, то ясно, что сформированный таким образом епископат, не может иметь ни канонического ни морального права представлять те епархии, которые его не избирали. В этом случае Поместный Собор обязательно должен иметь в своем составе полноправных членов не только епископов, но и клириков и мирян, надлежащим образом избранных...
Сколь большое значение Вселенская Церковь придавала соборному избранию епископов, видно из того, что на всем протяжении Вселенских соборов вопросы формирования епископата постоянно занимали мысли свв. отцов Церкви.
{...}
Чуждый православному церковному сознанию порядок назначений укоренился в Русской Церкви после Петровской церковной реформы 1721 года и является характерным для эпох союза Церкви с Государством. И нужно констатировать. что порядок назначений епископов. помимо своей неканоничности, неизбежено приводил на практике к назначениям на высокие церковные посты лиц заискивающих, угодничающих, мало пекущихся о церковном благе.
К сожалению, несмотря на то, что порядок избрания епископов является единственным каноническим порядком формирования епископата, несмотря на то, что его восстановил тот самый Собор, который 50 лет назад восстановил и патриаршество, – епископат и сейчас формируется у нас неканоническим порядком назначений...
{...}
Печальное состояние Русской Церкви на сегодняшний день – прямое следствие нарушения канонов и забвения коренного начала, на котором зиждется строй Православной Церкви и которое составляет его драгоценную особенность – СОБОРНОСТИ.
Для жизни Церкви существенно необходимы свобода и независимость ее внутренней организации. Это достигается неуклонным следованием ее основным канонам и наличием в ее жизни Соборов, канонических и по способу их созыва и по порядку обсуждения на них подлежащих решению вопросов.
Седьмой Вселенский Собор в своем 6 правиле, напомнив об обязательности ежегодных Соборов и указав на их основное назначение – "погрешительное исправляти", – определил налагать епитимию на неисполняющих это правило митрополитов, за исключением случаев, когда они лишены возможности созвать Собор "по нужде и насилию" или по какой-либо уважительной причине.
Такое огромное значение придавала Вселенская Церковь СОБОРНОМУ НАЧАЛУ в своей жизни!
Закончим историко-каноническую справку словами 8-го правила Третьего Вселенского Собора:
"Да не преступаются правила отец; да не вкрадывается, под видом священнодействия, надменность власти мирския, и да не утратим по малу, неприметно, тоя свободы, которую даровал нам кровию Своею Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков"
(конец цитаты Ермогена).
В ответ арх. Ермоген получил из "Канцелярии Московской Патриархии" небрежную отписку от имени Патриарха, за подписью архиепископа Таллинского и Эстонского Алексия (Ридигера), без малейшей попытки вникнуть в суть его веской канонической аргументации:
"...По смыслу высказываний следует, что все архиереи синодального периода, а также и после восстановления патриаршества – неканоничны. У нас в Церкви происходит избрание (курсив Канцелярии – Л.Р.) Синодом, причем в избрании участвуют не два-три человека, как пишет в своем заявлении Архиепископ Ермоген, а 7-8 членов Синода. Постановления Синода незамедлительно рассылаются всем епископам Церкви..."
Ну что тут можно сказать? Канцелярия остается канцелярией...
Архиепископ Ермоген ни в малейшей степени не подвергает сомнению каноничность синодальных епископов в смысле апостольского преемства, он лишь говорит о том, что эти епископы не являются представителями своих епархий, о том, что Поместная Церковь, построенная по такому принципу, не может называться "Соборной", т.е. не соответствует Никео-Цареградскому Символу Веры. И это его утверждение безусловно справедливо как по отношению к "обер-прокурорской" синодальной Церкви, так и по отношению к Московской Патриархии после 1927 года.
Полный текст этого замечательного послания арх. Ермогена см. на этом сайте 3.4:
Вот в чем причина заведомой безнадежности всех попыток исправить ситуацию изнутри. По существу, весь епископат Московской Патриархии – это один епископ, который по своему образу и подобию начал подбирать и назначать других епископов; в данном случае это начало было положено Патриархом Алексием I. Единственным исключением стал митрополит Никодим Ротов, который в период "хрущевского разгрома" получил "от мирских начальников" возможность самостоятельно подбирать и назначать епископов и священников – и эту возможность он активно использовал. Поскольку во всех назначениях решающую роль играла государственная власть, то первую "генерацию" современного епископата и духовенства можно условно назвать "сталинской", тогда как вторую – "андроповской".
Но ни та, ни другая "генерация", конкурируя между собой в борьбе за власть и влияние, категорически не может допустить в свою среду каких-либо "чужаков". Если такое случайно происходило, от них немедленно избавлялись. Так был отстранен от служения арх. Ермоген Голубев, так произошло со священниками Эшлиманом и Якуниным. Иногда применялись более жесткие, "государственные" методы. Так, накануне Собора 1945 г. внезапно умер арх. Лука Войно-Ясенецкий, который настаивал, чтобы Патриарх избирался путем жребия. Столь же скоропостижно ушел из жизни митр. Николай Ярушевич, который был настроен против решения 1961 года о передаче власти на приходах от настоятелей – старостам. Арх. Павел Голышев, который готов был поддержать инициативу Эшлимана и Якунина, получил сильнейшие ожоги спины во время "беседы" с уполномоченным (спинка стула была пропитана отравляющим веществом). После этого он был вынужден немедленно эмигрировать в Европу, откуда приехал в СССР после 1945 года.
Было бы крайней утопией полагать, что кто-либо из церковных деятелей новой формации может быть когда-нибудь допущен в сплоченные ряды церковной "номенклатуры". В виде исключения иногда рукополагались "неправильные" священники, но именно в наши дни последние из них неуклонно "выдавливаются" из состава действующего клира.
Вот какие церковные проблемы стояли за разномыслиями между отцом Александром и авторами Открытого письма. Проблемы эти и сегодня стоят перед совестью каждого сознательного и активного члена Русской Церкви.
Особо следует отметить попытку отца Александра прибегнуть к помощи митр. Никодима для "спасения", т.е. возвращения в состав действующего клира запрещенных священников – Эшлимана и Якунина. Это доказывает, что он питал определенные надежды на "никодимовский" епископат, который, вслед за их покровителями, отличался реформаторскими устремлениями и поэтому готов был вербовать в свои ряды энергичных и талантливых священников. Но реформы бывают разные. В "андроповской генерации" не было и речи о восстановлении канонической соборности, о стремлении к богословской истине, о возрождении благодатного пророческого духа – все было поддельным, лицемерным, приспособленным к целям и пожеланиям своих "хозяев".
Авторы Открытого письма, отмечая, что русские архипастыри и пастыри – в большинстве своем "искренние и чистые люди" (хотя и подавленные страхом и зараженные ложной идеей "спасения Церкви" любой ценой), дают особую характеристику этой новой группе духовенства: и это при том, что авторы письма еще ничего не знали о никодимовской вероучительной ереси – см. на этом сайте 3.5.
Вот что говорит Открытое письмо о "никодимовском" духовенстве, не называя никого по имени, но языком совершенно понятным для любого церковного человека того времени:
"Мы считаем своим сугубым долгом обратить внимание Вашего Святейшества на тот факт, что сейчас в Русской Церкви действует целая группа епископов и священников, которые под видом благочестия сознательно и активно искажают дух Русского Православия...
Дух самоуверенного благополучия на фоне общей тревоги, быстрое преуспеяние на официальном поприще, «стопроцентная» готовность служить «веку сему», податливая и гибкая совесть – вот что отличает этих людей. Все они как бы повторяют суетные слова предстоятелей Лаодикийской Церкви: «...я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды...» (Откр. III:17). Они имеют «вид благочестия, силы же его отрекшиеся» (2 Тим. 3:5).
Эта активная и всё возрастающая группа «недобрых пастырей» является сейчас главной опасностью для Русской Церкви".
Как Владыка Ермоген, так и авторы Открытого Письма с горечью свидетельствуют о таком великом прегрешении, как участие гражданских властей в назначениях и перемещениях епископов.
Добавлю от себя следующие соображения по этому поводу. Церковь именует себя Святой: по традиционному смыслу этого термина он означает не "безгрешность", но выделенность из мира, избранность для служения Богу. Противоположным понятию "греховность" является понятие "праведность", тогда как понятию "святой" противостоит "профанный", мирской. Участие мирских властей в определении состава епископата есть преступление именно против святости Церкви, а всякая попытка принципиально оправдать такое положение вещей есть отречение от выраженного в Символе Веры догмата о Церкви как именно Святой Церкви.
Освобождение Московской Патриархии как "государственной части" Русской Церкви стало "моментом истины" для ее епископата. Поскольку все без исключения иерархи получили свои назначения "с помощью мирских начальников", что является прямым и величайшим нарушением святых канонов, то им следовало бы всем принести покаяние и добровольно "уйти на покой", с тем чтобы церковный народ путем свободного избрания смог полностью обновить состав епископата. Так мог бы начаться долгий, трудный и мучительный процесс восстановления канонической церковности. Ничего подобного даже частично не произошло: по прежнему все те же иерархи сами себя воспроизводят и сами себя представляют. В результате можно утверждать, что Патриарх, избранный таким архиерейским собором, имеет харизматическую власть только непосредственно над теми епископами, которые его выбрали, но не над самими епархиями, которые не имеют никакого канонического отношения ни к этим выборам, ни к этим епископам. Но и власть его над епископами и священниками ограничена чисто управленческим аспектом: Патриарх может "запретить в служении", но не "лишить сана" – власть распоряжаться Божественной Харизмой имеет только вся соборная полнота Церкви. Это же относится к Синоду и к Собору никем не избранных епископов. Все эти выводы следуют из нашего исповедания Церкви не только как Единой, Святой и Апостольской, то также и Соборной.
Если когда-нибудь состоится подлинно представительный Поместный Собор Русской Церкви, то Московская Патриархия, по существу, будет иметь право выдвинуть от себя только двух епископов – по одному от каждой "генерации". Впрочем, сейчас можно говорить о появлении третьей, замкнутой в себе, также сформированной путем назначений, группы епископов Зарубежной Церкви, недавно влившихся в состав патриархийной иерархии. Если этой группе удастся сохранить свое право на самостоятельное выдвижение кандидатов в архиереи, то она также должна будет иметь право отдельного голоса на Соборе.
Представителями же епархий могут быть только свободно (действительно, а не только по форме, свободно!) избранные рядовые миряне. Вопрос о приходских священниках более сложен: несмотря на то, что многие из них пользуются доверием прихожан, не следует забывать, что священник, согласно канонам, является лишь делегатом и представителем своего епископа. Поэтому ни о какой самостоятельности приходского священника говорить не приходится – любые его "нежелательные" действия могут быть немедленно пресечены епископом, которому он полностью подчинен и подотчетен.
Разумеется, мои соображения, как и аргументы владыки Ермогена, могут в каких-то деталях оказаться спорными, но я верю, что соборный разум церковного народа рано или поздно выработает условия подготовки и проведения грядущего "восстановительного" Собора. Сейчас трудно себе это представить, но Божественное домостроительство есть чудо, временами являющее себя в истории – хотя совершается оно только по призыву верующих сердец, алчущих духовной правды. Сегодня ясно одно: существующее положение недопустимо и невыносимо. Все это приходилось терпеть, пока Церковь была под пятой государства: но в условиях свободы уже нет никаких оправданий для сохранения прежних неканонических порядков, отменяющих саму Церковь – как Церковь Соборную.
Кратко суммируя, можно утверждать следующее:
1) участие "мирских начальников" в назначении епископов есть нарушение догмата о Святости
Церкви;
2) самоназначение епископата – есть отрицание вероучения о Соборности Церкви;
3) отказ в признании епископов, не Патриархией избранных и рукоположенных – есть отречение от веры в Единство Церкви.
Таким образом, три из четырех вероучительных определений Церкви: Единая, Святая, Соборная и Апостольская – оказываются грубо, сознательно и по свободной воле нарушенными! Этим и объясняется духовная стагнация патриархийной иерархии, ее бессилие в преодолении собственных вопиющих пороков, а также стремительное падение ее авторитета и влияния как в церковном, так и пока еще не церковном народе, взыскующем света Божественной Истины.
Таково мое сегодняшнее дополнение к тезисам, 40 лет назад высказанным авторами Открытого Письма и таково мое резюме нашего давнего спора с о. Александром – о ситуации, сложившейся в Русской Церкви. Судить же о правильности этого ответа может только Сама Церковь в ее апостольском единстве, соборности и святости.
При всем этом – еще раз подчеркну – нет никаких оснований сомневаться в апостольской преемственности и тайносовершительной власти епископата и духовенства Московской Патриархии: все это сохранено по вере рядовых прихожан и ради их духовного спасения.
В заключение приведу редакционную заметку Н.А. Струве, который точно и вдохновенно определил смысл и значение Открытого письма отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина (Вестник РСХД № 81, 1966 г.).
Никита СТРУВЕ Вестник РСХД № 81, 1966г.
ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ
Письма двух московских священников облетели весь мир.
Содержание их известно каждому, кому дороги судьбы Православной Церкви.
Можно с уверенностью сказать, что эти письма одно из самых крупных духовных событий последних лет, хотя они еще не возымели видимого действия и не отразились на историческом процессе.
Значение этих писем определяется двумя словами, сопряженными друг с другом: мужество и правда. Два священника имели мужество сказать всенародно правду о Церкви – как гражданским, так и церковным властям. Высказанную правду они немедленно закрепили принесенной жертвой, подчинившись наложенному на них несправедливому прещению. И все. Казалось бы, какая малость! А вместе с тем – в этом вся и суть. Вот уже около сорока лет, со времени Сергиевской декларации, Церковь в лице своих официальных представителей отказалась от правды и мужества. Этот отказ доходил до глубокого нравственного падения, в клевете на мучеников, в безграничном славословии Сталина.
Но многое в Сергиевской линии 30-х годов можно объяснить царившим тогда террором. К тому же митр. Сергий – когда увидел, что за легализацией Церкви последовала ее ликвидация, представил ЦК длинный жалобный список, во многом сходный с письмом двух священников Косыгину.
Теперь положение изменилось. За правду по головке еще не гладят, до этого далеко, но и голов не рубят. Ложь уже не вездесущая и не торжествующая, хотя подмешана ко всему. Появилась правдивая литература, с трудом пробивающая себе дорогу в официальные журналы или распространяющаяся в рукописях. Из лагерей вернулась духовная элита, не сломленная годами заключения, и протянула руку молодежи, мечтающей об обновлении.
Суд над Синявским и Даниэлем обнаружил зародыши общественного мнения. В этом явном, но еще медленном процессе выздоровления, увы, официальная Церковь не заняла своего места. Правда, она попрежнему под ударом и подвергается жестоким, хотя и не кровавым гонениям. Но больше, чем когда-либо, она подчинилась государству, исполняет его волю не только за границей, но и во внутренней жизни, способствуя собственному разрушению и разложению. Лживые заявления и постыдное молчание по-прежнему ее главные орудия. И это как раз в то время, когда изголодавшиеся по Истине и Свободе русские люди ищут дорогу к Церкви, в надежде найти в ней искомое.
И вот, когда внутреннее разложение стало угрожать самому бытию Церкви или преграждать путь к ней, раздался мужественный и правдивый голос двух священников.
Разом изменилась мистически вся суть Церкви. Слова двух священников стали разделяющим мечом: отныне ложь уже не может рядиться в правду, малодушие в тонкий расчет. Начался духовный суд, и как бы яростно ни ополчались церковные власти на авторов письма, их действия уже осуждены.
(Прим. Н.Струве. Страшно читать послание, подписанное Патриархом, в котором он упрекает священников – бездоказательно – в том, что они наклеветали не только на церковные власти, но и на правительство – лжесвидетельство, которое может использовать гражданский суд, чтобы привлечь отцов Николая и Глеба к уголовной ответственности.)
Разом, Церковь молчания стала Церковью исповедующей. Еще недавно, на страницах «Вестника», В. Вейдле писал: «Веры в России еще и сейчас больше, чем на Западе. Только слова у этой веры нет, имени она себе не знает». Теперь же вера обрела слово, она снова становится созидательницей культуры.
Разом, в мистической глубине преодолена иррациональная стихия страха, сковывающая Церковь – как сковывает она до некоторой степени и весь русский народ. Этим своим подвигом Церковь находит свое место в новом возрождении России, укрепляя и выявляя народное сознание.
До «письма» Церковь боролась только за существование, теперь она борется за свою целокупную сущность.
Письмами двух священников не только восстанавливается достоинство Церкви, ими продолжается старый процесс оздоровления церковного строя. С давних времен, с неудачной и ненужной попытки патриарха Никона подчинить себе гражданскую власть, Церковь поработилась государству, тем самым утратив и свою внутреннюю свободу. Подчинение государству ведет неминуемо к утрате соборного начала, замененного своего рода непогрешимым авторитетом одного лица или небольшой группы. Подчиняться государству Церковь может лишь в лице своего возглавителя или верхушки, но не как свободное целое. Не случайно в синодальный период не было соборов, хотя фактически они были возможны. Конечно, нельзя провести знак полного равенства между подчинением Церкви правовому и номинально христианскому государству и порабощением Церкви государству активно безбожному. Во втором случае подчинение Церкви имеет кощунственный характер, хотя и находит себе ряд смягчающих обстоятельств.
Двухвековое синодальное пленение замутнило экклезиологическое сознание: некоторым, даже за рубежом, акция двух священников кажется непонятной и даже предосудительной, по той только причине, что истина выражена не церковной властью, а независимо от нее и даже против нее. И это вопреки истории, которая гордится мужественным стоянием за правду одиноких лиц, будь то епископов (Иоанн Златоуст, Марк Ефесский), монахов (Максим Исповедник) или мирян (литовские братья), вопреки догмату Церкви, утверждающему, что хранителем истины является весь народ Божий.
Письмо двух священников показывает, что заветы Всероссийского Собора 1917 года, смело вернувшегося к соборно-свободной экклезиологии, не забыты. В трудных условиях церковных гонений оно стремится их продолжать и воплощать. Как экклезиологическое свидетельство, письмо двух священников имеет значение не только для данной ситуации в России, оно имеет силу для всего православия – я сказал бы даже – для всего христианского мира.
Что можно добавить в заключение?
Только одно: выразить глубокую уверенность, что все огорчения, непонимания и недоразумения между отцом Александром и его ближайшими друзьями и соработниками давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.
Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей духовно страждущей Церкви Российской.
Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение:
Священномучениче Александре, моли Бога о нас!
Лев Регельсон
25 сентября 2007 г.
Москва.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Текст "Открытого письма" см. на этом сайте 3.2:
В этой части комментариев на "Воспоминания" отца Александра Меня передо мной стоит существенно иная задача: если в первой части речь шла в основном об оценках конкретных личностей, то здесь речь идет об оценке действий и событий общецерковного масштаба и значения. Кроме того, я в этом случае не был непосредственным участником, но лишь свидетелем этих событий, хотя и весьма близким и заинтересованным.
Начну я также с того, что приведу тексты отца Александра, в которых выражена его позиция по этому вопросу.
Выдержки из книги "Александр Мень. О себе..." (стр.127...175), с моими комментариями:
Мы с отцом Николаем однажды прогуливались по нашему парку... Я сказал отцу Николаю: "Собственно, а почему вот таким несчастным людям писать? Давайте соберем факты и напишем конкретно, адекватно и авторитетно, чтобы люди знали". Ну что ж, – он настолько пришел в экстаз от этой идеи, что стал меня целовать и вообще вознесся духом горе.
(Насколько мне известно со слов участников, инициатива письма исходила от отца Глеба Якунина, хотя это не исключает того, что та же идея независимо пришла в голову о.Александру – возможно, именно этим совпадением был вызван энтузиазм о.Николая - Л.Р.).
А потом мы встретились с Дудко и другими и стали эту идею обмусоливать. И в конце концов почему-то (я сейчас не могу вспомнить почему, все это теряется в памяти), – пришла такая мысль: "Зачем говорить про это, когда надо искать корень. А корень зла в том, что все происходит от попустительства архиереев. Те представители Церкви, которым это полагается, нисколько не борются за дело Церкви. Теперь, после передачи власти старосте, любая староста может завтра закрыть храм по своему желанию. Потому что ее вызывают в райисполком и говорят: 'Закройте!' – а она находит причины к закрытию: 'У нас там нет того-то и того-то'. И все, конец. Все упирается в Собор 1961 года. Надо каким-то образом выступить против него". Стали мы все это обдумывать. Эммануилыч стал свои мысли предлагать, и некоторые другие священники – не буду называть их имена.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Это были священники Николай Ведерников, Дмитрий Дудко, Алексей Злобин, Владимир Тимаков, Сергей Хохлов, Николай Эшлиман, Глеб Якунин).
{...}
Отец Николай Эшлиман и другие продолжали обдумывать проблему создания какого-нибудь письма. Мы встретились у меня в Семхозе: приехал Анатолий Эммануилович, отец Дмитрий и они оба – Эшлиман и Глеб. Причем Анатолий Эммануилович привез маленький – страниц на десять – проект письма к Патриарху на тему о том, что все произошедшее незаконно, и вообще сказал, что надо действовать "против". Но мы с отцом Дмитрием Дудко образовали правую фракцию и сказали, что без епископа мы не будем действовать. А Николай и Глеб остались в неопределенности, и тогда я предложил обсудить это дело соборно. Мы решили созвать такой "собор", более расширенный.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Карелин в самиздатском журнале "Слово" 1988, №1 писал: "Когда о. Николай прочел левитинский 'документ', он категорически заявил: 'Эту цидульку я подписывать не буду' ".)
И вот у Эшлимана на даче собирается десять человек для этого обсуждения... Всем было предложено высказать свое мнение, и какие-то мнения произносились, но кончилось это собрание тем, что было предложено пригласить кого-нибудь из людей более старших – мы все были молодые, – в частности, Анатолия Васильевича Ведерникова. Некоторые не соглашались с его кандидатурой, другие были за – но, в общем, решили пригласить и его, и владыку Ермогена.
После этого собора мы пришли к какому выводу? Надо все-таки выработать проект послания – Анатолий Васильевич даже предлагал, чтобы текст до отправления был зачитан лично Патриарху в Елоховском соборе во время службы. Кто-то выйдет и – "Ваше Святейшество!" – и зачтет. Владыка Ермоген это одобрил. И стали думать, какой же должен быть текст. Тогда я написал текст на три страницы, где все было коротко изложено. Смысл был такой: что реформа 1961 года противоречит не только церковной практике, но и государственным законам, потому что священник теперь не лишенец. Если он не может быть принят в церковную общину, то получается парадокс: он может быть избран членом местного совета, но не может быть избран членом церковного совета. В основном мой документ состоял из вопросов – в большинстве своем риторических: как вообще совместить с церковной практикой нынешнее положение...
(Я сам слышал резкий отзыв отца Николая, вспоминавшего об этом документе: "Бумага, которая сама лезет под сукно". Т.е. сухая деловая записка его ни в коем случае не устраивала - Л.Р.)
Тогда отец Глеб сказал: "Нет, это для них слишком непробойно. Надо их долбить! долбить! так, чтобы до них дошло". – "Ну, – ответил я, – если это вам не нравится, то пишите сами". Я знал, что Глеб никогда ни одной строчки не напишет, а Николай вообще-то пишет, но очень медленно – страшно медленно – сверхмедленно! – и никогда не доводит до конца. Поэтому я был не особенно взволнован.
{...}
Пришло сообщение от Анатолия Васильевича Ведерникова (по непонятным причинам я не мог с ним встретиться): что это дело надо сейчас прекратить, что письмо писать не надо. Они обсудили это с кем-то, по-моему, со Шпиллером, и решили, что это сейчас будет несвоевременно. Это при Хрущеве имело смысл. Хрущева сняли, начались какие-то перемены, и сейчас, наоборот, речь идет о том, чтобы завоевать хоть какую-то минимальную стабильность.
(Прим. изд. - Прот. Всеволод Шпиллер [1902-1984], репатриант, в то время настоятель Николо-Кузнецкой церкви в Москве).
(Мой комментарий - Л.Р.: Ведерников А.В., редактор ЖМП в 1930-е гг., несомненно, сотрудник "органов". Так, при первой же – и последней – встрече со мной он сразу начал меня "вербовать". О. Всеволод Шпиллер – яркий проповедник, блестяще образованный человек, занимал влиятельный – фактически командный – церковный пост в коммунистической Болгарии, и, очевидно, также был крупным сотрудником того же ведомства.)
То же самое решил владыка Ергмоген. Глеб Якунин с ним встретился и потом рассказывал: "Я поговорил с ним сухо и вообще..." – понес он его, короче.
(Я, напротив, свидетельствую о глубочайшем почтении, которое по отношению к владыке Ермогену неизменно испытывали все авторы "Открытого письма", несмотря на его отказ от прямого участия в этом деле; это же отношение выражено в тексте письма - Л.Р. )
И они с Эшлиманом все равно начали писать. У меня не было никакого страха за дело, потому что они оба служили, и Дудко служил, и каждый из нас делал свое дело, все мы общались, а эта "улита" – она могла ползти до сих пор, вот как мы с вами сидим здесь, пятнадцать-семнадцать лет спустя, – они бы и до сих пор его писали. Но тут произошло "роковое стечение обстоятельств и пересечение судеб", началась уже какая-то "достоевщина": к составлению письма подключился Феликс Карелин.
(Прим. издателя "Воспоминаний": Карелин писал в журнале "Слово" 1988, №1: "В этой работе мне пришлось принять самое активное участие. Однако мое участие сводилось в основном к работе литературной. Что же касается духа "Открытого письма", то он почти полностью определялся личностью о. Николая").
(От себя могу добавить, что инициатива, практическая энергия и сбор необходимых сведений принадлежали преимущественно о. Глебу Якунину. При этом он участвовал в окончательном обсуждении каждой страницы Письма. Таким образом, авторы этого исторического документа очень гармонично дополняли друг друга – Л.Р.).
{...}
Когда они принесли письмо владыке Таллинскому Алексию (ныне Патриарх Алексий II; письмо было подано 15 декабря 1965 г. – прим. изд.), который был управделами, по их свидетельству, глаза его потеплели, когда он принимал от них этот документ. Почему-то им казалось, что письмо произведет какое-то благоприятное впечатление, хотя и подозревали, что будут репрессии. Я думал, что их запретят немедленно по прочтении этого документа, и высказал им такое предположение. В день подачи встретил я Карелина, и он сказал мне торжественно: "Началось!" Я был мрачен и сказал ему, что очень жалко, что такие два человека выпадают из наших рядов, – на что он сказал, как Каиафа: "Что стоят два человека в сравнении с великим делом!" Письмо было подано в официальном порядке. Второе письмо – более удачное, на мой взгляд, – было отправлено правительству.
(Прим. изд. В виде заявлений на имя Председателя Президиума ВС СССР Н.В.Подгорного, Председателя Совмина СССР А.П.Косыгина, генпрокурора СССР Р.А.Руденко).
Какое это произвело впечатление в высших церковных кругах, – я сказать не могу. Старенький патриарх реагировал противоречиво. Сначала он сказал: "Вот, все-таки нашлись порядочные люди!" А один видный церковный деятель, в то время находившийся в заграничной командировке, прочтя эту публикацию, сказал: "Ну теперь стоит жить!" (Ценное свидетельство! – Л.Р.) Но, с другой стороны, Патриарх сказал: "Они хотят поссорить меня с властями". Однако он не поинтересовался ими. Познакомиться: что это за священники, – вызвать даже их к себе для разговора, – это ни одному архиерею в голову не пришло.
(Ясно, что ни один архиерей не мог рисковать своим положением, встречаясь со столь "крамольными лицами" без санкции церковного отдела КГБ; а такую санкцию могли получить только самые крупные деятели, такие как Пимен или Никодим. – Л.Р.).
И Эшлиман с Якуниным продолжали жить и действовать. А документ читался где-то в верхах, печатался за границей, передавался по Би-Би-Си, и так прошло три месяца.
{...}
В среде рядового духовенства это вызвало большой отклик. Я в это время учился на заочном. Приезжали священники из самых разных краев страны – многие слышали об этом по радио, собирали для них деньги и вообще были страшно вдохновлены их действием. Отношение изменилось лишь потом, когда выяснилась их диссидентская позиция. (Я тогда уже употреблял это слово, хотя в политике оно еще не присутствовало: я употреблял его на более законном основании, потому что диссиденты – это церковные раскольники, оппозиционеры церковные, а вовсе не политические). Я им говорил, что диссидентская позиция не поведет, куда нужно. Но пока они все-таки еще считали меня "своим" и на торжественные молебны в честь месяца или еще какого-то юбилея этого дела меня приглашали. Но, конечно, Феликс там был заводилой. Это были бесконечные пророчества, без конца говорили, что вот-вот поднимется все православие и что патриарх Кирилл Болгарский на каком-то званом обеде сказал нашему Куроедову (председатель Совета по делам РПЦ при Совмине СССР – Изд.) : "Что-то у вас непорядки, раз такие письма пишут". Впрочем, этим все и кончилось. Приходили к ним сочувственные письма из-за границы от отдельных частных лиц, присылали им деньги, помогали. Но, бесспорно, позиция ими была занята крайняя. Никакой поддержки на самом деле потом не оказалось. Все схлынуло и погасло.
Наступил решительный момент. Я думал, что очень важно было им сохраниться. Я их умолял сделать все, чтобы сохранить себя на приходах. Таким образом, письмо письмом – они войдут в историю, они совершили акт своей гражданской и церковной честности, – но они продолжали служить Церкви. Тут причины были разные. Феликс Карелин был просто экстремист, его несло. Фантастический человек. А Глеб – человек искренний и горячий. Что касается Николая Николаевича, то он – человек безапелляционный, и, заняв какую-то позицию, он всегда говорил: "Вот так, так, так", – авторитарный был человек и признать какую-то свою ошибку он не мог (в тот момент его это страшно подвело). Это я сейчас говорю не в осуждение – дело все давно минувших дней, – просто так, для истории.
Вызвал их Пимен – нынешний Патриарх – и предложил им написать объяснительную записку с тремя пунктами. Первый пункт, если не ошибаюсь, – не изменили ли они своих взглядов; второй пункт – что они собираются дальше делать, и третий пункт – не собираются ли они извиниться перед епископатом за нанесенное оскорбление. Вместо того, чтобы сесть и написать вежливое письмо: что мы никого не собирались оскорблять, что мы написали это с церковных позиций и с гражданских, и что, в общем, это скорее наше вопрошание, нежели обличение (хотя текст был очень обличительный, там было чуть не полторы страницы, или целая страница, цитат из пророка Иезекииля; хотя начиналось: "Нижайшие сыновья Святейшего Патриарха, пишем", – а потом они ему сообщили, что пишется в Писании и так далее). Но они не стали этого писать, а пошли к Феликсу, который им, я полагаю, надиктовал резкий ответ (или вдохновил на него): что взгляды наши не переменились, что все у нас точно. Получилось даже как-то обвинительно.
На другой день они были запрещены – временно, на какой-то срок. Они ответили обличением Патриархии – что их незаконно запретили. И тогда уже не лично Патриаршим, а синодальным постановлением – весь Синод собрался – их запретили. Причем члены Синода, которые подписались, – я потом выяснял, мои друзья спрашивали, – их никогда не видели, ни отца Николая Эшлимана, ни Глеба Якунина, и вообще в этом деле не разобрались и даже как-то, по-моему, им не интересовались. Один из этих архиереев (по-моему, ныне покойный) ехал с моим другом в машине, когда ему кто-то сказал: "Что ж вы подписали, погубили двоих ребят – они все-таки молодые были, горячие, надо было с ними как-то поговорить". – "Да, да, – ответил он, – да мы-то их не знали". В общем, никто, кроме Пимена, даже в глаза их не видел.
(Иными словами, приговор Синода был вынесен без суда и следствия, без рассмотрения дела по существу и без соборного обсуждения выдвинутых в Письме фактов и обвинений. Поскольку все каноны о церковном суде оказались при этом и по форме и по существу нарушенными, это и подобные ему постановления церковной власти никакой силы не имеют, или, другими словами, в церковно-юридическом смысле являются "ничтожными" – Л.Р.)
Пимен, когда вызвал Эшлимана впервые, первое, что ему сказал: "Так-то вы меня отблагодарили, Николай Николаевич!"– потому что он очень многое сделал для его рукоположения, буквально протащил его в Москву – всеми правдами и неправдами. А тот сказал: "Я вам лично ничего плохого сделать не хотел, но я должен был засвидетельствовать... " На что Пимен сказал словами, смысл которых я могу передать приблизительно как "плетью обуха не перешибешь" – что тут сделаешь – и так далее... Так они и расстались.
Когда прошло уже длительное время, я вижу, что западная пропаганда о них забывает, церковные круги здесь постепенно от них отходят, в общем – не получилось ничего. Мне было особенно жалко, что они потеряны для Церкви...
Поэтому я на свой страх и риск пошел к митрополиту Никодиму, зная, что это единственный человек, который способен вести диалог, и сказал ему: "Владыка, я этих людей знаю, это люди хорошие, выступали честно и искренно. Я считаю, в ваших интересах, как Председателя иностранного отдела, этот инцидент ликвидировать, но думаю, что ликвидировать это иначе как личными контактами невозможно. Политика показывает, что личные контакты делают больше, чем любые взаимные проклятья и тексты. Не согласились бы вы встретиться?" Он говорит: "Я с удовольствием встречусь!" Я говорю: "Ваше преосвященство, я им не сказал, что я к вам пошел, – пошел я к вам на свой страх и риск, потому что если бы я им сказал, то, может быть, они бы начали протестовать, а так я явочным порядком им скажу".
И отправился я с одним священником, своим знакомым, к ним. А там у них, как всегда, было сборище – у них непрерывно было заседание кворума, в который входили Капитанчук, Регельсон и другие.
("Другие" - это Карелин, Эшлиман и Якунин, т.е. речь идет о богословской школе, которую я описал в первой части моего ответа и которая собиралась почти ежедневно. В это время мы как раз начали работу по изучению богословской ереси митр. Никодима - Л.Р.)
Я докладываю: "Отцы, патриархия в лице митрополита Никодима хотела бы с вами поговорить. Я был там" – и так далее. Они говорят: "Ну зачем ты был! Вообще незачем с ними разговаривать, мы не желаем с этими типами иметь дело и вообще разговаривать с ними". Я говорю: "Вас не убудет, ну пойдите, поговорите – ни разу вы ни с кем не вступили в диалог, нельзя же так... Ну, пускай они злодеи-негодяи, но вы-то тоже люди – пойдите и..." "Нет! Ни за что, ни за что, ляжем костьми и вообще... даже говорить с ними не будем. Это же мразь и мелочь какая-то!"
(Здесь отцу Александру изменяет память: говорилось совсем другое – что митр. Никодим очень умный и опасный ересиарх, которого мы никак не могли рассматривать как полномочного представителя церковной власти. Ведь с Пименом отцы охотно встречались и беседовали, как и с Алексием Редигером, при вручении письма. О. Александр предлагал также встретиться с Ведерниковым – тут уж я возмутился и рассказал, как он меня уговаривал помогать "органам" – Л.Р. )
Я, конечно, оказался в дурацком положении – пришел и говорю: "Владыка, они не хотят. Мое желание было, конечно, но они не хотят. Ничего не поделаешь..." – "Ну, нет. Я – говорит – сам... " Начал мне говорить разные вещи: "Я, – говорит, – хочу быть Патриархом, потому что пока я единственный, кто способен на это дело, а они... напрасно они думают, что они одни идейные, я тоже был... из неверующей семьи, из партийной, и вот я обратился, я пришел в Церковь, но мы же не можем допустить, чтобы государственные и церковные законы противоречили друг другу?" Я говорю: "Конечно, не можем, да никто этого и не требует вовсе, и вообще речь о том, чтобы как раз соблюдались законы – государственные и церковные". В общем, он это пропустил мимо ушей. В основном он говорил, что должно быть полное согласие. Ну я, в общем, не отрицал этого – я и сейчас не отрицаю! Раз уж существует государство, есть у него законы, какие ни есть, – надо с ними считаться, это бесспорно.
Впоследствии, когда разные официальные лица мне говорили: какие злодеи у вас эти Эшлиман и Якунин, – я им отвечал, что злодеи – те, кто вызвал, спровоцировал их на это письмо. Те лица на местах, те частные персонажи обкомов и еще каких-то учреждений, которые осуществляли эти закрытия... Хрущевские инструкции – они создали ситуацию, которая породила это письмо. Вот кто виновник. Виноваты не те, кто протестует против нарушений, а нарушители.
Дальше начался некоторый застой, потому что они в своей группировке начали отрицать нашу Церковь все больше и больше. патриарха они называли только по фамилии – Симанский, и, на основании теории, что митрополит Сергий был незаконный, они говорили, что и Патриарх Алексий незаконный.
(Этого никто из нас не утверждал, хотя благодаря анализу множества документов, которые церковные люди стали приносить Эшлиману и Якунину, для нас стал проясняться вопрос об узурпации церковной власти митрополитом Сергием. Но подлинность Патриаршества Алексия I мы всегда признавали. - Л.Р.)
Хотя все это никак не связано с понятием законности. Незаконность одного Патриарха не влияет на законность другого. Был собор – и всё! (именно так мы тогда и считали - Л.Р.) Не существует общепризнанных канонов, как избирать Патриарха, значит, никто не может претендовать на законность или на каноничность.
(А вот это более чем странное заявление, повидимому, надо отнести к дефектам записи. – Л.Р.)
Они не признавали патриарха – ездили все время в Грузинскую церковь, общались с грузинским Патриархом, и тот к ним относился очень хорошо, давал им деньги. Ему все равно было, старику, – там же вообще, по-моему, нет законов, ни церковных, ни гражданских. Полный произвол. Им понравилось туда ездить, они без конца ездили в Новый Афон, облюбовали несколько мест и жили там.
(Как я уже сказал выше, Патриарха Алексия мы признавали. Однако после того как нам стала ясной суть богословского лжеучения митр.Никодима, мы сочли для себя невозможным причащаться из одной церковной чаши с таким злостным ересиархом, который, к тому же, едва сам не стал Патриархом. Свое лжеучение он провозглашал от имени всей Церкви, точнее от имени Синода, члены которого одобряли его тексты, – не особенно в них вникая, но все же официально одобряли. Поэтому в течение некоторого времени мы причащались в Грузинской Церкви; когда же после нашего Обращения 1971 года митр. Никодим прекратил свою "богословскую деятельность", мы снова стали причащаться в храмах Русской Церкви. - Л.Р.)
{...}
Из всей этой истории, из попытки создать некую церковную оппозицию можно сделать несколько выводов. Вывод номер один заключается вот в чем. оппозиция возможна, только когда есть на что опираться. Во-вторых, для нее должны быть условия. Здесь же все было иллюзорно. Не было сил, на которые можно было опираться, не было условий. Мне казалось, что надо было непрерывно и терпеливо работать по выработке этих условий – хотя бы внутренних. Слишком тонкой была пленка из активных мирян, активных священников. Тогда активных священников на пальцах можно было пересчитать – десяток был (теперь их стало еще меньше). Надо было увеличить это число и работать на совесть. То есть я вовсе не хочу сказать, что я в принципе был против такого рода деятельности – нет. Но просто я считал, что она преждевременна. Считал, что ничего еще не сделано для того, чтобы уже можно было выступить. И хотя я всегда ценил мужество в людях, но у меня всегда вызывает какую-то тревогу курица, которая кудахчет, но снесла еще только одно маленькое яичко. На самом деле – рано, рано... Для истории каких-нибудь десять-пятнадцать лет – это ничтожно. После того как в течение десятилетий церковная жизнь была разрушена и сломлена, после того как в течение столетий в нее вносились различные очень искажающие ее вещи, – для того чтобы возродить ее, нужна была совместная, сотрудническая, упорная и терпеливая спокойная работа на местах, работа в приходах, работа с людьми – христианский труд.
Если уж обязательно нужно было выступить с каким-то заявлением, то надо было выступать при Хрущеве – после Хрущева это было уже не нужно. Если включаться в борьбу, то здесь скорее должны были действовать какие-то "подставные лица". В каком смысле "подставные"? Не "фиктивные". Это лица, которые ни на что другое не годились бы. Если бы письмо подписал не священник Эшлиман (фамилия эта мало украсила письмо) (для тех, кого волнуют подобные вопросы – фамилия швейцарская, еврейской крови у него не было ни капли - Л.Р.), а некто Иванов, который бы просто соглашался с содержанием письма и дал бы свою подпись (все равно ведь не Эшлиман писал этот текст, а больше Феликс), то такие люди и несли бы за это ответственность – их бы не посадили за это письмо, но они имели бы за это какие-то неприятности. Пускай бы даже это были священники... Но такой человек, как Эшлиман, который столько мог бы сделать для Церкви, – был выбит из седла. И я все это воспринимал как сатанинскую акцию, которая разрушила начинающееся дело.
По поводу "Открытого письма" двух священников.
Мой ответ отцу Александру Меню.
Вторую часть моего заочного ответа священномученику Александру я начну с того же вопроса, что и первую: можно ли спорить с человеком, которого по совести признаешь святым Божьим избранником, или, иначе, можно ли допустить, что святые могут ошибаться?
На этот риторический вопрос ответ очевиден: да, могут. Ошибаться может даже преподобный, который при жизни стяжал благодать Святого Духа, постоянно присутствующую в сердце. Как бы предупреждая наш вопрос, преподобный Серафим говорил: "Когда я говорю от своего ума, бывают ошибки". Для нашего научения история Церкви являет нам немало примеров подобных ошибок: ошибались апостолы Иоанн и Иаков, ошибался апостол Петр, ошибались святые Отцы – Кирилл Александрийский, Григорий Богослов, Григорий Нисский. Я, конечно, не утверждаю, что правильно вижу ошибки о. Александра Меня – моя уверенность имеет силу только для моей совести – я лишь утверждаю, что он мог ошибаться, и поэтому мы с полным правом можем иметь разномыслия с ним и в чем-то существенном с ним не соглашаться.
Обсуждение темы "Открытого письма" я начну с выдержки из доклада протоиерея Александра Шмемана на съезде РСХД 14 мая 1967 г. с примечательным названием "Авторитет и свобода в Церкви" (Вестник РСХД № 85). Начиная свой доклад с упоминания о деле двух московских священников, он сказал:
"Конфликт их с Патриархией, сколь бы он ни был важен сам по себе, каковы бы ни были его прямые последствия, каковы бы ни были, наконец, факторы, неведомые нам и его усложняющие, – конфликт этот превосходит свое "актуальное", злободневное значение и превосходит тем, как раз, что ставит ясно, я бы сказал – трагически ясно и просто – вопрос о самой сущности Церкви, о самой сущности Православия...
В деле Московских священников важно то, что в нем сталкивается не просто "белое" и "черное" (как бы мы их ни распределяли), не просто правда одних и неправда других, а сталкиваются две логики, два духа, две установки, из которых одна – та, что внешне торжествует, уже давно возникла в церковной психологии, а вторая – пока еще очень слабая и которую очень легко задавить и дискредитировать всевозможными и очень вескими аргументами. Аргументы эти мы слышим всякий раз, что раздается в церкви свободный голос, и состоит во всегдашней ссылке на "пользу Церкви".
Всегда, против всех пророков выдвигался один и тот же безжалостный аргумент: "ради мира, ради пользы Церкви, ради сохранения того, что есть – молчите, ибо ради Церкви надо иногда пожертвовать и самой правдой..." Повторяю, аргумент этот веский и мучительный. Нам хорошо отсюда высказывать свои мнения и поучать, но что бы мы сделали, если сами были бы "там". Что важнее? Что ценнее? Голос двух одиноких людей, пусть героев, или же "правда" тех, кто призван нести на себе бремя миллионов людей? В конечном итоге именно в этом трагическом контексте ставится в наши дни проблема свободы и авторитета в Церкви..." (конец цитаты Шмемана)
Именно так стоял вопрос для отца Александра Меня, когда он определял свою линию поведения и давал оценку действиям отца Николая и отца Глеба. Как пастырь и миссионер, он нес на себе бремя ответственности пусть не за миллионы, как Патриарх, но за тысячи доверившихся ему духовных чад и за десятки тысяч тех, которых ему еще предстояло привести в лоно Церкви. И в этом своем служении он был уникален и незаменим. Эшлиман и Якунин отчетливо это осознавали и не оказывали ни малейшего давления на него, чтобы заполучить под "Открытым письмом" еще одну подпись. Насколько я помню из бесед с ними, они скорее были готовы отговаривать его от подобных действий, даже если бы он изъявил такое желание. Но сам отец Александр, как видно из его воспоминаний, мучился этим вопросом. И чем выше он оценивал "Открытое письмо", тем труднее было для него обосновать свой отказ от прямого участия в этом деле. А то, что он оценивал дело очень высоко, можно подтвердить, например, его высказыванием в журнальной статье под псевдонимом "Аркадьев" (Вестник РСХД № 95/96, 1970г.). Высказав те же критические замечания, которые впоследствии были записаны в его воспоминаниях, он, тем не менее, говорит здесь о главном:
"Спрашивается, принесло ли письмо отцов Николая и Глеба какие-то практические результаты? Сомнительно. Закрытие храмов прекратилось по другим причинам, Церковь сегодня так же далека от реформ и от пересмотра решения собора 1961 года, как она была далека и до письма двух священников. Но их выступление было значительным нравственным актом, вдохновившим многих верующих и духовенство. Нравственный подвиг, даже не принесший видимых результатов, есть всегда невидимая победа, и потому Открытое письмо останется вехой в истории русской православной Церкви.
Что касается Патриархии, то конечно, неправы те, кто пытается представить ее как сборище людей бесчестных и продажных. Большинство епископов, вероятно так же, как о.о. Николай и Глеб, желали бы пользы для Церкви. Но воспитанные в атмосфере осторожности, страха и беспрекословного подчинения, они не могут поддерживать такие радикальные выступления. Впрочем, решившись на это, они бы вероятно разделили судьбу архиеп. Ермогена, который сейчас находится в том же положении, как и авторы Открытого письма" (конец цитаты Аркадьева).
Здесь отец Александр как бы сам дает ответ на свои сомнения, давая этому делу взвешенную, объективную и правдивую оценку.
Можно было бы на этом остановиться и считать обсуждение исчерпанным.
Можно, но не нужно.
Ибо остаются оттенки и нюансы в мнениях и высказываниях, за которыми кроются очень важные церковные проблемы, остро актуальные именно для сегодняшнего дня.
Кажется не вполне понятной и даже несколько преувеличенной многократно проявленная скорбь отца Александра по поводу того, что два замечательных священника были "потеряны для Церкви". Сами они так не думали: хотя лишение права совершать литургию было для них тяжелым ударом, но они вовсе не считали себя "потерянными для Церкви" – напротив, были уверены, что своими действиями как раз исполнили свое церковное служение. Несмотря на все их достоинства, о которых говорит отец Александр, ни один из них не шел ни в какое сравнение с ним самим в роли миссионеров и пастырей. И они прекрасно отдавали себе в этом отчет. Они были справедливо убеждены, что своим свидетельством и твердым стоянием в истине они принесли Церкви неизмеримо больше пользы, чем в качестве служащих приходских священников.
Но отец Александр думал иначе и постоянно говорил об этом.
Что же стоит за этим глубоким разномыслием между столь близкими по духу церковными деятелями, которые в равной степени болели душой за пробуждение и возрождение русского Православия?
Я полагаю, что за этим стоит существенное различие в понимании реальной церковной ситуации и, главное, перспектив выхода из того глубочайшего исторического кризиса, в котором оказалась русская Церковь.
Суть этого кризиса лучше всего выражена в том же докладе протоиерея Шмемана:
"Радостью о Святом Духе, о Его пришествии и пребывании, сияет нам вечно ранняя Церковь. Но и сейчас все время, в таинстве миропомазания, дается нам все тот же "дар святого Духа", дар стать, наконец и до конца самими собой, свободными. Но вот мы говорим это и сразу чувствуем: в какую даль от всего этого мы зашли и в какой страшной пустыне живем ...
Меня поражает не политическая окраска того или иного постановления, даже и не внешнее порабощение Церкви "миру сему". Меня еще больше поражает тот образ Церкви, что все больше и больше становится единственным ее образом, и в котором она до конца и восторженно переживается как, именно, авторитет . Было время, когда Церковь как бремя, как падение переживала торжество "казенщины" в себе, свою "казенную судьбу". Теперь она начинает любить ее, поистине "наслаждаться ею". На наших глазах возник и воцарился в Церкви тип епископа, священника, мирянина, захлебывающегося в "административном восторге", потерявшего – благодушно и безболезненно – саму "печаль по Боге", вполне удовлетворенного какой-то космической консисторией, в которую на наших глазах превращается постепенно жизнь всей Православной Церкви, и в принятии которой, во внутреннем и свободном подчинении которой даже очень хорошие люди видят "спасение Церкви" и ее "правду".
Расчет, дипломатия, "международные нормы", "канонические взаимоотношения" – это извне, это на всех "Родосах", а изнутри: указы и приказы, отношения и донесения... В Церкви воцарился и, повторяю, изнутри, а не только по внешнему принуждению, какой-то всеобъемлющий "референт" какого-то безличного "отдела", и мы начинаем любить эту казенщину, скуку и тоску, этот "иерархический страх", пронизывающий нашу Церковь, и самое ужасное, повторяю, это то, что мы уже почти не ощущаем невозможности жить в этой лжи, лукаво и лицемерно покрытой всей "священностью" и "торжественностью" традиционного православного быта...
Как ни страшно это сказать, сама Церковь может стать "идолом". И она становится идолом всякий раз, когда "ради пользы Церкви" нас призывают черное назвать белым, неправду правдой, зло – добром, всякий раз, что "ради Церкви" уничижается Дух Святой, "ради" которого и которым она только и существует. Церковь не есть "высшая ценность"... В каком-то смысле ничего и никогда не нужно делать "ради Церкви", а только знать, что мы живем и поступаем ради Христа и по Христу, тогда мы – в Церкви и Церковь..." (конец цитаты Шмемана)
Эту глубинную, сущностную ущербность церковной жизни с болью переживали мы все, и отец Александр не меньше других.
Но что делать? Где выход?
Здесь позиции существенно различались.
Отец Александр видел только одну возможность: кропотливой, повседневной христианской работой воспитывать новое поколение церковных деятелей, которые когда-нибудь заменят собой нынешний клир и тем самым оздоровят духовную атмосферу Церкви – пусть на это уйдет целая историческая эпоха. И в в этом контексте уход с приходского служения двух одаренных, энергичных священников казался ему большей потерей, чем тот кратковременный духовный подъем, который был вызван их громким свидетельством, и которое было многократно усилено их нежеланием подчиниться обычным требованиям синодальной "казенщины". От них хотели "немногого": сделайте вид, что вы хоть немного раскаиваетесь, а мы (церковная бюрократия) сделаем вид, что "ничего не было". И вот именно такую линию поведения энергично отстаивал отец Александр – но именно здесь взаимопонимание заканчивалось.
Открытое письмо отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина было не простой жалобой на притеснения и нарушения – это был своего рода манифест, взывающий к разуму и совести всех православных христиан, это был призыв к восстановлению Церкви во всей ее духоносной полноте.
Поэтому в нем столько ссылок на пророческие тексты Священного Писания, ради этого в нем содержится очерк русской церковной истории – как попытка осознать корни нынешних болезней и стремление выразить свою пламенную веру на грядущее исцеление. Этим объясняется весь пафос Письма, весь его уникальный стиль, который вызвал со стороны отца Александра больше всего нареканий. Просто он по другому, чем авторы, видел саму цель этого выступления. Хотя авторы письма остались в подчинении Московской Патриархии и смирились с наложенным на них запрещением в священнослужении, однако всем своим поведением они доказывали ее духовную несостоятельность и подрывали иллюзию ее единства. В отличие от них, отец Александр всерьез надеялся на внутреннюю трансформацию именно этой иерархической структуры и практически действовал, исходя их этой надежды.
Сейчас, в исторической ретроспективе, можно заново поставить вопрос: кто же был ближе к истине – отец Александр, считавшим необходимым возвращение двух священников в инфраструктуру церковного клира, даже ценой "небольших" уступок, или отцы Николай и Глеб, которые категорически от этих уступок отказывались?
Тогда ответ на этот вопрос еще не был очевиден – и вот почему.
Тогда еще можно было предполагать, что тяжкие вековые болезни Церкви вызваны главным образом силовым давлением государства – и когда давление прекратится, Церковь немедленно приступит к исцелению этих болезней. Эту надежду подкреплял вдохновляющий исторический прецедент – полгода относительной свободы оказались достаточными для такого мощного духовного прорыва, каким был Поместный Собор 1917-18 гг. Не повторится ли это снова, когда Церковь вновь будет освобождена от порабощения государством?
Неисповедимым Промыслом Божиим отец Александр Мень не успел дожить до того времени, когда эта надежда полностью и окончательно рухнула. В подобных вопросах ничего нельзя утверждать, но я думаю, что, доживи он до наших дней, ему пришлось бы глубоко пересмотреть свои взгляды на перспективы и пути церковного возрождения.
Отец Николай Эшлиман, подобно отцу Александру, жил той же надеждой на внутреннюю трансформацию режима – как государственного, так и церковного – но в отличие от него, ждал этих изменений в ближайшем будущем. И он тоже, как отец Александр, считал главным делом "выращивание" священников и епископов новой формации. Но когда он – раньше нас всех – осознал нереальность этих ожиданий, это открытие сломило его дух как церковного деятеля, и он ушел в глубокую, скрытую от глаз друзей и врагов, внутреннюю жизнь. "У меня с Христом личные отношения" – тихо и проникновенно сказал он мне однажды в минуту особой близости, за несколько лет до его ухода из жизни.
Феликс Карелин продержался немногим дольше, ухватившись за последнюю, почти безумную мечту – на победу новой государственной идеологии, которую он понимал как своего рода "синтез" коммунизма с православием. "Перестройка" привела его в полное отчаяние, и он угас – быстро и безвременно.
Для нас всех тогда еще была "идолом" (по жесткому и точному выражению о. Шмемана) внешняя форма церковного единства. Мы еще недостаточно осознавали принципиальное значение того факта, что за бортом этого "единства" оставалась вся катакомбная часть Русской Церкви, которая перед началом "сталинского восстановления" не уступала сергианской патриархии ни по числу епископов, ни по числу мирян – хотя дело, конечно, не только в численности, но и в духовном качестве. Без них Московская Патриархия представляет собой не всю Поместную Русскую Церковь, но лишь одну из ее пока что разрозненных частей – ее притязания на единственность совершенно лишены оснований. Не будем забывать, что и сам отец Александр Мень был крещен и воспитан в Катакомбной Церкви. Отказ Московской Патриархии принимать в полноправное общение "катакомбных" иерархов, т.е. епископов, правильно рукоположенных, но не ею избранных – означает разрушение церковного единства. Принятие и оправдание такой практики как принципа церковного строительства есть отречение от выраженного в Символе веры догмата о "Единой Церкви"!
Исключительная особенность Патриархии как одной из частей Российской Церкви заключается только в государственной поддержке – но этот факт не имеет никакого значения с точки зрения церковных канонов, а если даже имеет, то значение скорее негативное, чем позитивное. Любые властные акции Патриархии не имеют никакой силы по отношению к православному катакомбному духовенству, которое не входит или перестало входить в ее состав. Единственное, на что она имеет право – исключить кого-то из состава своей собственной иерархии, т.е. той иерархии, которая избрала эту Патриархию в качестве своего управляющего органа. Но было бы кощунственным предполагать, что ее канцелярские указы, лишенные общецерковной соборной санкции, могут как-то воздействовать на тайносовершительную харизму правильно рукоположенного епископа или священника.
Харизматическая власть в Церкви принадлежит только Поместному Собору и действующему по его поручению и под его контролем церковному управлению, возглавляемому Первоиерархом. Те собрания, которые могла бы устроить Московская Патриархия, не будут иметь статуса полноценного канонического Собора даже для объединившейся вокруг нее части Русской Церкви, так как эти собрания при нынешнем положении вещей заведомо будут состоять из епископов, которые сами себя назначили и поэтому, согласно справедливому утверждению архиепископа Ермогена, не являются представителями своих епархий. Положение канонически не изменится, если в подобном собрании будут участвовать священники и миряне, которые будут определены церковной властью на роль таких "представителей". Не назначенными в Патриархии являются только рядовые миряне, да и то лишь те, которые не участвуют в управлении приходами – эти практически тоже все назначены. Между тем, согласно православному учению, именно народ является хранителем веры, образует собой тело Церкви и сосуд Святого Духа, Который созидает и животворит это тело. Духовенство же представляет собой один из его органов, выполняющий специфические, хотя и чрезвычайно важные, абсолютно необходимые функции – управленческие и тайносовершительные.
Разумеется, все сказанное о принципах церковного устройства представляет только мое личное убеждение, основанное на моем понимании смысла и существа православной церковной традиции. Впрочем, я здесь полностью разделяю позицию арх. Ермогена (Голубева), чье авторитетное мнение, которое я привожу далее, никем не может быть проигнорировано. Внести окончательную ясность в эти сложные вопросы и восстановить канонический строй Русской Церкви могут только правильно созванные, подлинно представительные церковные Соборы, время которых когда-нибудь да наступит.
Кстати, здесь уместно вспомнить, что к отцам Николаю и Глебу приходили письма от имени катакомбного епископа Арсения Жадановского с благословением и неким пророчеством о будущем. Посетили их и представители Катакомбной Церкви, предлагали служить у них в качестве священников. Но отцы отказались: при всем своем уважении к катакомбникам, они не могли переступить через духовный страх перед жупелом "раскола" – они все еще надеялись на перспективу "трансформации" самой Московской патриархии, как государственной части Русской Церкви. Я, впрочем, припоминаю, что отец Николай Эшлиман сильно колебался в этом вопросе. Может быть, если бы согласился, его личная судьба сложилась бы иначе...
Что же можем сказать мы, пережившие 20 лет церковной свободы, которые оказались абсолютно бесплодными в плане глубинного оздоровления церковной жизни? Прежде всего, мы должны понять причины этого духовного бесплодия. В связи с тем, что было сказано выше, я могу указать лишь одну, но решающую причину внутренней стагнации, в которой продолжает пребывать та часть Русской Церкви, которая возглавляется Московской патриархией.
Суть дела в главном – в установившейся практике отбора и поставления епископов.
Эта практика была введена в жизнь, в отмену детально проработанных решений Великого Собора 1917-18гг., в результате радикальной канонической реформы, осуществленной митрополитом Сергием Страгородским, и окончательно утвердилась после Собора 1945 года.
Вот что говорил об этом такой умудренный исповедник церковной правды, как архиепископ Ермоген (Голубев). В своем письме к Патриарху от 25 декабря 1967 года "К пятидесятилетию восстановления патриаршества" он писал (Вестник РСХД № 86), см. на этом сайте 3.4:
"Собор 1917 года был созван с целью восстановления в русской Церкви канонического правопорядка, нарушенного Петровской церковной реформой 1721 года... Свои канонические определения Собор изрек в духе и силе древних канонов Вселенских и всецерковного значения Поместных Соборов в неразрывном единении и единомыслии с ними. В этом их каноническая ценность и обязательность. Самый смысл восстановления патриаршества и его значение не могут быть рассматриваемы в отрыве от канонического правопорядка, установленного Собором...
{...}
С принципиальной, церковно-канонической, точки зрения вопрос о составе Собора прежде всего должен решаться в зависимости от того, каким образом сформирован епископат. Если епископы избирались епархиями в установленном церковными канонами порядке и вследствие этого являются действительными представителями своих епархий ( здесь и ниже курсив мой - Л.Р.), то, разумеется, Собор, как представительный орган Церкви, может состоять и из одних епископов. Если же епископы не избирались, как того требуют церковные каноны, а в нарушение их назначались, то ясно, что сформированный таким образом епископат, не может иметь ни канонического ни морального права представлять те епархии, которые его не избирали. В этом случае Поместный Собор обязательно должен иметь в своем составе полноправных членов не только епископов, но и клириков и мирян, надлежащим образом избранных...
Сколь большое значение Вселенская Церковь придавала соборному избранию епископов, видно из того, что на всем протяжении Вселенских соборов вопросы формирования епископата постоянно занимали мысли свв. отцов Церкви.
{...}
Чуждый православному церковному сознанию порядок назначений укоренился в Русской Церкви после Петровской церковной реформы 1721 года и является характерным для эпох союза Церкви с Государством. И нужно констатировать. что порядок назначений епископов. помимо своей неканоничности, неизбежено приводил на практике к назначениям на высокие церковные посты лиц заискивающих, угодничающих, мало пекущихся о церковном благе.
К сожалению, несмотря на то, что порядок избрания епископов является единственным каноническим порядком формирования епископата, несмотря на то, что его восстановил тот самый Собор, который 50 лет назад восстановил и патриаршество, – епископат и сейчас формируется у нас неканоническим порядком назначений...
{...}
Печальное состояние Русской Церкви на сегодняшний день – прямое следствие нарушения канонов и забвения коренного начала, на котором зиждется строй Православной Церкви и которое составляет его драгоценную особенность – СОБОРНОСТИ.
Для жизни Церкви существенно необходимы свобода и независимость ее внутренней организации. Это достигается неуклонным следованием ее основным канонам и наличием в ее жизни Соборов, канонических и по способу их созыва и по порядку обсуждения на них подлежащих решению вопросов.
Седьмой Вселенский Собор в своем 6 правиле, напомнив об обязательности ежегодных Соборов и указав на их основное назначение – "погрешительное исправляти", – определил налагать епитимию на неисполняющих это правило митрополитов, за исключением случаев, когда они лишены возможности созвать Собор "по нужде и насилию" или по какой-либо уважительной причине.
Такое огромное значение придавала Вселенская Церковь СОБОРНОМУ НАЧАЛУ в своей жизни!
Закончим историко-каноническую справку словами 8-го правила Третьего Вселенского Собора:
"Да не преступаются правила отец; да не вкрадывается, под видом священнодействия, надменность власти мирския, и да не утратим по малу, неприметно, тоя свободы, которую даровал нам кровию Своею Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков"
(конец цитаты Ермогена).
В ответ арх. Ермоген получил из "Канцелярии Московской Патриархии" небрежную отписку от имени Патриарха, за подписью архиепископа Таллинского и Эстонского Алексия (Ридигера), без малейшей попытки вникнуть в суть его веской канонической аргументации:
"...По смыслу высказываний следует, что все архиереи синодального периода, а также и после восстановления патриаршества – неканоничны. У нас в Церкви происходит избрание (курсив Канцелярии – Л.Р.) Синодом, причем в избрании участвуют не два-три человека, как пишет в своем заявлении Архиепископ Ермоген, а 7-8 членов Синода. Постановления Синода незамедлительно рассылаются всем епископам Церкви..."
Ну что тут можно сказать? Канцелярия остается канцелярией...
Архиепископ Ермоген ни в малейшей степени не подвергает сомнению каноничность синодальных епископов в смысле апостольского преемства, он лишь говорит о том, что эти епископы не являются представителями своих епархий, о том, что Поместная Церковь, построенная по такому принципу, не может называться "Соборной", т.е. не соответствует Никео-Цареградскому Символу Веры. И это его утверждение безусловно справедливо как по отношению к "обер-прокурорской" синодальной Церкви, так и по отношению к Московской Патриархии после 1927 года.
Полный текст этого замечательного послания арх. Ермогена см. на этом сайте 3.4:
Вот в чем причина заведомой безнадежности всех попыток исправить ситуацию изнутри. По существу, весь епископат Московской Патриархии – это один епископ, который по своему образу и подобию начал подбирать и назначать других епископов; в данном случае это начало было положено Патриархом Алексием I. Единственным исключением стал митрополит Никодим Ротов, который в период "хрущевского разгрома" получил "от мирских начальников" возможность самостоятельно подбирать и назначать епископов и священников – и эту возможность он активно использовал. Поскольку во всех назначениях решающую роль играла государственная власть, то первую "генерацию" современного епископата и духовенства можно условно назвать "сталинской", тогда как вторую – "андроповской".
Но ни та, ни другая "генерация", конкурируя между собой в борьбе за власть и влияние, категорически не может допустить в свою среду каких-либо "чужаков". Если такое случайно происходило, от них немедленно избавлялись. Так был отстранен от служения арх. Ермоген Голубев, так произошло со священниками Эшлиманом и Якуниным. Иногда применялись более жесткие, "государственные" методы. Так, накануне Собора 1945 г. внезапно умер арх. Лука Войно-Ясенецкий, который настаивал, чтобы Патриарх избирался путем жребия. Столь же скоропостижно ушел из жизни митр. Николай Ярушевич, который был настроен против решения 1961 года о передаче власти на приходах от настоятелей – старостам. Арх. Павел Голышев, который готов был поддержать инициативу Эшлимана и Якунина, получил сильнейшие ожоги спины во время "беседы" с уполномоченным (спинка стула была пропитана отравляющим веществом). После этого он был вынужден немедленно эмигрировать в Европу, откуда приехал в СССР после 1945 года.
Было бы крайней утопией полагать, что кто-либо из церковных деятелей новой формации может быть когда-нибудь допущен в сплоченные ряды церковной "номенклатуры". В виде исключения иногда рукополагались "неправильные" священники, но именно в наши дни последние из них неуклонно "выдавливаются" из состава действующего клира.
Вот какие церковные проблемы стояли за разномыслиями между отцом Александром и авторами Открытого письма. Проблемы эти и сегодня стоят перед совестью каждого сознательного и активного члена Русской Церкви.
Особо следует отметить попытку отца Александра прибегнуть к помощи митр. Никодима для "спасения", т.е. возвращения в состав действующего клира запрещенных священников – Эшлимана и Якунина. Это доказывает, что он питал определенные надежды на "никодимовский" епископат, который, вслед за их покровителями, отличался реформаторскими устремлениями и поэтому готов был вербовать в свои ряды энергичных и талантливых священников. Но реформы бывают разные. В "андроповской генерации" не было и речи о восстановлении канонической соборности, о стремлении к богословской истине, о возрождении благодатного пророческого духа – все было поддельным, лицемерным, приспособленным к целям и пожеланиям своих "хозяев".
Авторы Открытого письма, отмечая, что русские архипастыри и пастыри – в большинстве своем "искренние и чистые люди" (хотя и подавленные страхом и зараженные ложной идеей "спасения Церкви" любой ценой), дают особую характеристику этой новой группе духовенства: и это при том, что авторы письма еще ничего не знали о никодимовской вероучительной ереси – см. на этом сайте 3.5.
Вот что говорит Открытое письмо о "никодимовском" духовенстве, не называя никого по имени, но языком совершенно понятным для любого церковного человека того времени:
"Мы считаем своим сугубым долгом обратить внимание Вашего Святейшества на тот факт, что сейчас в Русской Церкви действует целая группа епископов и священников, которые под видом благочестия сознательно и активно искажают дух Русского Православия...
Дух самоуверенного благополучия на фоне общей тревоги, быстрое преуспеяние на официальном поприще, «стопроцентная» готовность служить «веку сему», податливая и гибкая совесть – вот что отличает этих людей. Все они как бы повторяют суетные слова предстоятелей Лаодикийской Церкви: «...я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды...» (Откр. III:17). Они имеют «вид благочестия, силы же его отрекшиеся» (2 Тим. 3:5).
Эта активная и всё возрастающая группа «недобрых пастырей» является сейчас главной опасностью для Русской Церкви".
Как Владыка Ермоген, так и авторы Открытого Письма с горечью свидетельствуют о таком великом прегрешении, как участие гражданских властей в назначениях и перемещениях епископов.
Добавлю от себя следующие соображения по этому поводу. Церковь именует себя Святой: по традиционному смыслу этого термина он означает не "безгрешность", но выделенность из мира, избранность для служения Богу. Противоположным понятию "греховность" является понятие "праведность", тогда как понятию "святой" противостоит "профанный", мирской. Участие мирских властей в определении состава епископата есть преступление именно против святости Церкви, а всякая попытка принципиально оправдать такое положение вещей есть отречение от выраженного в Символе Веры догмата о Церкви как именно Святой Церкви.
Освобождение Московской Патриархии как "государственной части" Русской Церкви стало "моментом истины" для ее епископата. Поскольку все без исключения иерархи получили свои назначения "с помощью мирских начальников", что является прямым и величайшим нарушением святых канонов, то им следовало бы всем принести покаяние и добровольно "уйти на покой", с тем чтобы церковный народ путем свободного избрания смог полностью обновить состав епископата. Так мог бы начаться долгий, трудный и мучительный процесс восстановления канонической церковности. Ничего подобного даже частично не произошло: по прежнему все те же иерархи сами себя воспроизводят и сами себя представляют. В результате можно утверждать, что Патриарх, избранный таким архиерейским собором, имеет харизматическую власть только непосредственно над теми епископами, которые его выбрали, но не над самими епархиями, которые не имеют никакого канонического отношения ни к этим выборам, ни к этим епископам. Но и власть его над епископами и священниками ограничена чисто управленческим аспектом: Патриарх может "запретить в служении", но не "лишить сана" – власть распоряжаться Божественной Харизмой имеет только вся соборная полнота Церкви. Это же относится к Синоду и к Собору никем не избранных епископов. Все эти выводы следуют из нашего исповедания Церкви не только как Единой, Святой и Апостольской, то также и Соборной.
Если когда-нибудь состоится подлинно представительный Поместный Собор Русской Церкви, то Московская Патриархия, по существу, будет иметь право выдвинуть от себя только двух епископов – по одному от каждой "генерации". Впрочем, сейчас можно говорить о появлении третьей, замкнутой в себе, также сформированной путем назначений, группы епископов Зарубежной Церкви, недавно влившихся в состав патриархийной иерархии. Если этой группе удастся сохранить свое право на самостоятельное выдвижение кандидатов в архиереи, то она также должна будет иметь право отдельного голоса на Соборе.
Представителями же епархий могут быть только свободно (действительно, а не только по форме, свободно!) избранные рядовые миряне. Вопрос о приходских священниках более сложен: несмотря на то, что многие из них пользуются доверием прихожан, не следует забывать, что священник, согласно канонам, является лишь делегатом и представителем своего епископа. Поэтому ни о какой самостоятельности приходского священника говорить не приходится – любые его "нежелательные" действия могут быть немедленно пресечены епископом, которому он полностью подчинен и подотчетен.
Разумеется, мои соображения, как и аргументы владыки Ермогена, могут в каких-то деталях оказаться спорными, но я верю, что соборный разум церковного народа рано или поздно выработает условия подготовки и проведения грядущего "восстановительного" Собора. Сейчас трудно себе это представить, но Божественное домостроительство есть чудо, временами являющее себя в истории – хотя совершается оно только по призыву верующих сердец, алчущих духовной правды. Сегодня ясно одно: существующее положение недопустимо и невыносимо. Все это приходилось терпеть, пока Церковь была под пятой государства: но в условиях свободы уже нет никаких оправданий для сохранения прежних неканонических порядков, отменяющих саму Церковь – как Церковь Соборную.
Кратко суммируя, можно утверждать следующее:
1) участие "мирских начальников" в назначении епископов есть нарушение догмата о Святости
Церкви;
2) самоназначение епископата – есть отрицание вероучения о Соборности Церкви;
3) отказ в признании епископов, не Патриархией избранных и рукоположенных – есть отречение от веры в Единство Церкви.
Таким образом, три из четырех вероучительных определений Церкви: Единая, Святая, Соборная и Апостольская – оказываются грубо, сознательно и по свободной воле нарушенными! Этим и объясняется духовная стагнация патриархийной иерархии, ее бессилие в преодолении собственных вопиющих пороков, а также стремительное падение ее авторитета и влияния как в церковном, так и пока еще не церковном народе, взыскующем света Божественной Истины.
Таково мое сегодняшнее дополнение к тезисам, 40 лет назад высказанным авторами Открытого Письма и таково мое резюме нашего давнего спора с о. Александром – о ситуации, сложившейся в Русской Церкви. Судить же о правильности этого ответа может только Сама Церковь в ее апостольском единстве, соборности и святости.
При всем этом – еще раз подчеркну – нет никаких оснований сомневаться в апостольской преемственности и тайносовершительной власти епископата и духовенства Московской Патриархии: все это сохранено по вере рядовых прихожан и ради их духовного спасения.
В заключение приведу редакционную заметку Н.А. Струве, который точно и вдохновенно определил смысл и значение Открытого письма отцов Николая Эшлимана и Глеба Якунина (Вестник РСХД № 81, 1966 г.).
Никита СТРУВЕ Вестник РСХД № 81, 1966г.
ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ
Письма двух московских священников облетели весь мир.
Содержание их известно каждому, кому дороги судьбы Православной Церкви.
Можно с уверенностью сказать, что эти письма одно из самых крупных духовных событий последних лет, хотя они еще не возымели видимого действия и не отразились на историческом процессе.
Значение этих писем определяется двумя словами, сопряженными друг с другом: мужество и правда. Два священника имели мужество сказать всенародно правду о Церкви – как гражданским, так и церковным властям. Высказанную правду они немедленно закрепили принесенной жертвой, подчинившись наложенному на них несправедливому прещению. И все. Казалось бы, какая малость! А вместе с тем – в этом вся и суть. Вот уже около сорока лет, со времени Сергиевской декларации, Церковь в лице своих официальных представителей отказалась от правды и мужества. Этот отказ доходил до глубокого нравственного падения, в клевете на мучеников, в безграничном славословии Сталина.
Но многое в Сергиевской линии 30-х годов можно объяснить царившим тогда террором. К тому же митр. Сергий – когда увидел, что за легализацией Церкви последовала ее ликвидация, представил ЦК длинный жалобный список, во многом сходный с письмом двух священников Косыгину.
Теперь положение изменилось. За правду по головке еще не гладят, до этого далеко, но и голов не рубят. Ложь уже не вездесущая и не торжествующая, хотя подмешана ко всему. Появилась правдивая литература, с трудом пробивающая себе дорогу в официальные журналы или распространяющаяся в рукописях. Из лагерей вернулась духовная элита, не сломленная годами заключения, и протянула руку молодежи, мечтающей об обновлении.
Суд над Синявским и Даниэлем обнаружил зародыши общественного мнения. В этом явном, но еще медленном процессе выздоровления, увы, официальная Церковь не заняла своего места. Правда, она попрежнему под ударом и подвергается жестоким, хотя и не кровавым гонениям. Но больше, чем когда-либо, она подчинилась государству, исполняет его волю не только за границей, но и во внутренней жизни, способствуя собственному разрушению и разложению. Лживые заявления и постыдное молчание по-прежнему ее главные орудия. И это как раз в то время, когда изголодавшиеся по Истине и Свободе русские люди ищут дорогу к Церкви, в надежде найти в ней искомое.
И вот, когда внутреннее разложение стало угрожать самому бытию Церкви или преграждать путь к ней, раздался мужественный и правдивый голос двух священников.
Разом изменилась мистически вся суть Церкви. Слова двух священников стали разделяющим мечом: отныне ложь уже не может рядиться в правду, малодушие в тонкий расчет. Начался духовный суд, и как бы яростно ни ополчались церковные власти на авторов письма, их действия уже осуждены.
(Прим. Н.Струве. Страшно читать послание, подписанное Патриархом, в котором он упрекает священников – бездоказательно – в том, что они наклеветали не только на церковные власти, но и на правительство – лжесвидетельство, которое может использовать гражданский суд, чтобы привлечь отцов Николая и Глеба к уголовной ответственности.)
Разом, Церковь молчания стала Церковью исповедующей. Еще недавно, на страницах «Вестника», В. Вейдле писал: «Веры в России еще и сейчас больше, чем на Западе. Только слова у этой веры нет, имени она себе не знает». Теперь же вера обрела слово, она снова становится созидательницей культуры.
Разом, в мистической глубине преодолена иррациональная стихия страха, сковывающая Церковь – как сковывает она до некоторой степени и весь русский народ. Этим своим подвигом Церковь находит свое место в новом возрождении России, укрепляя и выявляя народное сознание.
До «письма» Церковь боролась только за существование, теперь она борется за свою целокупную сущность.
Письмами двух священников не только восстанавливается достоинство Церкви, ими продолжается старый процесс оздоровления церковного строя. С давних времен, с неудачной и ненужной попытки патриарха Никона подчинить себе гражданскую власть, Церковь поработилась государству, тем самым утратив и свою внутреннюю свободу. Подчинение государству ведет неминуемо к утрате соборного начала, замененного своего рода непогрешимым авторитетом одного лица или небольшой группы. Подчиняться государству Церковь может лишь в лице своего возглавителя или верхушки, но не как свободное целое. Не случайно в синодальный период не было соборов, хотя фактически они были возможны. Конечно, нельзя провести знак полного равенства между подчинением Церкви правовому и номинально христианскому государству и порабощением Церкви государству активно безбожному. Во втором случае подчинение Церкви имеет кощунственный характер, хотя и находит себе ряд смягчающих обстоятельств.
Двухвековое синодальное пленение замутнило экклезиологическое сознание: некоторым, даже за рубежом, акция двух священников кажется непонятной и даже предосудительной, по той только причине, что истина выражена не церковной властью, а независимо от нее и даже против нее. И это вопреки истории, которая гордится мужественным стоянием за правду одиноких лиц, будь то епископов (Иоанн Златоуст, Марк Ефесский), монахов (Максим Исповедник) или мирян (литовские братья), вопреки догмату Церкви, утверждающему, что хранителем истины является весь народ Божий.
Письмо двух священников показывает, что заветы Всероссийского Собора 1917 года, смело вернувшегося к соборно-свободной экклезиологии, не забыты. В трудных условиях церковных гонений оно стремится их продолжать и воплощать. Как экклезиологическое свидетельство, письмо двух священников имеет значение не только для данной ситуации в России, оно имеет силу для всего православия – я сказал бы даже – для всего христианского мира.
Что можно добавить в заключение?
Только одно: выразить глубокую уверенность, что все огорчения, непонимания и недоразумения между отцом Александром и его ближайшими друзьями и соработниками давно переплавились в духовном огне взаимного покаяния и прощения.
Мы знаем и чувствуем, что возлюбленный пастырь и друг наш, отец Александр ныне возносит перед престолом Божиим горячие молитвы обо всей духовно страждущей Церкви Российской.
Поэтому без всякого сомнения и колебания обратим к нему наше сердечное прошение:
Священномучениче Александре, моли Бога о нас!
Лев Регельсон
25 сентября 2007 г.
Москва.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------